е
экономическому удушению...  - закончил Черчилль и положил кусочек баранины в
рот.
     Премьер-министр,  слушая эту тираду, настолько увлекся выраженной в ней
мыслью,  что  даже перестал жевать.  Один Мильнер методично работал сильными
челюстями,  а  его крупные уши двигались в  такт зубам.  Но эти уши также не
пропустили ничего существенного.
     Глаза Ллойд Джорджа заблестели -  он  очень любил яркие и  острые мысли
собеседников, которые позволяли и ему блеснуть осведомленностью и прекрасной
памятью.
     - Я помню,  сэр Уинстон,  -  обратился он к Черчиллю,  отложив на время
вилку,  чтобы в  экстазе не  размахивать ею  и  не нарушать правила хорошего
тона,  - я помню, что еще в мае 15-го года профессор Масарик направил нашему
государственному  секретарю  по  иностранным  делам  записку  под  заглавием
"Независимая   Богемия".    Он   предложил   создание   "демократической   и
конституционной чехословацкой монархии" в составе Моравии,  Богемии, Силезии
и  словацких районов Венгрии.  Профессор проводил несколько иную мысль,  чем
ваша,  а именно,  что подобное государство в сочетании с будущей независимой
Сербо-Хорватией послужило бы эффективным барьером для проникновения Германии
на  Ближний Восток.  Джентльмены из Уайтхолла сочли тогда эту идею несколько
преждевременной,  хотя и плодотворной. Они передали документ своему соседу -
сэру Реджинальду Холлу...
     - И  что старина Реджи?  -  справился Черчилль,  которому не  терпелось
продемонстрировать,  что  он  по-прежнему в  обойме крупных политиков,  хотя
временно и не у дел.
     - Я  могу  доверительно сообщить своим старым друзьям,  -  Ллойд Джордж
заговорщически наклонился,  как бы  делая их  своими соучастниками,  -  чехи
оказывают нам наиболее ценную помощь из всех националистических организаций,
имеющих своих представителей в  Лондоне.  Недавно,  например,  мы  назначили
главой  английской  разведки  в  США  мистера  Уайзмена.   Так  председатель
Чехословацкого национального совета  Масарик  сразу  передал  ему  на  связь
группу своих людей в Америке, насчитывающую свыше восьми десятков агентов!
     - Вот это подарок мистеру Холлу! - довольно осклабился из-под усов лорд
с замашками плебея. Но тут же посуровел.
     - Как бывший подданный германских государей,  -  вставил Мильнер,  -  я
очень хорошо понимаю господина Масарика.  Однако у  сэра Реджинальда в  этой
связи есть проблема, которую трудно решить...
     Черчилль,  считавший себя экспертом в вопросах тайной войны потому, что
в  свое  время  военно-морская  разведка,  возглавлявшаяся адмиралом Холлом,
служила ядром  Сикрет  интеллидженс сервис и  подчинялась ему,  как  первому
лорду  Адмиралтейства,   насторожился,   не  желая  пропустить  и  словечка,
связанного с  секретными операциями.  Он  надеялся вернуться в  политику,  а
секретные  службы   всегда   составляли  важнейшую  деталь  государственного
механизма Великобритании.
     Ллойд  Джордж,  изображавший иногда из  себя  простачка и  "валлийского
весельчака",  тоже сделался серьезным.  Речь шла об очень важных вещах.  Сэр
Альфред, заметивший особый интерес к его словам, надулся от важности.
     - Дело в  том,  что в Богемии,  Моравии и на словацких землях действует
разветвленная организация,  симпатизирующая России.  Если люди, составляющие
ее сеть,  не перейдут на службу британской короне, то эффективность действий
господина Масарика резко снизится...
     - Так в чем же дело?  -  удивился Черчилль, также отложив свою вилку. -
Давайте купим их или пообещаем дать им то, что они хотят!
     - Дело не так просто,  -  покачал головой Мильнер.  -  Ключи к деятелям
этой   организации   -    в   российском   Генеральном   штабе.   До   войны
австро-венгерскими делами ведал в нем некий Соколофф.  Именно он и некоторые
его   подчиненные  знают   всех   друзей   России   и   их   возможности  на
чешско-словацких землях...
     - Необходимо дать  задание Ноксу завербовать этого русского офицера!  -
не  дожидаясь,   пока  Мильнер  закончит,   вмешался  Черчилль.  Его  бурный
темперамент  делал  его  иногда  крайне  невоспитанным человеком,  почти  не
джентльменом.
