в  окружении верных ему  войск,  воодушевленных его  присутствием,  мог
оказаться помехой "пасхальной заутрене", которую ему готовили.
     Самодержец всероссийский,  как он о себе еще думал,  и сам был не прочь
развеяться  на  Ставке.   Правда,   генерал  Глобачев  доносил  о  тревожных
настроениях в  рабочем сословии,  но  Алексеев утверждал,  что  дела требуют
присутствия  верховного   главнокомандующего  вблизи   его   дивизий.   Хотя
наступления зимой  не  предвиделось,  следовало показать  союзникам,  бывшим
весьма возбужденными на  союзнической конференции,  и  прежде всего наглецам
Мильнеру и  Бьюкенену,  что  он,  Николай,  прочно держит бразды правления в
своих руках -  на фронте и в тылу. В тылу вроде бы было затишье, на фронте -
тоже.  Но  в  Ставке Николая никто не мучил нудными министерскими докладами,
просьбами. Да и Аликс со своей необузданной любовью и бесконечными советами,
вечно  плохим  настроением  и  склонностью  драматизировать события  изрядно
надоела.
     А в вагоне так покойно.  Зеленый шелк,  которым обтянуты стены, ласкает
глаза,  словно изумруд Нерона.  Только "свои" в соседних вагонах -  Воейков,
дворцовый  комендант,  собутыльник и  приятель  по  офицерскому собранию,  с
которым   приятно   вспомнить   полк   лейб-гусар;    Нарышкин,    начальник
военно-походной канцелярии.  Он  знает,  когда  можно  беспокоить,  а  когда
нельзя.  Старый граф Фредерикс,  министр двора...  Уж он-то соблюдает всегда
необходимый этикет.  Граббе  -  начальник  конвоя,  и  Федоров,  лейб-медик,
любимые флигель-адъютанты Мордвинов и Лейхтенбергский...
     Покачиваясь  на   хороших  рессорах,   плавно  катится  царский  вагон.
"Тук-тук,  тук-тук", - переговариваются колеса на стыках рельсов. Ярко горит
электричество,  окна  -  упаси господь от  германских аэропланов!  -  плотно
зашторены. Так уютно читать Цезаревы "Записки о Галльской войне"...

     ...Василий  Каюров,  большевик,  член  Выборгского районного  комитета,
поздно вечером проводит собрание женщин-большевичек.
     - Дорогие  товарищи  женщины!   -  обращается  он  к  небольшому  числу
агитаторш,  вокруг  которых  уже  сложились  постоянные  женские  кружки.  -
Петербургский комитет и наш Выборгский районный комитет просят вас завтра, в
Международный день работницы, провести митинги на своих фабриках. Расскажите
трудящимся женщинам о  значении этого дня для их  освобождения.  Скажите им,
что они ни  в  чем не  уступят мужчинам и  могут идти в  одном боевом ряду с
отцами,  мужьями и братьями...  Вот что надо иметь в виду при агитации...  -
сообщает Каюров и излагает текст листовки: - Дорогие товарищи женщины! Долго
ли  мы будем еще терпеть молча да иногда срывать злобу на мелких торговцах?!
Ведь не они виноваты в народных бедствиях,  они и сами разоряются.  Виновато
правительство,  оно начало войну эту и  не  может ее  кончить.  Оно разоряет
страну, по его вине вы голодаете. Виноваты капиталисты - для их наживы война
ведется, и давно пора крикнуть им: "Довольно! Долой преступное правительство
и всю его шайку грабителей и убийц. Да здравствует мир!"

     Утро двадцать третьего было морозным. Николай проснулся в Смоленске. Но
почему-то в неприятном расположении духа.  Не вышел к завтраку, поел в купе.
"Свои" за  столом в  салон-вагоне посудачили о  том,  что  вот в  Петербурге
неспокойно,  может,  зря  выехали так  рано -  первоначально ведь собирались
отъехать из Царского первого марта... Чего это Алексеев чудит?!
     За окном проплывали заснеженные станции, часовые в башлыках, заметенные
до окон деревеньки,  ставшие на зиму белоснежно чистыми.  Бездумно-весел был
один  Воейков.  Его  гвардейской фанаберии совершенно не  нарушали  все  эти
разговоры о  том,  что что-то странное грядет...  Государь по-прежнему читал
французское издание Юлия Цезаря.

