абр и  находчив -  в  этом
поручик убедился еще во  время неудачного наступления,  но  теперь революция
открывала новые человеческие черты его характера.
     На  плацу  возле  православного собора собирались представители частей.
Еще шел молебен, и солдаты комендантской роты оцепили место на паперти, куда
должен был выйти главнокомандующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев.
     Из раскрытых дверей собора доносился стройный хор певчих,  в его темной
глубине искрами сверкали сотни огоньков свечей.  Наконец по красной ковровой
дорожке из собора вышел генерал Радко-Дмитриев. Его окружали офицеры штаба и
масса гражданских лиц  с  красными бантами на  рукавах,  красными лентами на
шинелях и фуражках.
     - Смирно!   -   прозвучала  команда  генерала,   командующего  парадом.
Главнокомандующий приветствовал  выстроившихся для  парада  и  поздравил  со
свершившейся революцией.  Радко-Дмитриев говорил новые,  смелые, но все-таки
отдававшие казенным патриотизмом слова.  Они  не  доходили до  души  Федора.
Поручик  видел,  что  и  его  солдаты  тоже  чуть  поблекли;  утратив накал,
озарявший их еще несколько минут тому назад.
     Среди  стоявших на  нижних  ступенях высокой  паперти  сновали какие-то
офицеры и бойкие солдаты. Одни сообщали офицерам, что сейчас же после парада
следует  отправиться в  Русский  театр,  где  генерал  сообщит  информацию о
революции и состоятся выборы исполнительного комитета от офицерского корпуса
армии,  другие  указывали солдатам их  место  сбора  -  Большой  театр,  где
предстояло выбрать  солдатский исполком и  выслушать сообщение о  событиях в
Петрограде.
     В    небольшом   уютном   зале   Русского   театра   офицерская   масса
сгруппировалась  сразу   по   дивизиям  и   корпусам.   Старые   офицеры   в
штаб-офицерских чинах выглядели явно тревожно и  неприкаянно.  Они  молчали,
держались  замкнуто  и  отчужденно.   Зато  молодые  офицеры  -  прапорщики,
подпоручики,  поручики, как и Федор, чувствовали себя значительно свободнее.
Многие  из  них  были  выходцами из  студенческой среды,  попробовавшими уже
"политики" в университетах и высшей школе.
     Старшие офицеры и  генералы во  главе  с  Радко-Дмитриевым расселись на
сцене.   Среди  них  -   небольшая  группа  политически  активных  офицеров,
принадлежавших,  главным образом,  к  эсерам и  эсдекам.  Первые ряды заняли
полковники и подполковники, остальные перемешались.
     Собрание открыл командующий.  Он коротко объяснил,  зачем здесь собраны
делегаты от офицеров, и заявил, что офицерство должно сегодня наметить линию
своего   поведения   среди   тех   событий,   которые   потрясают   империю.
Радко-Дмитриев призвал  объединиться вокруг  российского флага,  коль  скоро
государь-император сложил  с  себя  полномочия,  а  Михаил  Александрович не
захотел принять трон.  Он звал сплотиться с солдатами, умело руководить ими,
чтобы смута не разрушила армию и  не привела к  поражению.  Он говорил,  что
солдат надо удерживать от  занятия политикой.  Но никаких конкретных решений
он не предложил.
     Один из офицеров,  сидевших в президиуме,  вышел вперед и ловко, словно
всю  жизнь только этим  и  занимался,  провел выборы председателя собрания и
секретаря.  Собрание сразу получило организационные рамки и  потекло как  по
накатанному   пути.    Сначала    выступали   старшие   офицеры.    Молодой,
тридцативосьмилетний генерал  Свечин,  бывший  профессор военной  академии и
военный историк,  пользующийся большим авторитетом у офицерства, как один из
"младотурков", взял слово первым.
     - Царская власть пала,  и  долг патриота исполнять приказания тех,  кто
поставлен  на  власть  революцией,  -  Временного  правительства,  -  заявил
Александр   Андреевич.   Он   предлагал  выполнять  свой   офицерский  долг.
Спокойствие и  выдержка,  поддержка военного  министра  Гучкова,  с  которым
Свечин был  хорошо знаком,  укрепление авторитета Временного правительства -
таковы  были   многословные,   красивые  пассажи  умного  генерала.   Другие
выступающие лишь  развивали  мысли,  высказанные Свечиным.  Молодежь  сидела
притихшая и недоумевающая. Казалось, что не было никакой революции, никакого
краха монархии,  лишь  тихо  и  гладко власть переменила место обитания:  из
Царского Села переместилась в Таврический дворец.