     - Друзья мои!  -  обратился хозяин дома к  гостям.  -  Давайте закончим
завтрак,  а милорд,  -  он поклонился Мильнеру, - решит с сэром Реджинальдом
чисто технические вопросы.
     Черчилль понял,  что премьер сознательно отодвигает его от  контактов с
Холлом,  которые способны дать драгоценную информацию, и заметно погрустнел.
Хозяин увидел это и решил немного его подбодрить.
     - Джентльмены, за сигарами я предлагаю обсудить план, как провести сэра
Уинстона на официальный пост в кабинете...
     Лорд  Мильнер сказал:  "Браво!",  а  мистер Черчилль быстро потянулся к
ящику с сигарами.


                      21. Петроград, декабрь 1916 года

     Генерал Монкевиц встретил Сухопарова на лестнице в  здании Генерального
штаба и сказал, что у него есть к нему неотложное дело.
     Пригласив Монкевица к  себе в кабинет,  Сухопаров и представить себе не
мог,  какой разговор его ждет.  Просидев минуту-две в раздумье, генерал стал
спокойно излагать то, что его привело сюда.
     - Я  пришел к  тебе как к  другу,  хотя понимаю,  что в любую минуту ты
можешь выставить меня за дверь.  Но я  дошел до крайнего состояния,  поэтому
прошу выслушать меня,  -  сказал он,  и  его  раскосые глаза вдруг пошли еще
больше в  разные стороны,  так что Сухопаров не  знал,  в  какой из  них ему
смотреть.
     Волнуясь,  генерал поведал,  что на  приеме в  английском посольстве он
познакомился с прекрасной девушкой. Она англичанка.
     - Не буду рассказывать тебе о нашем романе.  Мы были счастливы, - пылко
продолжал он, - пока она не призналась мне, что ее семья бедствует. Они едва
сводят концы с концами.  А теперь несчастье -  у нее умер отец. То небольшое
поместье,  которое у них было, пришлось заложить. На руках у матери еще двое
детей. Об этом знают в посольстве, знают и о нашей связи.
     Николай Августович поднялся и начал ходить по кабинету.  Все говорило о
его крайнем волнении.
     - Все  против нас  и  нашей любви.  Недавно ей  была предложена большая
сумма за сведения об австро-венгерской агентуре, если она сумеет их достать.
Она в  отчаянии,  умоляет помочь ей,  зная,  что у меня большие связи в этой
области.  Австро-венгерским производством теперь  ведаешь  ты.  Прошу  тебя,
помоги мне.
     - Да как вы смеете предлагать мне такое!.. - возмутился Сухопаров.
     Но Монкевиц,  казалось,  не слышал его. Он говорил искренне, горячо, не
обращая внимания на протест Сухопарова.
     - В стране царит хаос, в армии нет дисциплины. Контроля почти никакого,
- голос Монкевица вдруг перешел на шепот.  - Ты должен понять, ведь и у тебя
большая семья. А тебе будет обеспечен огромный вклад в швейцарском банке.
     Сухопаров оцепенел от этих слов: "Это же предательство, измена, подумай
о долге и чести офицера!" -  хотел сказать он.  Но Монкевиц как будто прочел
эти мысли.
     - Мне уже не о  чем думать.  Моя судьба связана с  ней навеки.  Если мы
расстанемся,  мне хоть пулю в  лоб.  Но  когда все идеалы уничтожены,  можно
подумать и о себе...  Что будет с нами -  неизвестно.  Я понимаю, ты честен.
Но,  как разведчик,  ты ведь способен видеть гораздо дальше и  глубже...  Не
могу торопить тебя с ответом, - шептал генерал, кося глазами. - Но не считай
меня предателем.  Я верно служил России.  Но где она теперь, что с ней будет
завтра? И о себе подумай. Моя жизнь - в твоих руках.
     Перед  Сухопаровым сидел человек,  совершенно незнакомый ему,  хотя  он
прослужил с  ним  рядом много лет.  Бескровное лицо покрывали капельки пота.
Казалось,  душа  еле  теплилась в  нем.  Но  какая  же  эта  душа?  Жалкая и
ничтожная.  Сухопарову вдруг  представилось лицо  Соколова,  он  вспомнил те
переживания,  которые выпали на его долю.  И  еще раз подивился и восхитился
его мужеством.  "Нет,  -  подумал он. - С такими, как Соколов, Россия пойдет
дальше. Ценой предательства они не будут покупать себе счастье".