     С утра Петергофское шоссе в черте города заполнилось людьми. Сначала на
улицы  вышли  по  призыву большевиков тысячи женщин.  Собиралась грандиозная
демонстрация в  честь  Международного женского  дня.  На  призыв  жительницы
заставы откликнулись охотно.  Их  возмущение росло день ото  дня.  Женщины -
работницы,  солдатки,  домохозяйки -  больше,  чем  мужчины,  несли  тяготы,
усиленные войной.  Они  уже  и  без  призывов собирались огромными толпами и
громили  продовольственные  лавки,  прогоняли  полицию.  Сегодня  на  помощь
жандармам на рабочие заставы были посланы войсковые патрули.
     Когда  новые  тысячи  женщин стали  выходить на  Петергофский проспект,
мощный гул поднялся над заставой. Демонстрантки окружали солдатские патрули,
под градом их требований и упреков солдаты терялись,  отступали,  мешались с
толпой.  Полиция  не  решалась тронуть  работниц.  Здесь  были  текстильщицы
Екатерингофской мануфактуры,  девушки с тряпичной фабрики, усыпанные пылью и
нитками от грязной ветоши,  которую они сортировали;  присоединились к толпе
работницы конфеткой фабрики...
     Чуть позже женщин на улицу стали выходить мужчины. Первыми, как всегда,
были путиловцы,  пришли рабочие с фабрики "Анчар",  шоферы и механики гаража
"Транспорт",  пильщики с  деревообрабатывающего.  С Балтийской улицы подошли
кабельщики мастерской Бездека,  бросили  свой  парк  конной  железной дороги
кондуктора и  кучера,  рабочие-костожоги с островов Грязного и Резвого также
влились в  огромную массу людей.  Толпа все росла,  она заполнила всю ширину
Петергофского проспекта.
     Кто-то затянул "Варшавянку", и неудержимый поток демонстрации полился в
сторону Нарвских ворот.  Здесь к нему присоединились работницы Тентелевского
химического. Их изможденные серые лица выделялись в толпе.
     Нарвская  застава  в  годы  революционных подъемов  всегда  становилась
местом революционных собраний и  митингов.  Митинги стали традицией заставы.
Они  стремительно  собирались,   при  малейшей  угрозе  со  стороны  полиции
переходили с  места  на  место  и  исчезали  при  подходе  полицейской цепи.
Казацкие и  полицейские кони  хорошо знали места в  районе Нарвской заставы,
плеть  и  шашка карателей часто гуляла здесь по  спинам и  головам тех,  кто
недостаточно проворно уклонялся.
     Но митинг,  который теперь открылся на площади у Нарвских ворот, не был
похож  на  все  прошлые  митинги.  Ораторы не  прятали своих  лиц,  говорили
открыто.  Их слова,  сказанные громко и гордо,  проносились из конца в конец
площади.  У  слушателей и агитаторов поднималось настроение,  какого никогда
ранее не бывало.
     Все новые и новые реки людей вливались в море у Нарвских ворот.  Слух о
митинге достиг Волынкиной деревни,  и  оттуда пришло несколько сот  женщин с
пустыми корзинками.  Они простояли всю ночь за хлебом,  намерзлись, посинели
от холода, но хлеба так и не получили...
     Во всех концах человеческого моря, куда еле доносились речи выступавших
с  главной трибуны -  каменного цоколя  Нарвских ворот,  закипали водовороты
вокруг не ведомых никому ораторов,  поднятых над толпой на плечи слушателей.
Но когда на цоколь поднялась изможденная,  с желтым бескровным лицом высокая
и  худая работница химического завода,  гул  голосов разом стих.  Ее  ватная
военного образца душегрейка была прожжена во многих местах кислотой. Женщина
сотрясалась от кашля. Она долго не могла начать говорить, но толпа терпеливо
ждала.
     Наконец стоявшие рядом с аркой люди услышали, как работница сказала:
     - Проклятая кислота действует.  Все  в  горле  першит...  -  Потом  она
выпрямилась и  громко,  ясно бросила свои слова обличения:  -  До  каких пор
молчать будем?!  Эта война хуже кислоты жжет внутри!  Детям есть нечего!  До
хлеба не  достояться!  Вчера мне удача выпала -  на бойне выпросила костей и
требухи. Суп-то с них наваристый вышел, только в горло его еле пропихнешь. А
мясо кто ест? Господа в бобрах и енотах? Почему хлеба нет?
