и были таковы, что никто не шелохнулся.
     Ильич подходил к завершению своего доклада.
     - Несомненно,  формы  грядущих  боев  в  грядущей европейской революции
будут во многих отношениях отличаться от форм русской революции,  - указывал
он.  -  Но,  несмотря на  это,  русская революция -  именно благодаря своему
пролетарскому характеру в  том особом значении этого слова,  о котором я уже
говорил, - остается прологом грядущей европейской революции. Несомненно, что
эта грядущая революция может быть только пролетарской революцией и  притом в
еще более глубоком значении этого слова: пролетарской, социалистической и по
своему содержанию.  Эта  грядущая революция покажет в  еще  большей мере,  с
одной  стороны,  что  только  суровые бои,  именно  гражданские войны  могут
освободить человечество от  ига капитала,  а  с  другой стороны,  что только
сознательные в  классовом отношении пролетарии могут выступить и  выступят в
качестве вождей огромного большинства эксплуатируемых...
     Нас  не  должна  обманывать  теперешняя гробовая  тишина  в  Европе,  -
убежденно провозгласил Ильич.  - Европа чревата революцией. Чудовищные ужасы
империалистской войны,  муки  дороговизны  повсюду  порождают  революционное
настроение,   и  господствующие  классы  -  буржуазия,  и  их  приказчики  -
правительства,  все  больше  и  больше  попадают в  тупик,  из  которого без
величайших потрясений они вообще не могут найти выхода.
     Подобно тому,  как в  России в  1905 году под руководством пролетариата
началось народное восстание против царского правительства с целью завоевания
демократической республики,  так  ближайшие годы  как  раз  в  связи с  этой
хищнической войной приведут в  Европе к народным восстаниям под руководством
пролетариата против  власти  финансового капитала,  против  крупных  банков,
против капиталистов, и эти потрясения не могут закончиться иначе, как только
экспроприацией буржуазии, победой социализма...
     Ленин   немного  помолчал,   а   потом   сказал   сердечно  и   глубоко
по-человечески:
     - Мы,  старики,  может быть,  не доживем до решающих битв этой грядущей
революции.  Но  я  могу,  думается  мне,  высказать с  большой  уверенностью
надежду,  что  молодежь,  которая работает так прекрасно в  социалистическом
движении Швейцарии и  всего  мира,  что  она  будет иметь счастье не  только
бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции!
     Необычайный для  этого зала  гром  аплодисментов потряс стены Народного
дома Цюриха.