     Теперь он презирал Монкевица, но ничего не ответил ему. Он понимал, что
приход Николая Августовича не случаен. Началась какая-то крупная игра, а он,
Сухопаров,  не хотел быть в  ней пешкой.  Он встал и  открыл дверь кабинета,
показав Монкевицу, что разговор окончен.


                   22. Царское Село, 31 декабря 1916 года

     Последний день  тысяча  девятьсот шестнадцатого года  выдался  тихим  и
пасмурным.  Не  завывал  ветер  в  оголенных ветвях  деревьев царскосельских
парков, не мела метель. Но и солнце совершало свой путь за плотным занавесом
серых облаков. Пасмурное настроение царило и в душе Николая Романова.
     С  утра  он  принял в  своем кабинете на  первом этаже Александровского
дворца  доклады Кульчицкого* и  Фредерикса.  После  завтрака зашел  наверх к
Алексею, рука которого, ушибленная несколько дней назад, стала поправляться.
Рано пообедал по-семейному.  Как  всегда,  сотрапезничал дежурный офицер.  В
этот  день был  любимый Николай Павлович Саблин,  преданный друг и  командир
императорской яхты "Штандарт".
     ______________
     * Кульчицкий Н.И.  - управляющий министерством просвещения с конца 1916
года.

     В  четыре часа прибыл с докладом начальник Генерального штаба -  ничего
приятного не  сообщил.  За  ним  притащился премьер князь Голицын,  тоже  не
утешил.
     А  праздник был большой,  церковный -  суббота по рождестве Христовом и
пред  богоявлением.  В  шесть  часов  Николай  и  Александра  отправились  в
Федоровскую церковь. Государь любил общаться с богом, когда живал в Царском,
именно в этом храме.  Его пять золотых глав,  сто четырнадцать древних икон,
врезанных в  стены и  не имеющих риз,  мелодичная гамма из десяти специально
подобранных колоколов -  все вызывало умиление в  его душе,  соделывало мир,
даровало благость. Даже в эти тяжелые дни.
     Николай был  ревностным богомольцем.  Его поклонение богу было основано
на убеждении в том,  что он управляет всем миром,  видимым и невидимым,  что
нет такой области бытия,  в  которую бог,  как вездесущий,  не проникает.  И
поэтому иконы,  алтарь,  царские врата,  кадила и каждение -  все доставляло
царю удовлетворение, успокаивало.
     В  предновогоднюю ночь охрана дала своевременно знать настоятелю собора
о предстоящем моленье царя.  Как только Николай вступил в церковь,  началась
служба.  В  полной  тишине  священник  и  дьякон  совершали каждение  вокруг
престола,    в   глубине   алтаря   возносились   клубы   кадильного   дыма,
символизирующего веяние духа святого над неустроенной землей.
     Церковь,  доступ в  которую разрешен,  кроме  членов царствующего дома,
лишь некоторым чинам двора и  их  семьям,  сегодня,  в  предновогоднюю ночь,
полна.  Особенно рьяные молельщики встают на колени. Среди опустившихся долу
- и императрица. Но царь остается на ногах.
     Глубокий  бас  священника  гремит:  "Слава  святей,  и  единосущней,  и
животворящей, и нераздельной троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!"
Хор голосов отвечает: "Аминь!"
     Царь  -  неплохой  знаток  церковной  службы,  отмечает  непогрешимость
пастыря  и  благолепие хора,  с  удовольствием вдыхает фимиам,  исходящий от
кадила. Церковная символика напоминает ему прочно усвоенные еще в детстве от
воспитателя Победоносцева догмы о  том,  что торжественное начало всенощного
бдения  указывает на  близость божью  к  первым  людям  -  Адаму  и  Еве,  -
невинности прародителей в раю,  не знавших ни страданий, ни мучений совести.
А  во  время каждения распахнуты царские врата потому,  что были открыты для
людей врата рая...
     Но вот царские врата закрываются в знак того,  что прародители лишились
райской жизни.  "Опять же потому,  что свободу,  данную им при творении, они
утратили, отдавшись соблазну диавола..." - по привычке думает Николай.
