му призвал Владю
Нарышкина и  приказал  передать  телеграмму главнокомандующему Петроградским
округом. Текст продиктовал сам:
     "Повелеваю завтра же  прекратить в  столице беспорядки,  недопустимые в
тяжелое время войны с Германией и Австрией.
                                                                   Николай".

     В  этот вечер даже синема не очень развлекала.  На сон грядущий молился
долго и ревностно. Немного полегчало - ведь все в воле божьей!

     Генерал Алексей Соколов пребывал все  эти  дни в  ожидании подвоха.  Он
понимал,  что  за  полковником Марковым стоят значительно более мощные силы,
чем Монкевиц и Ассанович. Алексей опасался выстрела из-за угла, какой-нибудь
крупной каверзы,  вплоть  до  ареста  и  заключения в  гарнизонную тюрьму по
лживому  обвинению.   Он   знал,   что  подлые  люди  способны  на  все  для
осуществления своих целей и устранения тех, кто им мешал. А он явно мешал.
     Вся эта суета и  шушуканье по углам относительно положения в Петрограде
его  мало волновали,  хотя сами события стали настораживать.  Но  тот мощный
народный протест,  о  котором  говорили прибывшие из  Питера  офицеры,  мало
походил на  исполнение дворцового заговора,  о  котором так много говорилось
прежде.  Он  взволновался лишь  тогда,  когда при  нем  было упомянуто,  что
центром беспорядков сделалась Знаменская площадь.
     "Ведь это совсем рядом с моим домом",  -  подумал он, и беспокойство за
Настю, за тетушку заползло в душу.
     Как  раз в  субботу Соколов сделал подробный доклад о  своих подопечных
англичанах Клембовскому,  для  которого эта проблема также была оттеснена на
второй план самыми свежими событиями.  Однако Владислав Наполеонович заметно
насторожился,  когда  Алексей упомянул о  встрече лорда Мильнера в  Москве с
Челноковым, князем Львовым и Коноваловым.
     - Ты на ней присутствовал? - спросил Соколова Клембовский.
     - Нет!   -  пожал  плечами  Алексей.  -  Лорд  не  взял  своих  русских
переводчиков на  эту  встречу.  Переводил  британский  генеральный консул  в
Москве Брюс Локкарт.
     Клембовский  запыхтел,  что  служило  у  него  признаком  чрезвычайного
волнения,  его  острый  ус,  торчащий  прямо  под  левым  стеклышком пенсне,
задергался от тика.
     - Забудь об  этой встрече в  Москве и  не  докладывай о  ней никому,  -
посоветовал доброжелательно генерал-квартирмейстер и прижал щеку ладонью.
     Соколов  понял,  что  попал  на  какое-то  больное  место  генерала,  и
продолжать разговор об этом визите в Москву не стал.
     Начальник по  секрету  показал ему  телеграмму Хабалова Алексееву,  где
генерал сообщал о  том,  что в  течение второй половины дня 25 февраля толпы
рабочих,  собравшиеся на Знаменской площади -  "Опять Знаменка!" -  тревожно
подумал  Алексей  -  и  у  Казанского собора,  были  неоднократно разгоняемы
полицией и воинскими чинами.  "Около 17 часов, - стояло в телеграмме дальше,
- у  Гостиного  двора  демонстранты запели  революционные песни  и  выкинули
красные флаги с надписями "Долой войну!".  25 февраля бастовало двести сорок
тысяч рабочих".
     - Каков  молодец Хабалов!  -  уважительно отозвался Клембовский,  когда
Соколов вернул ему листок. - Разгоняет толпы бунтовщиков. А говорили, что он
грозен только с виду...
     - Я  с ним вместе не служил,  -  брякнул сгоряча Соколов,  и в его тоне
прозвучало неодобрение.  Алексей  в  этот  момент  снова  подумал  о  Насте,
проходящей по нескольку раз на день Знаменскую площадь,  и  снова тревога за
нее закралась в его сердце.
     "А может быть, это та самая революция, о которой пылко говорили молодые
люди и Настя на вечеринке у советницы Шумаковой?!  -  подумалось ему.  -  Но
ведь уже применены войска! А вдруг они задавят революцию в колыбели?!"