                   26. Петроград, начало января 1917 года

     Этот день был для Насти самым обычным:  перевязки,  лекарства, чтение и
написание писем.  Письма в  оба конца передавали одно и  то  же:  страдания,
любовь, мечту вернуться скорее назад, домой, - письма бесхитростные, чистые,
порой  наивные.  Этот  поток  непрекращающихся дел  отгораживал Настю от  ее
собственных  дум  и  переживаний.   Теперь  только  редкие  приезды  Алексея
приносили ей счастье. Она жила этими встречами. После его отъезда она тысячу
раз  воскрешала  их,  вспоминала всякие  мелочи  этих  дней.  Всякая  мелочь
вырастала в гораздо большее - любовь и страх за него.
     Всякий раз, когда он уезжал, ей казалось, что жизнь останавливается. Но
проходил день,  и жизнь брала свое. Работа заставляла ее выходить из личного
тесного мирка.
     Вчера случилось важное событие.  Агаша попросила ее  укрыть в  квартире
Соколовых сбежавшего от  военно-полевого суда солдата.  Она намекнула Насте,
что та знакома с ним.
     Агаша привела гостя поздно вечером.  Настя сразу узнала его  -  это был
Василий.  За  большевистскую агитацию среди солдат запасного полка выступить
против войны он был арестован,  но сумел бежать.  Медведев рассказал Насте о
настроениях среди солдат,  о тех страшных условиях,  в которых им приходится
воевать, - о голоде, холоде, болезнях.
     Настя живо представила, что было бы, если бы Алексей столкнулся здесь с
Василием. Оба волевые, мужественные, сильные духом, но пока еще не друзья по
борьбе.  Хотя из  разговоров с  Алексеем она  понимала,  что  многое им  уже
пересмотрено,  нравственная переоценка ценностей произошла.  Знала Настя и о
том, что недалек тот день, когда этот барьер может и рухнуть.
     Василий не собирался долго оставаться у Соколовых.  Он сказал,  что его
ждет партийная работа и что через несколько дней у него будет надежная явка.
     Настя очень серьезно относилась к своей работе в госпитале. Она никогда
не отказывалась даже от самых тяжелых дежурств.  Многие знали,  что она жена
генерала, и удивлялись ее стремлению ничем не выделяться среди других.
     Был конец рабочего дня,  она одевалась, чтобы идти домой, как прибежала
запыхавшаяся няня и  сказала,  что ее внизу ждет молодой барин.  "Алеша!"  -
промелькнуло у нее в голове, и она бросилась вниз.
     Гриша много раз проигрывал в  своем воображении эту встречу.  И  каждый
раз  она  заканчивалась по-разному.  Он  не  знал,  чего он  больше боится -
презрения, безразличия или гнева. "Все едино, - думал он. - Почему же судьба
так несправедлива ко мне?  Я  недурен,  богат,  многого еще достигну,  а что
может дать Соколов Анастасии, чем он лучше?"
     Григорий так и не разобрался, за что так полюбил Настю. Красивых женщин
много.  Доступных, особенно во время войны - еще больше. Но только к ней его
безудержно влекло.  Да и  кто может ответить на этот простой вопрос,  почему
один любит другого?
     В мысленной схватке с Соколовым он считал себя достойнее.  Он ненавидел
его и завидовал ему.  Эта зависть рождала самые низменные чувства,  он остро
желал смерти Соколова.  Он  готов был сам растерзать Алексея,  лишь бы Настя
осталась одна. А уж он сумеет ее утешить и стать опорой и другом.
     На ее лице он не увидел ни презрения,  ни безразличия,  ни гнева - одно
лишь разочарование.  Глаза не стали строгими, они погасли. Гриша сказал, что
в  прошлый раз они не  сумели поговорить,  поэтому он взял на себя смелость,
дождался конца ее дежурства, чтобы увидеться.
     Они шли по набережной.  И порой ему казалось, что из всего потока слов,
который он выплескивает, она не слышала ничего. Кроме короткого "да", "нет",
"прекрасно" -  ответов не  было.  Что же  ей еще сказать?  О  Коновалове она
знает, о планах на будущее он все сообщил. О своих чувствах он говорить пока
боялся.
     Кое-что он сумел и выяснить.  Соколов -  на фронте.  Он теперь генерал.
Генерал, а не может запретить жене работать в этой грязи и так уставать.
     Это  был  скорее монолог,  чем  диалог.  Каждый думал  о  своем.  Настя
переживала досаду, которую не сумела, как ей казалось, скрыть. Она так давно
не  видела Алешу и  так  надеялась,  что  увидит именно его.  Поэтому она не
обращала внимания на Гришину болтовню. Вдруг она вспомнила, что дома ее ждет
Василий. Это тоже радость. Лицо ее осветила улыбка, и она сказала, что очень
спешит.  Эта  неожиданная  смена  настроения  удивила  Гришу.  Он  остановил
извозчика. Сидя с ней рядом, пытался разгадать перемену в ее настроении. Ее,
наверно, кто-то ждет. И уж, конечно, не Соколов. Но этому кому-то он тоже не
собирался уступить ее.
     Прощаясь с ней, он решительно спросил:
     - Мы  почти не поговорили.  Ты очень спешишь?  Смогу я  тебя как-нибудь
повидать?  - Голос Григория прозвучал тоскливо и просительно, глаза излучали
нежность.
     Насте почему-то  стало жаль его.  Так и  она,  надеющаяся на  счастье с
Алексеем, вечно ждет... А где оно, счастье?! Вечная разлука.
     - Непременно! - односложно бросила она Грише и скрылась в дверях дома.