     "Грех гордости лишил людей близости божией, - тянутся его мысли, словно
дым  из  кадила,  -  они стали пленниками греха и  смерти и  были изгнаны из
рая...  А  я  что?  Какой грех  совершил я,  если господь ниспослал на  меня
испытания?  Тяжкая  война  расшатывает мой  трон,  безумная "общественность"
словно  с  цепи  срывается,   наследник  болен,  Аликс  все  более  делается
неуправляемой, господи! Что же это такое?!"
     Дьякон выходит из алтаря,  чтобы произнести еще более густым басом, чем
отец-настоятель, ектенью:
     - Миром  господу  помолимся  -  в  мире  со  своею  душою,  с  богом  и
ближними...
     "С какими ближними в мире? - думает Николай. - Великие князья наступают
с требованиями "ответственного перед Думой" министерства,  Дмитрий,  Николай
Михайлович и Феликс Юсупов - душегубы, замешаны в убийстве святого и доброго
Григория!.. Что же теперь будет, ведь старец напророчил, что мы в силе, пока
он рядом! А теперь?!"
     Священник начинает молитву,  но  Николай,  машинально следя за  ней,  с
душевным стоном ведет свою  собственную:  "Внуши,  боже,  молитву мою  и  не
презри  моления  моего.  Вонми  ми  и  услыши  мя.  Возскорбех печалию моею,
возскорбех печалию моею и  смятохся.  Сердце мое смятеся во  мне,  и  боязнь
смерти нападе на мя, страх и трепет прииде на мя, и покры мя тьма. Аз к богу
воззвах, и господь услыша мя".
     "Господи помилуй, господи помилуй!" - поют певчие.
     После молитвы на душе Николая Романова делается легче, но ненадолго. Он
вспоминает,  как  вчера  явился с  визитом британский посол,  опять требовал
наступления на  фронте,  намекал  на  недовольство в  Англии  крутыми мерами
против общественности,  жалел Сазонова. "Бог с ним! Отправлю Сазонова послом
в  Англию,  пусть там милуется с поганым парламентом и с Жоржи,  который уже
потерял всякую корпоративность монархов! Да ниспошлет господь свою милость!"
     Звучат стихи псалмов,  после каждого под своды церкви вместе с фимиамом
уносится троекратный припев "Алилуйя!".  И опять символика вместе со словами
молитв будит в  царе веру в  то,  что спасение и блаженство посылается людям
только за исполнение воли божией,  за хождение по заповедям божиим,  а не по
стопам нечестивых...
     "Проклятый Родзянко,  - думает Николай. - В который раз лезет со своими
всеподданнейшими  докладами  о  якобы  грозящих  беспорядках,  просит,  даже
требует удаления Протопопова,  который один и  есть вернейший и преданнейший
слуга... Предлагает разные сомнительные меры. Хорошо я ему сказал: "Я сделаю
то,  что мне бог на душу положит".  Нет, надо не прервать на время заседания
Думы,  а  совсем распустить ее...  Поручить написать манифест об  этом  надо
Маклакову... Как это Родзянко сказал о нем на мои слова, что этот по крайней
мере не  сумасшедший,  -  "совершенно естественно,  потому что сходить не  с
чего".  Да-а. Надо крепко обдумать весь план дальнейших действий... А прежде
всего надо Петроград с  окрестностями выделить из Северного фронта в  Особый
военный   округ    и    наделить   его    главнокомандующего   чрезвычайными
полномочиями...   Пожалуй,   надо  поторопиться!  Очень  тревожные  известия
докладывает Глобачев..."
     Прошла малая  ектенья,  прозвучали покаянные псалмы.  Священник вышел к
народу,  кадит иконостас,  клиросы,  молящихся и весь храм.  Хор сладко поет
ветхозаветные стихи: "Изведи из темницы душу мою..."
     - ...Не уклони сердец наших в словеса или в помышлениях лукавствия:  но
избави нас  от  всех ловящих души наша...  -  доносятся благолепные слова до
слуха Николая Романова,  но мозг его, разбереженный мрачными мыслями, уже не
приемлет сказочности происходящего,  а ищет выхода из реальности, доложенной
начальником Петроградского охранного отделения генералом Глобачевым. Хорошая
память  Николая  выталкивает  словно  на   поверхность  из  клубов  фимиама,
источаемых кадилом, неприятные факты:
     "Настроение  в   столице   носит   исключительно  тревожный   характер.