     Соколов рассеянно слушал, что говорил ему Клембовский, улавливая из его
слов  лишь  те,  которые  относились  к  народному  бунту  в  Петрограде.  А
генерал-квартирмейстер  рассказывал  как  раз  о  том,  что  военные  агенты
союзнических армий,  прикомандированные к русской Ставке, прямо-таки утроили
свою  активность,   вынюхивая  реакцию  офицерства  на  события  в  столице,
отношение к  царю,  к  планируемому в  мае наступлению -  не сорвется ли оно
из-за народного волнения...
     Чтобы избавиться от  тягостных мыслей,  Алексей пошел на вечерний сеанс
синема  в  штабном  собрании,  объявленный  для  постояльцев военного  отеля
"Бристоль".  Он  вошел в  зал,  когда уже  был потушен свет,  но  по  особой
атмосфере раболепия и  притихшей почтительности понял,  что  государь и  его
свита находятся также здесь.  Военные ленты давно наскучили Алексею.  Он  не
досмотрел даже первую десятиминутку и  вышел,  не  дождавшись перерыва между
фильмами.
     Генерал поразился своей реакции на  петроградские события:  если бы  не
тревога за  близких,  он даже обрадовался бы,  узнав о  революции.  "Вот как
подействовала на меня жизнь и...  жена!  -  со смешком подумал он.  - Друзья
Насти,  пожалуй, свергнут самодержавие, если так дружно идут против войны...
Ведь самодержавие питает война".
     Сон  Алексея,  обычно засыпавшего в  момент,  когда его голова касалась
подушки,   был   тяжел   и   беспокоен.   Он   видел   Знаменскую   площадь,
царя-"обормота",  под  которым  демонстранты  раскачивали  бегемотообразного
коня,  потом царящую над  толпой на  Невском какую-то  прекрасную женщину во
фригийском красном колпаке, как на картине Делакруа "Свобода на баррикадах",
очевидно -  Революцию.  Солдатики с  мертвыми лицами,  разгонявшие толпу под
красным флагом,  пытались делать  приемы штыковой атаки  в  направлении этой
бестелесной  красавицы,   которая  вдруг  стала  увеличиваться  в  размерах,
подниматься над крышами и занимать собой весь огромный Петроград.  Потом эта
женщина приняла черты Анастасии,  снова вошла в обычные человеческие пределы
и  лукаво улыбнулась ему.  А  потом все видение исчезло,  и  он  проснулся в
холодном поту,  Думая,  что сейчас увидит Настю рядом с собой. Но это был не
его  дом,  а  унылый,  давно  не  ремонтировавшийся номер когда-то  шикарной
гостиницы губернского города.  Соколов заставил себя заснуть снова в надежде
увидеть продолжение сна,  где героиней выступала Настя, но видений больше не
было. Было лишь чудесное морозное утро.


                    48. Петроград, 26 февраля 1917 года

     В  полночь к бывшему особняку генерал-адъютанта Безобразова на Моховой,
который  еще  Горемыкин  купил  под  казенную  квартиру  председателя Совета
министров,  стали  съезжаться на  моторах и  в  каретах государевы министры.
Нынешний премьер  -  хозяин  дома,  князь  Николай  Дмитриевич Голицын ввиду
позднего  часа  не  пожимал  руки  гостям  на  верхнем  марше  беломраморной
лестницы.  Там стоял его мажордом и  с  поклоном указывал господам министрам
путь в большой зал с колоннами, где имело быть частное совещание. Пригласили
также  начальника Генерального штаба генерала Занкевича,  главнокомандующего
Петроградским округом генерала Хабалова и градоначальника Балка.
     В  числе  первых приехал "мертвая голова" Беляев.  Когда он  снял  свою
серую  генеральскую барашковую шапку  с  золотым  крест-накрест  галуном  по
донышку,  обнажился  высокий  узкий  лоб  с  громадными  залысинами и  почти
незаметная щеточка седых волос.
     Вслед  за  ним  явился  генерал  Хабалов,  страхолюдного  вида  мужчина
среднего роста,  заросший от  шеи до макушки сизой бородой,  густыми усами и
бакенбардами. Он был одет в походную форму и даже при шпорах и шашке.
     Прибыл   скромный   и    тихий,    малозаметный,    но   честнейший   и
исполнительнейший министр  иностранных дел  Николай  Николаевич  Покровский.