     Наконец старшие офицеры выговорились. Немедленно трибуна была захвачена
прапорщиками и иже с ними. Представители эсдеков меньшевистского направления
и  эсеров  обрушили  на  зал,  блистающий золотыми  погонами,  революционные
лозунги и  призывы.  Гладкие речи полковников-кадетов сразу же  были смазаны
пылкими    филиппиками   прапорщиков,    поручиков    и    даже    капитанов
социал-демократов, социалистов-революционеров...
     Федора  коробило,  когда  консервативно  настроенные  старшие  офицеры,
занимавшие передние ряды,  неодобрительным шиканьем встречали речи  эсдеков,
зовущие к  справедливым отношениям с  солдатами,  к тесному сотрудничеству с
Петроградским Советом  рабочих  и  солдатских депутатов.  Он  не  выдержал и
попросил слова.
     Его речь была горяча и сбивчива.
     - Рады ли мы революции -  мы,  офицеры, прошедшие всю войну? - вопрошал
он своих коллег.  -  Чем помогал нам вести войну старый строй?  Вспомните, у
солдат не  было винтовок и  патронов,  мы  шли  в  наступление без поддержки
артиллерии, потому что не было пушек и снарядов... Плохое довольствие, почти
голод на  позициях...  Отсутствие обмундирования...  Голыми руками мы должны
были рвать колючую проволоку немцев,  за которой нас встречал вооруженный до
зубов противник...  А сколько офицеров погибло из-за того,  что куропаткинцы
посылали роты вперед, не зная куда и зачем?
     Федор видел,  как менялась реакция господ, сидевших в первых рядах. Они
стали внимательно слушать.
     - Династия Романовых не  помогала нам  защищать родину от  нападения на
нее германцев и австрийцев. Мы не плачем, когда царь и его брат отреклись от
престола  в  пользу  народа.  Демократическая республика спасет  Россию,  мы
приветствуем революцию!
     Зал дружно зааплодировал. Федор продолжал высказывать то, что наболело,
то,  что поднялось теперь в  душе,  когда он увидел в  Риге красные знамена,
счастливые лица людей.
     - Офицерство никогда не  было  чужим  своему  отечеству,  -  звенел его
голос.  -  Вспомните декабристов!  Их  дух  никогда не  умирал в  офицерском
корпусе,  он  только дремал,  пока великие события не всколыхнули его снова.
Если мы  позволим этому духу спать дальше,  мы,  офицеры,  окажемся в  обозе
истории  нашего  Отечества.  Разрыв  отношений между  офицерами и  солдатами
взорвет нашу славную армию изнутри, события выйдут из-под контроля, и Россия
будет  побеждена нашим  более  организованным противником.  Мы  должны самым
тесным  образом работать вместе с  солдатами,  не  игнорировать Советы,  как
здесь  кто-то   уже  призывал...   Тем  более,   что  в   столице  Временное
правительство и  Совет  рабочих  и  солдатских депутатов в  тесном  контакте
работают...
     Федор  еще  не  знал,  что  Временное правительство во  главе с  князем
Львовым вовсе  не  по  своей  воле  имеет контакты с  Петроградским Советом,
возглавляемым меньшевиками,  что  оно  бессильно решать  любые  вопросы  без
санкции Совета,  что соглашатели, составляющие большинство Совета, не желают
пользоваться властью,  врученной им  рабочими и  солдатами.  Идеалистические
представления о классовом мире между буржуазией и рабочими, между помещиками
и  крестьянами еще  царили  в  представлении Шишкина,  упоенного  революцией
вообще,  революцией для всех -  бедных и богатых.  Его политическое развитие
только   начиналось,   и   поручик  искренно  призывал  кадровое  офицерство
сотрудничать с солдатами в построении новой России.