Циркулируют в обществе самые дикие слухи, как о намерениях правительственной
власти,  в  смысле принятия различного рода реакционных мер,  так равно и  о
предположениях враждебной этой  власти групп  и  слоев населения,  в  смысле
возможных  и  вероятных  революционных начинаний  и  эксцессов...  Одинаково
серьезно и с тревогой ожидают, как разных революционных вспышек, так равно и
несомненного   якобы   в    ближайшем   будущем   "дворцового   переворота",
провозвестником  коего,   по  общему  убеждению,   явился  акт  в  отношении
"пресловутого старца".
     "Неужели прав  Глобачев,  когда делает вывод,  что  политический момент
напоминает канун 905-го года? Хм-хм. А дальше он писал: "...как и тогда, все
началось  с  бесконечных и  бесчисленных съездов  и  совещаний  общественных
организаций,  выносивших резолюции,  резкие по существу,  но,  несомненно, в
весьма  малой  и  слабой  степени  выражавшие истинные размеры  недовольства
широких народных масс страны..."
     "А дальше что там было у Глобачева?  Ах,  да,  о либеральной буржуазии.
Она,  видите ли,  верит,  что правительственная власть должна будет пойти на
уступки   и   передать  всю   полноту  своих   функций  кадетам  как   части
Прогрессивного блока,  и  тогда на Руси "все образуется".  Левые же будто бы
утверждают,  что наша власть на уступки не пойдет,  чем неизбежно приведет к
стихийной и даже анархической революции.
     "Вижу,  господа, вижу, что творится... - размышляет Николай Романов под
слова молитвы.  -  Но колея,  проложенная господом,  ведет меня прямо против
вас,  окаянные.  Вот  погодите!  Ежели  теперь через  болгарского посланника
Ризова  в  Стокгольме удастся  договориться с  Вилли  о  сепаратном мире,  я
выброшу  в  корзину  для  бумаг  приказ,  который мне  подсунул двенадцатого
декабря молодой Гурко,  что, дескать, следует воевать вместе с союзниками до
победы, и издам манифест... Как милые проглотят замирение все эти "блоки", а
затем в нагайки их, в Сибирь!.. Слава богу, моя гвардия и армия не затронуты
этой скверной...  Добрый Алексеев скоро вернется из  отпуска,  наверное,  он
кое-что понял,  и  не  будет теперь якшаться со всеми этими гучковыми...  Но
надо  опасаться англичан!..  Надо  сказать  Протопопову,  чтобы  внимательно
смотрели,  с  кем завязывает связи и кого обхаживает этот мерзкий старикашка
Бьюкенен.  Но  виду  нельзя подавать,  что  я  знаю  их  богопротивные планы
нарушить святой порядок на Руси!  Не бывать конституции!  Побольше бы верных
людей,  таких,  как Протопопов,  как князь Голицын...  Господи, благослови и
услыша мя!"
     Под  влиянием  привычной  и  праздничной  атмосферы  всенощной  тревоги
Николая постепенно рассеиваются, мысли текут по божественному руслу.
     "Все в воле божьей!  - богобоязненно подумал Николай и снова утвердился
в своем неисправимом фатализме.  - Бог даст, все устроится и в Петрограде, и
на фронте, и с союзниками..."


                      23. Петроград, январь 1917 года

     Все эти дни Сухопаров думал о Монкевице.  Он понимал,  что для разведки
генерал - конченный человек. Может, он и не осознавал, но его крепко держали
в  руках англичане.  Сухопаров верил в  искренность слов  своего сослуживца,
когда тот говорил о  любви к  прекрасной англичанке.  Но  что за англичанка?
Любовь ли это?
     Теперь он  ждал следующего шага своего невидимого противника.  Каким он
будет?  Кто стоит за  этой парой?  Докладывать начальству он  не  собирался.
Разговор происходил наедине. Доказательств никаких. Единственная возможность
пока - наблюдать игру. Теперь он ждал. Монкевиц появился неожиданно.
     Казалось,  какой-то  недуг  мучил  его.  Он  выглядел плохо -  бледный,
осунувшийся,  с  темными  кругами вокруг  глаз.  Сухопаров понял  его  немой
вопрос. Но что он мог ему ответить?
     - Возьмите  себя  в  руки.  Если  бы  я  не  знал  вас  так  давно,  то
разговаривал иначе, - решительно произнес он.
     - Уже поздно отступать.  Из разговора с  ней я  понял,  что в этой игре
задействованы такие силы,  которым трудно противос