Милая Настя,  она  и  не  подозревала,  насколько близки уже  были
Алексею те идеи, которыми она жила.


                     72. Петроград, 15 апреля 1917 года

     В  Генеральный штаб,  как и  до войны,  к десяти утра Соколова доставил
штабной мотор. Непривычно было ехать по улицам, украшенным красными флагами,
видеть  сотни  людей,  на  пальто которых красовались красные банты  разного
размера  -  от  маленьких до  почти  полуметровых,  долженствующих,  видимо,
выражать особую "революционность" их обладателей.
     Красные  банты  попадались  и   в  коридорах  Генерального  штаба,   по
преимуществу -  у  офицеров  младших  возрастов  и  званий.  Алексей  обошел
канцелярии коллег, имевших отношение к его генерал-квартирмейстерским делам,
оставив напоследок встречу с Сергеем Викторовичем Сухопаровым.  Аскетической
внешности полковник с  ясными  голубыми глазами  всегда  убежденного в  свой
правоте человека,  порозовел от удовольствия, увидев Алексея на пороге своей
служебной комнаты. Он резко отодвинул стул, рванулся к Соколову и обнял его.
Друзья  поговорили  сначала  о  хорошем,  о  семьях,  а  затем  коснулись  и
наболевшего. Разумеется, Алексея Соколова прежде всего интересовали события,
которые не  попадали на страницы газет,  много и  восторженно писавших в  те
недели о Керенском,  Львове,  Милюкове,  Коновалове,  Терещенко и Некрасове.
Старого разведчика интересовало, кто и что стоит за этими восторгами.
     - Ты   помнишь,   Алексей,   сколько   подозрений  вызывало   у   наших
контрразведчиков товарищество по торговле машинами,  металлами и оптическими
изделиями "Константин Шпан и сыновья"?  - вспоминал Сухопаров. - Глава фирмы
Шпан  сохранил свое  германское подданство,  что  не  мешало ему  заседать в
правлениях многих акционерных обществ, работавших на оборону... Вскоре после
начала войны  жандармские службы прислушались к  военным,  братья Шпан  были
арестованы за шпионаж и высланы в Ачинск...
     - Зачем ты сегодня вспоминаешь Шпана? - удивился Алексей.
     - А знаешь ли ты, кто был юрисконсультом этой шпионской фирмы? - Сергей
Викторович немного помедлил для  пущего эффекта и  затем  коротко ответил на
вопрос: - Адвокат Керенский!
     Соколов ахнул.
     - По  данным коллег из комиссии Батюшина,  еще в  феврале шестнадцатого
года товарищ министра внутренних дел  Белецкий сообщал дворцовому коменданту
Воейкову,  явно для передачи царю, что у Керенского находятся в распоряжении
крупные суммы денег... Петроградское охранное отделение исследовало негласно
все  счета  этого  адвоката в  банках  и  не  нашло  какого-либо  источника,
позволявшего ему  располагать крупным  доходом.  Белецкий высказал тогда  же
предположение,  что  Керенский получает  от  наших  внешних  врагов,  сиречь
германцев,  крупные суммы, как он выразился, для организации "прогерманского
движения" в пределах империи.  Кроме того, Белецкий кое-кому дал понять, что
Керенский первым в Петрограде получал из Стокгольма и Копенгагена германские
"воззвания  о  мире",  а  на  одном  из  совещаний  со  своими  друзьями  из
Прогрессивного блока заявил даже о наличии у него документа, "доказывавшего"
ту "истину",  что не Германия была виновницей войны,  а Россия, которая сама
готовилась напасть на Германию...
     - Какая чушь!  -  вырвалось у Соколова.  - Ведь мы, как всегда, были не
готовы к войне.
     - Дослушай до конца! - призвал его Сухопаров. - Керенский признавался и
в  том,  что  имеет  копию письма царя  Вильгельму с  просьбой о  заключении
сепаратного мира...
     - Так кто же  он  все-таки?  -  удивился Соколов.  -  Ясно,  что он был
оппозиционером царю.
     - По  точным  данным,   он  ходил  на  собрания  подпольной  эсеровской
организации и  не  отказывался выступать у  "прогрессистов" на  их раутах...
Словом, окраска у него до невозможности пестрая.