     Он  сошел с  трибуны под  бурные рукоплескания.  Ему  аплодировали даже
первые ряды,  тронутые его  романтической и  горячей речью,  разрешившей все
проблемы.  Началось  выдвижение  кандидатур в  исполнительный комитет  Союза
офицеров.  Затем - голосование. Федор с изумлением узнал, что он единогласно
избран  в  члены  комитета  офицеров.  Одновременно  туда  прошли  начальник
латышского полка полковник Вацетис,  капитан Егоров,  полковники Чемоданов и
Родзянко.  Последний был  дальним родственником председателя Думы  Родзянко,
чем  очень  гордился.  На  рижском  направлении он  командовал кавалерийским
полком.
     На  коротком заседании исполкома его членам было предложено отправиться
в   свои   части   и   рассказать  офицерам  о   собрании,   об   исполкоме,
проинформировать о событиях в столице.
     Пообедав в Дворянском собрании на Большой Якобштрассе, Федор отправился
на вокзал пешком через Старый город.  Он шел окрыленный с первого свободного
собрания офицеров,  где  звенели колоколами революции речи,  где  впервые он
услышал  от  одного  из  штатских обращение "гражданин офицер".  И  весеннее
голубое небо сияло над Ригой,  теплый влажный воздух делал снег на бульварах
рыхлым и  ноздреватым.  Слова "гражданин",  "революция" вели в душе у Федора
нескончаемую торжественную мелодию...
     На  вокзале уже  стоял  под  парами поезд,  готовый доставить делегатов
назад,  в  их болота и леса,  в скользкие,  грязные окопы,  сырые землянки и
блиндажи, в обыденность полкового офицерского собрания.
     Поскребышев и  Косоруков стояли у  хвостового вагона и  явно дожидались
своего поручика. Всем троим удалось занять отдельное купе. Поезд еще стоял у
платформы,  а  переполненные впечатлениями Косоруков и Поскребышев принялись
делиться ими с поручиком.
     - Ваше  благородие!  -  восторженно  вспоминал  Поскребышев  солдатское
собрание в  Большом театре.  -  И какой же порядок был в зале!  Чуть шум или
разговор  какой  -   сразу  председатель  волшебное  слово  молвил:   "Тише,
товарищи!"  -  и сразу мертвая тишина.  Откуда только это слово такое доброе
произошло:  "товарищи!"?  Чтоб нашего брата не командой "смирно" усмирить, а
таким словом "товарищи"!..
     Он  был  весь  под  впечатлением от  выступления  какого-то  "епутата",
который очень душевные слова говорил,  но Поскребышев не разобрался и  слова
эти забыл.
     Зато Косоруков ухватил суть дела.
     - Он говорил, брат, что теперь соберем огромное, то есть Учредительное,
собрание от всего народа да заместо царя сами и будем управлять,  законы там
разные писать будем...
     - Какие-такие  ты  законы  напишешь,   малограмотный!   -  дразнил  его
Поскребышев.  -  Ты  письмо-то на родину отписать не можешь до конца,  все с
унтером советуешься...
     - А что,  -  отбивался Косоруков,  -  сегодня небось мы сами решали,  а
господ-то всего два и было да два офицера...
     Но,  видимо,  он  вспомнил и  что-то  неприятное.  Его лицо посуровело,
морщины  строгости легли  от  крыльев  крупного  носа  вниз,  к  квадратному
подбородку.
     - Только зачем господа тому  артиллеристу говорить не  дали?  -  словно
раздумывал он вслух.
     - Это который, с бородой, что ли? - удивился и Поскребышев.
     - Ему...
     - А он все против войны порывался... Наверное, оттого и не дали.
     - Плохо,  что не дали,  -  убежденно сказал Косоруков.  -  Он правильно
говорил: зачем воюем, чего нам надо - землицы барин не прибавит, и фабрикант
не приласкает. Он большевик назывался. Потому и против войны говорит.
     - Нет,  брат,  шалишь... - встрепенулся Поскребышев. - Мы только теперя
немцам и  покажем...  При свободе-то и повоюем...  А то небось немцам грешно
уступать...
     - Вот ты  и  воюй,  а  я  не  жалаю кровь неизвестно за  что проливать!
Жалованья мне после войны не прибавят,  а тебе землицы не дадут, хоть ты все
Царьграды господам генералам завоюй!  Не жалаю,  долой войну,  как большевик
говорил!
     - А  я буду сознательно!  -  вкусно проговорил новое,  видно,  для него
слово Поскребышев.