     Ее  угловатая фигура вся  напряглась,  и  женщина во  всю  силу  своего
громкого от природы голоса сорвалась на крик:
     - Мужчины! Почему молчите?! Все равно пропадать!..
     Приступ  кашля  от  непривычного напряжения снова  охватил  ее,  и  она
спустилась в толпу,  бросив туда предварительно листок -  письмо с фронта от
мужа.  Листок пошел по  рукам,  но разобрать,  что там написано,  было почти
невозможно - так густо строки были замазаны черной цензурной краской.
     В  толпе раздались голоса:  "На  Невский!",  "Хлеба требовать",  "Долой
войну! Нам мира надо!"
     Появились  красные  флаги,   зазвучали  революционные  песни.   Женщины
отбирали флаги у мужчин: "Наш праздник! Нам нести!"
     Слух о  том,  что путиловцы пошли на  Невский,  мгновенно разлетелся по
всему Петрограду.  На Выборгской стороне,  в десятке верст от Нарвской,  еще
утром  толпы бастующих рабочих пытались прорваться на  Невский,  но  отошли,
стиснутые  полицейскими  кордонами.   На  Сампсониевском  и  Безбородкинском
проспектах рабочие  остановили трамвайное движение.  Центром  событий  стала
здесь  площадь  Финляндского вокзала.  Ораторы выступали с  крыш  трамвайных
вагонов,  с афишных тумб. Не только большевики, но даже оборонцы-гвоздевцы и
эсеры выступали против войны и самодержавия.
     На  Полюстровской набережной  сбили  с  ног  и  разоружили полицейского
надзирателя,  угрожавшего толпе  револьвером;  отбирали оружие  у  одиночных
полицейских и в других концах Петрограда.
     Мосты через Неву прочно захватила полиция. Поток демонстрантов разбился
на струйки черных ручейков,  которые потекли по льду реки.  К  четырем часам
дня,  уже в  сумерках,  выборжцы запрудили Литейный и Суворовский проспекты,
митинговали,  пели  революционные песни,  кричали  лозунги  против  войны  и
голода.  В  шесть они  соединились с  путиловцами и  сообща остановили завод
"Арсенал" на Литейном. Арсенальцы присоединились к демонстрации.
     Петроградский градоначальник Балк,  узнав о  колоннах и толпах рабочих,
идущих на Невский и Литейный,  бросил крупные силы полиции и казаков в центр
города. Но Протопопов и Балк видели в народных волнениях лишь тень голодного
бунта. Армейские силы не были задействованы.
     Конной  полиции  и  казакам потребовалось более  часа,  чтобы  очистить
Невский  и  Литейный от  митингов и  "сборищ".  Сам  министр  внутренних дел
Протопопов пожелал в  конце  дня  убедиться,  что  демонстрантов разогнали и
центр города умиротворен.  Подали автомобиль, прокатились по центру столицы.
Из  окон авто господин министр лично убедился,  что порядок восстановлен.  В
Могилев  пошла  шифрованная  телеграмма,  что  забастовало  девяносто  тысяч
рабочих,  на  улицах  появились  красные  знамена.  Причина  демонстрации  -
недостаток хлеба.  Но на самом деле муки в городе достаточно, хотя булочники
неведомо почему сократили выпечку хлеба.  И  на крупных заводах имеются свои
харчевные лавочки, а бегут на улицу требовать продовольствия.
     В  Могилеве,  куда  он  уже  приехал,  царь  никак  не  отреагировал на
тревожные вести.

     Новая деревня,  Головин переулок.  Округа в  высшей степени грязная,  о
столице  ничто  не  напоминает:  маленькие приземистые избушки,  заснеженные
огороды,  зимние скелеты деревьев. Через сугробы протоптаны тропинки-ущелья.
Городового в его черной форме видно за версту. В маленьком домике - тесная и
душная  квартира рабочего Александрова.  Хозяин  -  крепкий большевик,  член
Петербургского комитета  нового  состава.  Несмотря на  угрозу  его  большой
семье,  уже много лет держал свой дом как конспиративный центр Русского Бюро
и ПК.
     Сегодня сюда целый день стекались к  дежурному члену ПК  Ивану Чугурину
сведения о всех митингах и демонстрациях. Здесь, когда поздний вечер погасил
огни  в  окнах  других домов,  появились члены  Русского Бюро  и  ПК,  чтобы
обсудить сложившуюся ситуацию.  Кроме Александрова и  Чугурина,  за  простым
дощатым столом у  русской печи  собрались Шляпников,  Залуцкий,  Скороходов,
Шутко,  Павлов,  Алексеев -  от "Феникса",  Антюхин -  от "Нового Лесснера",
Свешников -  от "Старого Лесснера",  Нарчук -  от "Эриксона" и  Ефимов -  от
"Старого Парвиайнена".  Чтобы не разорять хозяина,  грелись чаем без сахара.