     Кстати,  о модных сейчас эсерах.  Ты,  наверное,  знаешь,  что половина
солдат  нашей  армии  и  множество офицеров  вступило  в  эту  партию  после
февральско-мартовских дней...  Так  вот,  доподлинно установлено,  что такие
видные  члены  партии  социалистов-революционеров,   как  Чернов,  Натансон,
Камков,  Зайонц,  Диккер и  другие,  имели  контакты с  людьми Макса Ронге и
полковника Николаи*, получали от них немалые финансовые средства...
     ______________
     * Максимилиан Ронге возглавлял в те годы австро-венгерскую разведку,  а
Вальтер Николаи - германскую.

     - Слушай,  что же это получается? - изумился Соколов. - Судя по газетам
- именно  Керенский  и  его  эсеровские  друзья  обвиняют  Ленина  и  других
эмигрантов,   что   они  проехали  через  Германию  и   сделались  немецкими
шпионами...  А  выходит  -  именно  господа керенские и  Черновы получали и,
возможно, получают до сих пор свой гонорар у германских разведчиков?! Где же
элементарная порядочность в политической борьбе?
     - Вот  уж  не  ожидал  от  тебя  такой  наивности,  -  сощурился Сергей
Викторович.  -  Какая порядочность может быть в политике?  В жизни всегда на
честного человека бросают грязь разные подлецы...  Я специально разбирался с
обстоятельствами проезда Ульянова и его товарищей из Берна в Стокгольм через
Германию. Там все было так умно и предусмотрительно организовано, что только
очень  предубежденный  человек  может  упрекать  эту  группу  эмигрантов.  Я
докладывал начальству,  но они отмахнулись и сказали: "Пусть себе эти партии
дерутся, а мы будем воевать с германцами!"
     - Спаси-ибо  за  очень интересное сообщение!  -  протянул Алексей.  Ему
стало  понятнее многое  из  того,  что  не  попадало на  страницы газет,  но
циркулировало в обществе,  выплескивалось на уличных коротких митингах.  Как
честный человек,  он  сразу  стал  душой  на  сторону Ульянова,  и  каким-то
презренным, но опасным фигляром стал выглядеть в его глазах Керенский.
     Сухопаров долго рассказывал другу о  закулисной деятельности Временного
правительства,  об отношении военных кругов к перевороту, в котором они сами
приняли самое активное участие,  а  теперь ужасались,  какие слабые и мелкие
людишки расселись в  белых министерских креслах Мариинского дворца.  Алексею
захотелось переварить обилие информации,  обрушившееся на  него  в  скромном
кабинете полковника Сухопарова, и он распрощался с другом.
     Его  отвезли домой на  том же  штабном авто.  Шоферу пришлось править в
обход Невского,  где в  середине дня толпилось уже столько народу,  что лишь
трамваи  буквально  проталкивались по  рельсам.  Но  и  набережная Мойки,  и
Пантелеймонская, и Кирочная улицы были полны народа.
     "Из  окна  автомобиля много  не  увидишь",  -  решил Алексей.  Пообедав
наскоро и тем огорчив тетушку, жаждавшую общения с Алешей, он скрылся в свою
комнату.  Здесь он облачился в  старую кавалерийскую шинель,  висевшую среди
всякого старья  в  кладовке,  водрузил на  голову помятую гусарскую фуражку,
надел простые офицерские галифе.  Настя была на дежурстве в Таврическом и не
видела  этого  маскарада,  который  преобразил бравого  молодого  генерала в
провинциального гусарского ротмистра.
     Агаша,  вышедшая  запереть  дверь  за  Алексеем  Алексеевичем,  сначала
испугалась,  увидев  незнакомого кавалерийского офицера,  но,  узнав  в  нем
своего барина,  улыбнулась.  Алексей сбежал вниз по  лестнице,  не пользуясь
лифтом,  из  полумрака парадного вышел  на  Знаменскую и  зажмурил глаза  от
ясного солнечного дня.  На  его  улице  было  довольно много народу,  но  на
Невском шел сплошной поток людей. Соколов поспешил к проспекту.
     Знаменская площадь и  Старо-Невский были  заполнены многолюдной рабочей
демонстрацией.  На тротуарах тоже полно людей в простой, рабочей одежде. Они
радостно приветствовали демонстрантов.  Красные знамена и  лозунги реяли над
толпой, лица лучились счастьем.