     Поезд тронулся. Федор не вмешивался в разговор двух солдат. Он вспомнил
историю  с  первым  полком,  отказавшимся  идти  в  наступление.  Теперь-то,
наверное,  зачинщиков амнистируют в связи с революцией -  ведь она открывает
двери  тюрем,  особенно  политических.  Сейчас  перед  Шишкиным  сидели  два
солдата,  неизвестно за какие качества выбранные всем полком в  делегаты.  У
одного из  них революция явно вызвала пробуждение политического сознания,  а
другой только упивался ее внешней формой.
     Федор задумался над тем,  какой же путь избрать ему самому. Как офицер,
Федор все еще хотел воевать, получать отличия, чины, военные оклады и прочие
блага.  Но  революция  разбудила  в  нем  гражданина,  частицу  той  великой
общности,  которая  является  народом.  Шишкин  и  его  спутники  прибыли  в
расположение полка поздно вечером.  Их ждали с  нетерпением.  Как только они
объявились, командир полка пригласил Федора в офицерское собрание, Косоруков
и Поскребышев отправились в роты.
     Слушали Федора Шишкина не проронив ни слова,  а  когда он закончил свой
рассказ,  разгорелся спор.  Штабс-капитан  Курицын,  командир  второй  роты,
старый служака,  никогда не выходящий из пункта устава человек, объявил, что
ему с  солдатами не по пути и что он не желает признавать никаких комитетов,
коль скоро на  это  нет  приказа от  начальства.  Капитан Орлов сказал,  что
наконец-то   можно  послать  подальше  начальство,   которое  ни   хрена  не
соображает, и делать все по разуму и логике.
     Подполковник  Румянцев  предложил  направить  кого-либо   из   офицеров
батальона с  поручением в  Петроград,  благо он  был не  так далеко от Риги,
чтобы там на месте разузнать, что происходит на самом деле.
     - Уже сомневаться в  начальстве изволите,  Александр Александрович?!  -
ехидно подбросил ему вопрос полковой адъютант Глумаков, но тут же добавил: -
И действительно,  во всех этих партиях и комитетах сам черт ногу сломит... А
из штаба такие депеши шлют, что одна опровергает другую...
     - Надо  послать  поручика  Шишкина...  Он  уже  почти  разобрался...  -
предложил Румянцев.  На том и порешили. Не стали больше обсуждать события, а
избрали  полковой  комитет  офицеров  во  главе  с  Румянцевым как  наиболее
независимо мыслящим.


                     62. Минск, начало марта 1917 года

     Алексей Алексеевич Соколов,  помощник генерал-квартирмейстера Западного
фронта, вернулся в Минск утром 1 марта из Могилева.
     Ранним утром Соколов на извозчике, не вызывая штабного мотора, добрался
от вокзала к зданию гимназии в центре Минска,  где размещался штаб Западного
фронта.  Штабные  занятия еще  не  начинались.  Алексей запер  в  сейф  свой
портфель с  бумагами и  отправился в  отель  "Бристоль".  Оставив  саквояж в
номере,  давно резервированном для него,  Соколов переоделся в  повседневную
форму,   освежился  у  парикмахера  и  отправился  завтракать  в  офицерское
собрание.  Оно  помещалось на  соседней со  штабом  улице,  и  было  приятно
пройтись по легкому морозцу ясного дня.
     В  большом зале собрания все  были уже  в  сборе,  кроме самого Эверта.
Соколов  занял  свое  постоянное  место  за   столом  поблизости  от  кресла
главнокомандующего.
     Появился  Эверт.   Высокий,   поджарый,   с   бородкой  клинышком,   он
благосклонно  поклонился  офицерам,   вставшим  при  его  появлении,  обошел
несколько столиков,  за которыми сидели генералы.  С  каждым поздоровался за
руку.  Руку  Соколова он  дольше обычного задержал в  своей и  особенно мило
улыбнулся.
     - После завтрака расскажите мне, что происходит на Ставке, - вполголоса
сказал он Соколову.
     Затем Эверт занял свое место и  дал  знак протоиерею фронта,  чтобы тот
благословил трапезу.  Сам  Эверт  демонстративно крестился дольше и  истовей
всех, полагая, очевидно, что это придаст русскость его немецкой фамилии.
     По  окончании  завтрака  главнокомандующий пригласил  Соколова  в  свой
автомобиль и  с  интересом принялся расспрашивать Алексея уже в  машине,  не
стесняясь присутствия шофера.