Приехал сморщенный, усталый Протопопов. Прошел, слегка волоча ногу, в залу и
сел  вдали  от  премьера,  рядом  с  министром земледелия Риттихом.  Явились
министр   юстиции,   министр  народного  просвещения,   несколько  товарищей
министров. Зал был наполнен, стулья карельской березы - заняты почти все. Но
пока говорили вполголоса, как при покойнике.
     Министры  были  растеряны.  Уже  третий  день  они  получали доклады  о
беспорядках,  слышали слухи, видели толпы и колонны людей, красные знамена и
лозунги,   но   власть  пока  бездействовала,   если  не  считать  некоторых
усмирительных  действий  полиции,  подчиненной  ненавистному  всем  выскочке
Протопопову.
     Дрожащим голосом в первом часу князь Голицын открыл совещание.  Длинные
стрелки его усов и  нос с  горбинкой поникли.  Сам он не стал делать никаких
сообщений, а предоставил слово Хабалову.
     - Господа,  -  поднялся бравый генерал с кресла,  - я получил повеление
государя прекратить в столице беспорядки. Телеграмма пришла в девять вечера,
хватила меня как обухом по  голове,  а  в  десять я  уже собрал у  себя всех
начальников   участков,   других   господ,   ответственных   за   соблюдение
спокойствия, и зачитал им телеграмму. От себя я осмелился добавить, что вот,
государь приказал... последнее средство: стрелять в толпу, и оно должно быть
применено.  До господ офицеров доведено! Если толпа малая - не с флагами или
антидинастическими  лозунгами,   то  ее  разгонять  кавалерией,  при  помощи
плетей...  Если же толпа агрессивная,  с  флагами и  зачинщиками впереди,  -
после троекратного сигнала открывать огонь!..
     Поздние  гости  растерянно молчали.  Кто-то  смотрел  в  богатый лепной
потолок,   кто-то  -   в   скатерть.   Никому  не  хотелось  брать  на  себя
ответственность за  поддержку этого  "последнего" средства:  государственные
умы хорошо понимали, какой негативный резонанс вызовет расстрел демонстраций
у  союзников.  А  ведь у них только недавно -  на союзнической конференции -
выпрашивали помощь,  британцы  и  французы  куражились,  намекая  на  нелады
правительства с "общественностью", проявляли свои симпатии к ней.
     Разумеется,  демонстранты -  это не  думская общественность,  но ведь и
Керенский,  кажется,  трудовик.  А  Коновалов и  иже  с  ним вообще защищали
рабочего-оборонца Кузьму  Гвоздева со  товарищи,  когда  господин Протопопов
посадил всю компанию из  этой Рабочей группы Военно-промышленного комитета в
"Кресты". Так что уж лучше помолчать, пусть говорят военные.
     Военный министр посмотрел вопросительно на  князя Голицына,  тот понял,
что у него просят слова, объявил:
     - Его высокопревосходительство генерал Беляев...
     "Мертвая голова" предложил,  прежде чем стрелять в  толпу,  попробовать
поливать ее  водой  из  пожарных шлангов,  как  это  делается в  европейских
странах.
     - Это только возбуждает бунтовщиков, - огрызнулся Хабалов.
     Министр народного просвещения,  в  свою  очередь,  предложил позвать на
совещание  председателя  Думы  Родзянко.   Говорил,   что  квартира  Михаила
Владимировича рядом,  в  десяти минутах пешей  ходьбы,  а  он,  может  быть,
придумает что-нибудь вместе с Государственной думой.
     Голицын отказался.  Он  не  только не  хотел  переговоров с  Думой,  но
сообщил,  что  государь дал ему заранее рескрипт о  приостановке заседаний с
пропуском на  месте числа -  поставить можно любое,  хоть сегодняшнее.  Нет,
Думу привлекать к  подавлению беспорядков не следует,  а  то возомнят о себе
господа депутаты невесть что, потом с ними не справишься.
     Покровский и  Риттих вызвались ехать к Родзянке.  О компромиссе с Думой
говорили и  некоторые другие высокопревосходительства.  Но Голицын намекнул,
что в  случае переговоров с  Думой и  соглашения с ней придется пожертвовать
одним из министров, против которого особенно настроена "общественность". Все
посмотрели на  Протопопова,  но  он  не понял почему.  Встал и  сказал,  что
полиции  он   отдал  распоряжение  с   сегодняшнего  утра   провести  аресты
большевиков, оставшихся на свободе членов Рабочей группы и других смутьянов.