Говорили громко,  не  таясь,  как прежде,  от  возбуждения жестикулировали в
тесноте каморки.
     Приняли к сведению сообщение дежурного, который, хотя и не смог сделать
точного  подсчета  демонстрантов  и   бастующих,   примерно  вычислил,   что
стачечников -  более ста тысяч по всему Петрограду, демонстрантов на Невском
- не менее сорока тысяч.
     Пришли  к  выводу,  что  размах событий шире,  чем  ожидалось,  чем  14
февраля.   Но  Шляпникова  насторожило,   что  в   демонстрации  было  много
гвоздевцев,  эсеров,  просто  любопытствующих обывателей.  Решили  опираться
только на  своих рабочих -  а  это  большинство.  Скороходову дали поручение
держать связь Русского Бюро  и  ПК  с  Петроградским райкомом,  Павлову -  с
Василеостровским райкомом.
     На  другом  конце  города почти  одновременно заседал Нарвский районный
комитет.  Главный вопрос здесь был:  как  снять с  работы три тысячи солдат,
стоявших  весь   вчерашний  день   у   станков?   Горячие  головы  выдвигали
фантастические  проекты,   вплоть  до  взрыва  электростанции.  Постановили:
электростанцию не  взрывать,  направить в  солдатскую массу солдат -  членов
большевистской партии.  Попытаться "снять" солдат  вместе  с  их  оружием на
всякий пожарный случай - вдруг вспыхнет настоящая стрельба.
     Слово "революция" еще  не  произнесено,  но  стихия уже обретала четкие
организационные рамки.


                    44. Петроград, 24 февраля 1917 года

     Ранним  утром  полицейские наблюдатели поспешили послать в  департамент
полиции успокоительные сообщения:  во всех рабочих районах к воротам заводов
и  фабрик потянулись цепочки людей.  Но спустя полчаса последовали тревожные
донесения. Рабочие приходили на свои предприятия, но к работе не приступали,
оставались, как правило, во дворах и митинговали.
     Большевистские агитаторы работали вовсю.  Ораторы на заводских митингах
звали на улицу,  призывали идти на Невский - традиционное место политических
манифестаций.
     Над широким потоком людей, начавшим свое безостановочное движение уже в
утренние часы, поднимались полотнища, белые или красные, на которых написаны
лозунги,   одинаковые  для  всех  частей  города:   "Долой  войну!",  "Долой
монархию!",  "Да  здравствует демократическая республика!",  "Хлеба!"  Толпа
вела  себя почти спокойно,  лишь звучали революционные песни.  Чувствовалась
руководящая рука.
     Трамваи не ходили ни на Выборгской,  ни на Петроградской сторонах, ни в
Нарвском и  Московском районах.  Лишь на  Васильевском острове,  куда стихия
пока не докатила свой грозный вал, внешне было тихо и спокойно.
     На   Сампсониевском  и   Безбородковском  проспектах  молодые   рабочие
останавливали трамваи, отбирали у вагоновожатых ручки реостатов, приводивших
в  движение ведущие вагоны,  чтобы не  дать  конной полиции и  казакам лавой
ударить по  демонстрации.  Иногда целый трамвайный поезд сталкивали на бок с
рельсов.
     Чем дальше от  окраин,  тем больше перемешивались колонны на подходах к
Литейному  мосту.  Но  неуклонное  стремление на  Литейный  проспект,  чтобы
достичь Невского, руководило всеми демонстрантами.
     Черно-белые  линии  Литейного моста  были  перечеркнуты серой  шеренгой
шинелей -  по  приказу градоначальника Балка  две  роты  запасного батальона
Московского полка были поставлены в оцепление рядом с полицией.
     Черное, словно литое тело демонстрации, над которой реяли красные флаги
и  транспаранты с  лозунгами,  подползло и  уперлось  в  цепь  полицейских и
солдат.   Приказа  стрелять  не   было,   передние  ряды  рабочих  беззвучно
приблизились к солдатам,  стали лицом к лицу. "Серые герои" ощутили заметный
напор и психологическое давление. Они медленно стали отступать. Медленно, но
неотвратимо шла за ними толпа.  Вдруг она взорвалась криком "ура!", и тысячи
людей смяли одно из крыльев оцепления.