     Почему-то  поток из черных рабочих бушлатов,  картузов и  серых женских
платков чуть замедлил свой ход.  Оказалось,  по  другой стороне Невского ему
навстречу  двигалась  другая   демонстрация,   в   колонне   которой   почти
отсутствовали красные  краски  флагов,  зато  преобладали  котелки,  дамские
шляпки,  добротные пальто и шубы. Эту демонстрацию бурно приветствовали дамы
и  господа в  котелках и шляпках,  ликовавшие на тротуарах при виде "своих".
Чем ближе к Литейному и Фонтанке подходил Алексей,  тем больше было котелков
и  шляпок,  тем меньше заметен простой народ.  Вместе с тем серые солдатские
шинели виднелись повсюду.  Они встречались и  группами,  и поодиночке.  Лишь
редкие солдаты отдавали честь офицеру.
     В группках, где было большинство котелков и шляпок, озлобленно шипели о
том,  как  Ленин  при  помощи  германского золота подкупил рабочих,  которые
теперь  хотят  устроить  резню  всех  богатых  людей.  "Перебить  всех  этих
мерзавцев!"  -  вещал холеный котелок в  дорогом пальто,  ему вторила модная
дамочка, тыча зонтиком в небо: "Надо бить Ленина!.."
     Неожиданно для себя самого Алексей остановился возле утопленных в землю
витрин магазина Черепенникова на углу Литейного и  Невского.  Воспоминание о
мартовском дне  1912  года  озарило его.  В  зеркальном отражении полупустых
витрин,  заставленных муляжами тропических фруктов,  он увидел вдруг Невский
той  солнечной  его  весны,   когда  на  лихаче  спешил  на  конкур-иппик  в
Михайловский  манеж.   Могучий  городовой  дирижировал  тогда  движением  на
перекрестке,  а  толпа  -  не  только  на  Невском или  Литейном -  даже  на
Владимирском - была совсем иной, нежели теперь.
     "Дойду-ка я до манежа,  - решил Соколов. - Всего пять лет прошло, а как
они  изменили судьбы  людей!  Красные флаги  на  Невском,  красные банты  на
господах и  дамах!..  Солдаты не тянутся во фрунт,  у  них и лица от свободы
осмысленные стали, нет уже прежней забитости..."
     Кони барона Клодта на  Аничковом мосту,  казалось,  под  ветром перемен
вздыбились еще выше и стали символами могучей народной стихии. "Кто овладеет
этой стихией? - подумалось Алексею. - Эсеры, кадеты, их коалиция, монархисты
или большевики?.."
     Пройдя вдоль длинного дома Лихачева, занявшего весь квартал от Фонтанки
до  Караванной,  Соколов  повернул  к  Михайловскому манежу.  Главенствующей
формой одежды на  этой  улице были  солдатские шинели.  Группки возбужденных
солдат митинговали на каждом углу,  у каждой тумбы.  Чем ближе к манежу, тем
гуще   становилась  солдатская   толпа.   Их   настроение   отдавало   явным
оборончеством.
     Один из нижних чинов, без всякого почтения обгонявший Соколова, крикнул
своему приятелю, шедшему от манежа:
     - Захар!  Ты что,  Ленина не желаешь послушать? Молва прошла, он сейчас
явится самолично к броневикам!..
     "Неужели так  просто вождь большевиков придет в  эту кипящую солдатскую
массу,  настроенную,  как говорили в Генеральном штабе, отнюдь не дружески к
нему и  его  партии?.."  -  удивился Алексей,  и  романтические воспоминания
событий пятилетней давности мигом вылетели у него из головы.  Он обрадовался
случаю услышать и увидеть Ленина.
     Толпа солдат у бокового, служебного входа не обратила никакого внимания
на  офицера  в   старой  шинели  и   помятой  гусарской  фуражке,   уверенно
направившегося в глубь манежа.
     В огромном помещении, освещенном дневным светом через грязные, давно не
мытые окна с двух сторон манежа,  царил полумрак.  Даже большое перепончатое
окно  в  углу  пропускало мало  света.  Алексей не  узнал  того  роскошного,
украшенного цветами,  еловыми  лапами  и  гирляндами ристалища,  на  котором
когда-то, будто тысячу лет тому назад, одержал победу в конкур-иппике.
     Часть  манежа занимали стоящие в  два  ряда  громады броневиков.  Серая
краска делала их  контуры расплывчатыми и  от  этого  еще  более  грозными и
мрачными.  Поблескивали только латунные ободки фар  и  зеркальные отражатели
внутри их, словно глаза доисторических чудовищ, затаившихся перед прыжком.