     Соколов поведал главнокомандующему про три последних дня в Могилеве,  о
телеграммах,  полученных  Алексеевым  из  Петрограда  и  ставших  известными
генералам Лукомскому,  Клембовскому, Кондзеревскому. Эверт, оказывается, уже
знал об отъезде Николая Иудовича с карательными целями на Петроград,  обещал
выслать ему два надежных полка дней через десять на  подмогу и  ждал теперь,
как повернутся дела в столице. Соколов не стал делиться своими размышлениями
по  поводу роли  Михаила Васильевича Алексеева во  всех  этих  делах  вокруг
приезда и отъезда государя на этот раз в Ставку и из нее. Он лишь живописал,
как  в  Могилеве постепенно падала  власть  "золотой орды"  -  так  называли
штабные свитских,  -  как  выразительно бранился адмирал Нилов и  беспомощно
суетился Воейков.  В  его тоне Эверт уловил горячее осуждение близких к царю
придворных,  и,  как  человек осторожный,  не  вполне присоединился к  нему,
резервировав  свою  позицию.   Но   он   все-таки  дал   почитать  помощнику
генерал-квартирмейстера   совершенно    секретные    телеграммы,    которыми
обменивались в эти часы военные и думские деятели.
     Здесь,  в  Минске,  еще никто не знал о  тех великих событиях,  которые
происходили  в  Петрограде.   По-прежнему  в  штабе  сновали  офицеры,  гора
неразобранных дел,  требующих его  решения,  скопилась за  месяц в  сейфах у
подчиненных Соколова.  Он  углубился в  работу,  но  его  все  время глодала
смутная тревога,  рожденная разговором с Эвертом, что Николай Иудович Иванов
развернет свои карательные способности,  столь жестоко проявившиеся во время
усмирения им  восстания в  Кронштадте в  1906 году.  Тем более что батальон,
сформированный из георгиевских кавалеров, был крепкой ударной силой. Алексей
горячо сочувствовал рабочим и солдатам, но больше всего беспокоился о Насте.
Он  был уверен,  что в  эти бурные дни Анастасия будет вместе с  народом,  с
большевиками на баррикадах.
     Заработавшись до  того,  что  заныла  контуженая спина,  Соколов вызвал
своего ординарца с лошадьми и отправился на разминку верхом. Он отсутствовал
около  часа.  Когда же  вернулся в  здание гимназии,  где  располагался штаб
фронта,  то  поразился  внезапной перемене.  Если  еще  утром  по  коридорам
спокойно ходили господа офицеры,  становились навытяжку перед  ними  полевые
жандармы, то теперь в лицах и постоянных обитателей штаба, и посетителей его
- у  всех горело в  глазах и лицах беспокойство,  у одних мрачное,  у других
радостное.
     Алексей Алексеевич прошел в кабинет своего непосредственного начальника
и    застал    его    читающим   шифровки   из    Ставки    и    Петрограда.
Генерал-квартирмейстер Павел  Павлович Лебедев  растерянно встал  со  стула,
протер замшевой тряпочкой пенсне,  вновь  водрузил его  на  нос  и  протянул
листки Алексею:
     - Сопротивление всех  верных  правительству войск  в  столице сломлено.
Гарнизон на  стороне бунтовщиков...  Иванов со своей карательной экспедицией
еще не прибыл в  Царское Село,  где должен был быть утром и  начать наводить
порядок...  А  главное -  Дума,  то  есть  Родзянко,  требует ответственного
министерства...
     - А где государь? - спросил вдруг Соколов. - Он-то добрался до Царского
Села? Ведь Николай Иудович должен был именно ему расчистить путь...
     - Его   величество,   как   явствует  из   сообщений,   направляется  с
Николаевской железной дороги на  Дно и  Псков,  -  по привычке указал кривым
ногтем генерал движение поезда по карте, расстеленной на столе.
     Соколов прочитал телеграммы, вернул их Лебедеву.
     - А,  собственно,  что здесь нового?  - удивился он. - Все эти дни Дума
требует  от  царя  ответственного министерства...  Разве  что  петроградский
гарнизон встал на сторону революции...
     - Что вы,  батенька, какие грозные слова и как спокойно их произносите,
- замахал руками Лебедев.  -  Это  ведь пока не  революция,  а  бунт...  Вот
государь  приедет  в  Царское  Село,  подойдут полки  с  Севе