Списки подготовлены,  наряды высланы.  Возможно, удастся взять Петербургский
комитет большевиков.
     Приказ  государя стрелять несколько успокаивал:  значит,  твердо держит
власть.  Да  и  то,  что он  на Ставке,  тоже вселяло надежды его единения с
армией,  открывало  возможности  карательной  экспедиции  с  фронтов  против
бунтующего Питера.  Немного успокоенные, разъехались. А полицейские чины еще
до рассвета начали "ликвидацию" большевистского подполья.  Многие, но далеко
не все руководители большевиков, были захвачены. В этот день полиция и армия
стреляли в  демонстрантов на Невском.  Но и тактика толпы теперь изменилась.
При  виде  солдат  с  винтовками  люди  расходились,  прятались  во  дворах,
подъездах,  выжидали в переулках. Самые смелые, несмотря на угрозы офицеров,
подходили к солдатам,  укоряли их, призывали не мешать покончить с голодом и
войной.  Солдаты оправдывались,  унтер-офицеры иногда набрасывались на них и
на  агитаторов с  бранью и  угрозами.  Но  было видно,  что общий подъем так
велик,  что большинство людей на улицах не боялось ни пуль, ни кавалерийских
шашек. Да и солдаты стреляли как-то нехотя, лишь повинуясь пока еще железной
армейской дисциплине.  Некоторые демонстративно палили в  воздух,  и тогда к
ним  подскакивали офицеры,  вырывали  оружие  из  рук  и  злобно  стреляли в
толпу...
     В  настроении  солдат  наметился  перелом.  Против  полиции  и  властей
выступила 4-я рота Павловского полка. А дело было так.
     Когда 4-я рота узнала,  что несколько рот полка в этот день участвовали
в  расправах над  демонстрантами,  солдаты возмутились.  Павловцы стреляют в
народ!
     Рота  квартировала отдельно  от  полка,  потому  что  в  казармах  было
переполнено,  и  солдатам отвели место в зданиях Конюшенного ведомства.  Два
десятка  павловцев,  связанных с  рабочими  и  знавших  правду  о  том,  что
происходит на улицах,  распропагандировали остальных. "На улицу!" - раздался
клич.
     С  криками "Позор!",  "Долой войну!"  сотни солдат бросились к  ротному
цейхгаузу, сбили запоры, но... внутри оказалось только тридцать винтовок. Их
расхватали мгновенно и высыпали на набережную канала. На другом его берегу в
этот момент показалась группа всадников конно-полицейской стражи. Подъехав к
самой решетке канала,  предупрежденные, видимо, офицерами полка о возмущении
павловцев,  конные городовые открыли огонь из револьверов.  Солдаты залегли.
Дружный залп тридцати винтовок поразил нескольких полицейских и  их лошадей.
Кони взвились на дыбы,  раненые и убитые стражники упали. Оставшиеся в живых
развернулись и  очистили поле  боя.  Павловцы двинулись к  Невскому.  Но  им
навстречу появились с  винтовками наперевес солдаты-преображенцы,  вызванные
из заставы у Казанского собора.  Две колонны солдат двигались навстречу друг
другу по  узкой набережной.  Передние ряды павловцев не  все были вооружены,
преображенцы ощетинились штыками.
     Запели рожки преображенцев, командующие изготовку к стрельбе. Павловцы,
услышав боевой сигнал,  закричали что было мочи: "Братцы! Не стреляйте! Куда
вы в своих?.."
     Несколько секунд пели  рожки,  потом  преображенцы опустили винтовки и,
нестройно  повернувшись,  ушли  прочь,  к  Казанскому собору...  А  павловцы
вернулись в казарму, расстреляв все патроны по полицейскому отряду.
     Этот  эпизод дня,  обрастая в  устах рассказчиков все  новыми и  новыми
подробностями,  мгновенно разлетелся по всему Питеру. "Армия с нами! Солдаты
отказываются стрелять  в  народ!"  -  говорили агитаторы,  рассказывали друг
другу даже незнакомые люди.  И  хотя почти все команды еще выполняли приказы
офицеров,  открывали стрельбу  в  живых  людей  и  нельзя  было  говорить  о
восстании в  армии,  реакция  солдат  на  речи  агитаторов давала  основание
большевикам рассчитывать не только на нейтралитет полков,  расквартированных
в Петрограде, но и на их активную помощь восставшим.