     Митинг подходил к концу. Толпа вооруженных солдат, числом тысячи в три,
была накалена и  выражала возмущение и недовольство.  Казалось,  раздражение
этих разгоряченных и  возбужденных людей вот-вот выльется в драку,  схватку,
бесчинства.   Согласия  явно   не   хватало.   Большинство  кричало   против
большевиков,  костерило их "немецкими шпиенами", требовало обороны Отечества
до победного конца.  Об этом в разных словах голосили с платформы грузовика,
служившей трибуной для ораторов, и штатские, и военные.
     Вдруг  Соколов  заметил  маленькую группку  людей,  пробирающихся через
толпу от входа к грузовику.  По ящикам, заменявшим ступени, они поднялись на
импровизированную трибуну.  Главным среди них  был широкогрудый,  невысокий,
коренастый человек в  пальто с  бархатным воротником и  в мягкой шляпе.  Его
товарищи помогли ему снять пальто и вместе с пальто случайно стащили пиджак.
Соколов  увидел  богатырскую грудь,  крепкие руки  физически очень  сильного
человека. С улыбкой и веселым блеском глаз он опять надел пиджак, снял шляпу
и  оказался рыж  и  высоколоб.  При  виде  его  на  трибуне  возникло легкое
замешательство.  За спиной очередного выступавшего оборонца, которому дружно
аплодировали  солдаты,   состоялось  какое-то  совещание.  Высоколобый  явно
требовал слова.  Было видно,  что  слова ему давать не  хотят.  Его спутники
между тем показывали жестами на массу солдат,  желая, видимо, апеллировать к
ней.  Выступавший закончил свою речь.  На  платформе на мгновение воцарилось
молчание. Коренастый, широкогрудый решительно подошел к ее краю и, обращаясь
к толпе, только что кричавшей против большевиков и Ленина, громким голосом с
хорошей дикцией произнес:
     - Я Ленин...
     Гробовое  молчание  мгновенно  сковало  многотысячную  толпу.   В   нем
чувствовалось и недоброжелательство, и недоумение, и любопытство.
     - Нас,   социал-демократов,  стоящих  на  точке  зрения  международного
социализма,  обвиняют в том, что мы проехали в Россию через Германию, что мы
изменники народного дела,  свободы,  что  мы  подкуплены немцами...  Кто это
говорит? Кто распускает эту клевету и ложь?..
     Слова   Ленина  падали  в   толпу   не   оправданиями,   а   дерзостно,
наступательно.   Ленин   рассказал,   как   Англия   не   хотела  пропустить
революционеров  в  Россию,  чтобы  не  было  помех  братоубийственной войне,
выгодной  капиталистам всех  стран,  в  том  числе  грабителю  и  разбойнику
Вильгельму.
     Соколов чувствовал,  как  мысли  Ленина о  причинах и  целях  войны,  о
Временном  правительстве,  идущем  на  поводу  у  российских  капиталистов и
союзных империалистических держав,  постепенно меняют  настроение солдатской
массы, весомо ложатся в его собственный мозг.
     "Ленин  больше  похож   на   профессора  академии  Генерального  штаба,
необыкновенно емко  читающего курс  стратегии,  нежели на  профессионального
революционера и бунтаря", - пришло на ум Соколову.
     Голос Ленина наполнял огромный зал манежа.  Молчаливое напряжение людей
все  росло.  Но  ни  один  возглас не  прерывал речь вождя большевиков.  Все
колебания Алексея в выборе пути от слов Ленина таяли и исчезали. Соколов был
покорен  ясной   логикой  Ленина,   его   удивительным  даром   убеждения  и
прозорливостью, проникновения в суть главных вещей жизни. Когда Ленин умолк,
высказав все,  что  хотел сказать на  этот  раз,  несколько мгновений царила
полная тишина,  словно в манеже никого не было.  Затем будто небо обрушилось
на землю - гул бушующей толпы наполнил зал и выплеснулся на улицу. Вся масса
людей ринулась к  трибуне.  Бурные крики радости и восторга,  исторгаемые из
тысяч солдатских глоток, были созвучны настроению Алексея.
     Мрачное  настроение,  господствовавшее  еще  полчаса  назад  в  манеже,
исчезло,  внутри зала стало как-то светлее.  Алексей Соколов вышел из манежа
тоже в  каком-то  озарении.  "Если кто и  может спасти Россию от  алчущих ее
крови "друзей" и врагов, - так это только Ленин и большевики", - сделал свой
вывод генерал.