     Раздались первые выстрелы.  Это у одного из городовых отказали нервы, и
он выпустил несколько пуль в толпу.  Были убиты рабочий и молодая работница.
Это вызвало взрыв негодования.  Раздался грозный гул голосов,  в полицейских
полетели гайки, припасенные заранее камни и железки. Под их градом городовые
вынуждены были отступить. Путь демонстрации на Садовую и Невский был открыт.
     Студенты и  курсистки шли особой колонной.  Они,  как и все,  распевали
революционные  песни   и   размахивали  красными  знаменами,   неведомо  кем
приготовленными. Все шли к Знаменской площади у Николаевского вокзала.
     Когда  на  Знаменской площади  стало  невозможно протолкнуться,  вокруг
памятника Александру Третьему начался митинг.  Давящая громадная фигура царя
возвышалась над  площадью на  слонообразном коне  с  массивной мордой.  Конь
стоял на  квадратном тяжелом пьедестале.  Про  этот  памятник говорили,  что
знаменитый скульптор,  его  создатель,  заложил  в  нем  не  благостную идею
самодержавия, как требовала царская семья, а создал образ давящей мертвечины
военно-полицейского  режима.  Сложили  даже  фрондерскую  "загадку":  "Стоит
комод, на комоде - бегемот, на бегемоте - обормот!.."
     Теперь "обормот на  бегемоте" бесстрастно взирал со  своего "комода" на
бурлящую  толпу,   пламенеющие  над  ней  красные  флаги  и  лозунги  "Долой
самодержавие!", "Долой войну!".

     Государственная дума,  где второй день шли прения по продовольственному
вопросу,  была окружена солдатскими караулами. Узнавая о волнениях в городе,
в  зале  заседаний  шушукались,  злорадствуя  над  правительством.  "Думская
общественность",  хотя и взволнована,  но была уверена, что все недовольство
произрастает на чисто продовольственной почве и  что вместе с правительством
удастся загнать народную реку  обратно в  ее  тесные  берега.  Представители
фракций обменивались колкостями и  упреками,  "трудовик" Керенский обрушился
на Милюкова...
     В  штабе  Петроградского особого военного округа  на  Дворцовой площади
генерал  Хабалов  созвал  экстренное совещание.  Генерал  пригласил министра
внутренних  дел   Протопопова,   всех   старших  полицейских  начальников  и
уполномоченного  правительства  по  продовольствию  Петрограда  Вейса.  Было
приказано следить за распределением муки по пекарням, за булочниками - чтобы
не утаивали продукт.
     Генерал  Беляев,  военный  министр,  посоветовал по  телефону  генералу
Хабалову стрелять поверх толпы из пулеметов, но тот забоялся последствий.
     Протопопов  сам   проявил  активность  и   приказал  произвести  аресты
революционеров по предложенному охранкой списку. "Ликвидация" большевистских
организаций,  а  заодно и  "гвоздевских",  была  намечена на  ночь -  "самое
светлое время дня", шутили жандармы...
     Приказа стрелять отдано не было.

     В   Царском  Селе,   в   Сиреневой  гостиной  Александровского  дворца,
государыня возбужденно ходила из угла в угол. Ее нервический мозг чувствовал
угрозу,  но  она надеялась,  что это испытание лишь подтолкнет Ники к  более
решительным действиям. Ее душа разрывалась: сын и две дочери заболели корью,
теперь она  не  сможет поехать к  Ники  и  внушить ему  правильные действии.
Телеграмма о болезни детей пошла в Могилев...
     Утренний доклад Алексеева государю продолжался до часу дня, но говорили
о  пустяках.  Вокруг,  в кабинетах и коридорах,  уже шушукались о событиях в
Петрограде.  В  полдень  пришла  шифровка из  столицы  о  том,  что  с  утра
забастовало 200 тысяч рабочих, о демонстрациях и о том, что в помощь полиции
направлены казачьи части. После завтрака кто-то рассказал о стычке рабочих с
полицией на  Знаменской площади  и  о  том,  что  казаки  оттеснили полицию,
помогли демонстрантам.
     Как   самое  большое  событие  этого  дня  царь  отмечает  в   дневнике
собственное  награждение  бельгийским  орденом  "Военный  крест".  В  письме
Александре Федоровне сообщает:  "М