     Оставшиеся на свободе члены Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета,
собравшись на квартире Павловых,  пришли к  выводу,  что один рабочий класс,
без поддержки армии,  не сможет свергнуть чудовище романовской монархии. Был
взят  курс  на  усиление работы среди  солдат,  новые десятки большевистских
эмиссаров  направлялись  в  ночь  на  27-е  в  казармы.  Был  дан  сигнал  и
солдатам-большевикам максимально усилить  свою  работу  среди  товарищей  по
оружию.

     В  захваченной большевиками частной  типографии -  своя  последняя была
ликвидирована полицией  перед  началом  всеобщей  забастовки -  наборщики  и
печатники быстро оттиснули текст листовки. Она была обращена к солдатам:
     "Братья солдаты!  Третий день мы,  рабочие Петрограда,  открыто требуем
уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника
голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев.
     Помните,  товарищи солдаты,  что только братский союз рабочего класса и
революционной  армии  принесет  освобождение  порабощенному народу  и  конец
братоубийственной бессмысленной бойне!"
     Воззвание пачками раздавали солдатским заставам,  дежурившим на улицах,
караульным у военных объектов, бросали через заборы во дворы казарм, просили
пронести в  солдатские спальни знакомых солдат,  возвращавшихся с дежурств и
караулов...  Агитаторы готовились с  раннего утра  взять  в  осаду казармы и
запасались пачками этих прокламаций, как оружием...

     ...Генерал Хабалов был почти удовлетворен. Ему казалось, что беспорядки
в столице подавлены его железной рукой.
     Однако,   получив   донесения  об   отказчиках  стрелять  в   народ   и
"нейтралитете" солдат,  послал  генералу  Алексееву  телеграмму  с  просьбой
прислать  надежные  подкрепления.   Первую   свою   утреннюю  успокоительную
телеграмму хитрый генерал не  отменил.  Он  узнал,  что военный министр тоже
отправил  вечером  телеграмму,   в  которой  продолжал  уверять  царя,   что
беспорядки будут  скоро подавлены.  Главнокомандующему округом доложили и  о
третьей телеграмме,  ушедшей в Могилев, - от Протопопова. Министр внутренних
дел сообщал в  ней об аресте 136 партийных деятелей,  а  также "руководящего
революционного коллектива из пяти лиц".  Он явно имел в виду Русское Бюро ЦК
и  Петербургский  комитет.  "Войска  действовали  ревностно,  -  подчеркивал
министр,  но  тут  же  слегка подлил дегтя в  мед:  -  Исключение составляет
самостоятельный выход 4-й эвакуированной* роты Павловского полка"...
     ______________
     *  "Эвакуированная" рота -  запасное подразделение,  которое составляли
солдаты,  раненные на  фронте,  излечившиеся и  теперь ожидавшие отправки на
фронт.

     ...Государственная дума пребывала в деловитом смятении.  Как всегда,  в
комнате  номер  одиннадцать  по   левую  сторону  на   хорах  заседало  бюро
Прогрессивного блока. Сидели с утра до темноты. Ясности не появилось и после
того,  как зажгли яркие электрические лампы под темными абажурами.  Говорили
очень много,  недоговаривали еще больше.  Обсуждали, что делать "после". Что
самодержавие шатается -  понимали все. Но излагали свои мысли уклончиво - на
всякий случай, а вдруг царская власть устоит.
     Подозревали,  что самый умный и умеренный из кадетов - Маклаков - может
стать связующим звеном между Думой и правительством.  Учитывали его дружбу с
Покровским.   Слегка  заискивали  перед  ним,   как   перед  будущим  главой
правительства  "общественности"...  Но  в  заключение  выступил  Шингарев  и
заявил,   что   пока  еще  преждевременно  составлять  список  ответственных
деятелей, кои... Шульгин осерчал, настаивал, что время уже пришло. Его никто
не поддержал.
     Заседание  блока   окончилось.   Шульгин   спускался  по   лестнице   в
Екатерининский зал вместе с Маклаковым.  В другом конце огромного паркетного
поля мелькнула,  словно муха,  черная фигурка в  сюртуке.  За ней -  другая.
Увидев Маклакова и  Шульгина,  фигуры изменили свою траекторию по  паркету и
примчались,  словно  в  танце,  к  ним.  Впереди несся  Керенский,  неистово
размахивая руками. Его щеки пылали, коротко постриженные