                   73. Петроград, 20-21 апреля 1917 года

     Верховный главнокомандующий был  зол.  Второй  раз  за  две  недели ему
пришлось выехать из  Ставки в  Петроград,  чтобы  обсудить с  правительством
неотложные  военные  дела:  дисциплина  на  фронтах  катастрофически  упала.
Солдаты бунтовали,  приказов не исполняли,  воевать отказывались. Главковерх
взял  с  собой для  поручений полковника Базарова.  Павел Александрович знал
стенографию,  был исполнителен и  пунктуален,  ведал почти все о германцах и
чуть меньше - о собственных войсках. Феноменальная память позволяла Базарову
обходиться  без  записной  книжки  -  его  мозг  по  количеству  фактов  мог
соперничать с любым, самым обширным сейфом, полным документов и справок.
     Вагон Алексеева, где главковерх собирался квартировать и в этот приезд,
снова поставили неподалеку от царского павильона на Царскосельском вокзале и
немедленно взяли в  кольцо часовых.  Прибытия Алексеева ожидали в  павильоне
командующий Петроградским военным  округом генерал Корнилов и  оказавшийся в
столице командующий Черноморским флотом адмирал Колчак. Едва открылась дверь
вагона, как комендант вокзала доложил адъютанту о том, что Корнилов и Колчак
просят их принять.  Алексеев встретил господ командующих стоя. Он с утра уже
был   сердит.   Из-под  седых  насупленных  бровей  зло  сверкали  маленькие
коричневые глазки. Но и гости пришли не с радостью.
     Как старший по званию,  начал Колчак. Он без околичностей принес жалобу
на  военного министра Гучкова,  который  в  своем  отвратительном стремлении
добиться  расположения революционных матросов Балтийского флота  в  качестве
морского министра издал приказ,  отменяющий погоны на  флоте.  И  это  в  то
время,  когда у  Колчака в Севастополе отношения между матросами и офицерами
еще  не  достигли точки  кипения.  Вице-адмирал хвастался полным "единением"
личного состава на кораблях и  в  базах Черноморского флота.  Он отказывался
понимать своих коллег на флоте Балтийском. В Кронштадте происходили аресты и
расправы над офицерами,  убит в Гельсингфорсе адмирал Непенин, в февральские
дни матросы срывали погоны со своих командиров.
     - Подумать  только!  -  возмущался  Колчак.  -  Морской  министр  своим
приказом вместе с  матросами срывает с  офицеров погоны,  видя в  офицерском
погоне символ старого,  символ угнетения.  Как военный министр он  в  другом
приказе,  изданном на  следующий день,  объявляет,  что  наплечные погоны  в
сухопутной армии "являются видимым почетным знаком звания воина -  офицера и
солдата",  и  под угрозой репрессий строго требует точного соблюдения формы.
Господин министр,  видимо,  не понимает,  что, отменяя погоны на флоте, дает
повод слухам о том, что и в армии они будут отменены...
     Алексеев  и  Корнилов  разделили  негодование  Колчака.  Лишь  Базаров,
сидевший за отдельным секретарским столиком,  не выразил бурного возмущения,
хотя про себя и удивился такой несуразности приказов военного министра.
     Когда Колчак умолк и  вставил в зубы свою трубку "данхилл",  которую он
курил  в  подражание любимому герою,  английскому адмиралу Битти,  не  менее
злобно заговорил генерал Корнилов.  Его узкие глаза налились кровью, желваки
ходили  на  выпирающих скулах.  Он  последними словами  ругал  все  того  же
господина военного министра,  который пошел  на  уступки Совету  и  подписал
пятнадцатого числа  приказ,  вводивший в  действие  Положение о  комитетах в
войсках.  Этим  документом расширялись права  ротных,  полковых и  армейских
комитетов,  узаконивались все комитеты и  их  права.  Это же -  политическая
победа солдатской массы и большевиков.
     Так это и поняли в вагоне Алексеева.
     Михаил Васильевич все  больше хмурил брови.  Его руки,  дотоле спокойно
лежавшие на зеленой суконной скатерти стола, начали мелко дрожать. С горечью
и обидой думал старый генерал о том, что, добившись отречения царя, он и его
коллеги только  разо