                 27. Царское Село, начало января 1917 года

     "Воистину,  не  дал  господь мира  в  нынешнее рождество,  -  размышлял
верховный главнокомандующий и государь всея Руси,  сидя за пасьянсом в своей
любимой бильярдной Александровского дворца.  -  И  под  эту уютную крышу,  в
тепло семейного очага пробрались беспокойство и  нервозность...  Но что же я
могу сделать?  Как справиться с  грозящими трону и  милой семье опасностями,
выползающими,  словно чудовища в страшной сказке, на каждом шагу?" Тягостные
думы,  чередой  проносящиеся в  мозгу  самодержца,  ни  одной  складкой,  ни
морщиной не ложились на бесстрастное лицо Николая Романова.
     "Слава богу,  что мне удалось вырваться из Ставки, получив телеграмму о
смерти друга...  Впрочем,  я  иногда ловлю себя на  мысли,  что  это мерзкое
убийство принесло и  моей  душе  некоторое успокоение -  слишком много стали
говорить о  том,  будто он близок с  Аликс,  "околдовал" дочерей и оказывает
влияние даже на меня!  Каков подлец! Но жаль бедную женщину - она так верила
в  его  волшебные руки,  в  то,  что  он  способен своей молитвой остановить
кровотечение у Алексиса,  снять боль у бедняжки!.. Но если эта жертва угодна
богу, то не следует роптать!" Карты пасьянса ложатся одна к другой, сходятся
в  стройную  систему.  Самодержец начинает думать  о  том,  что  это  судьба
посылает ему знак, что все будет хорошо.
     Он  словно  проигрывает в  памяти  синематографическую ленту  последних
дней.  Сначала  Могилев,  завтраки с  важными и  немногословными генералами,
прибывшими на  военный совет для утверждения планов кампании 17-го года.  Их
взгляды,  пронизанные завистью,  недоверием,  презрением, когда они обращены
друг на друга,  начинают светиться смиренным подобострастием - когда смотрят
на  него,  помазанника божьего,  кому каждый из  них присягал на верность...
Нудные  всегдашние  разговоры  о  недостатке  снарядов,   орудий,  винтовок,
пулеметов.   Кажется,  какие-то  новые  нотки  появились  у  генералов  -  в
оправдание   собственных  неуспехов   они   теперь   ссылаются   на   плохое
продовольственное снабжение войск. Но в нашей матушке-России всего вдоволь и
с  избытком  -  надо  только  взять  и  доставить!..  А  для  этого  есть  и
министерство путей  сообщения,  и  управление военных  сообщений  при  штабе
Ставки - так чего же еще они хотят?..
     Николай оттолкнул от себя карты,  несколько карт упали на ковер. Резкое
движение перебило неприятные мысли.  Вспомнилось,  как  хороши  были  раньше
рождественские праздники.  А теперь они грустны.  Он,  Ники, и Аликс никогда
еще  не  были  так  одиноки  среди  своих...  Их  омрачает свара  в  царском
семействе,  но строптивые родственники в отместку не получили на этот раз от
главы фамилии и  его  супруги рождественских подарков...  Вспомнился полк  и
маневры. А от этого мысли перескочили вновь к рождеству.
     В  манеже Конюшенной части,  где  устроена новогодняя елка  для  господ
офицеров и низших чинов царскосельского гарнизона и куда он, самодержец, а в
прошлом гусар,  приходил ежедневно с семьей и свитой для поздравления частей
и  раздачи подарков,  так остро и  сладко пахло конским навозом и  лошадиным
потом.  "Ах,  как хороши были денечки,  когда он служил в полку.  Командовал
эскадроном! Никаких забот, дураков генералов и старых глупых министров, зато
веселые  полковые праздники,  попойки,  поездки в  балет,  к  Матильде!  Ах,
Матильда!  Немного найдется женщин столь  обворожительных!  Везет же  теперь
Сергею!"
     Николай встал,  подкрутил ус,  улыбнулся и закурил папиросу, оставшуюся
еще от запаса,  присланного султаном,  потом подошел к  бильярду,  весь стол
которого был завален картами с театра военных действий.
     "И не поиграешь теперь! - с горечью подумалось ему. - Вот уже пробежала
почти  целая  неделя нового года,  а  что  дальше?!  Вроде бы  Аликс немного
успокоилась от душевных мук,  нанесенных ей гибелью друга...  Все так низко!
Так   противно  заниматься  этим   сыском   виновных  в   убийстве,   читать
перехваченные письма и телеграммы...  Ну хорошо,  выслали Дмитрия и Феликса,
но другие-то родственники успокоились или нет?! Боюсь, что нет, раз лезут ко
мне  со  всех  сторон  с  советами,   советами,   советами!..   Ну,  дядюшку
Михайловича, хоть он и великий князь, прогнал в Грушовку*, чтоб не болтал по
салонам да  не лез ко мне с  непрошеными рекомендациями.  Но всех болтунов и
нахалов не вышлешь из двух столиц! Что-то надо делать! Что-то надо делать!"
     ______________
     *  Великий князь  Дмитрий Павлович,  родственник царя,  и  князь Феликс
Юсупов были высланы из Петрограда за участие в  убийстве Распутина.  Великий
князь  Николай Михайлович также  был  сослан в  свое  имение за  фрондерские
разговоры в яхт-клубе.

     Николай аккуратно погасил папиросу в  серебряной пепельнице и  вышел из
личных покоев размяться в  залы  дворца.  Воздух здесь чуть  отдавал запахом
хорошо  навощенного  паркета,   масла  старых  картин  и  придворных  духов,
впитавшихся в ткань обивки мебели и оконных занавесей.
     В  просторном портретном зале,  слева  у  окна,  глаз  привычно отметил
огромное полотно,  изображавшее в  рост  более  чем  в  натуральную величину
прапрабабку Екатерину Великую,  приказавшую построить этот дворец для  внука
Александра.  Казалось,  что  она вот-вот понимающе подмигнет своему потомку,
под троном которого начали явственно ощущаться толчки миротрясения.  Николай
постоял  перед  портретом и  пошел  дальше  -  в  полукруглый зал.  Движение
несколько развлекло его и рассеяло от нехороших мыслей. "Все в воле божьей!"
- привычно решил он.
     Но что-то тянуло его,  не давало,  как раньше,  полного освобождения от
тревог.  Оно влекло к бумагам,  к докладам, чего раньше государь за собой не
замечал.
     "Да,   надо   посмотреть  доклад  начальника  Петербургского  охранного
отделения Глобачева...  Бумага со  вчерашнего утра лежит на столе,  и  может
быть, в ней есть ответ на все вопросы?!"
     Резко повернувшись на каблуках, Николай быстрым шагом идет в бильярдную
и   извлекает  из   синего   фельдъегерского  конверта  с   сургучом  листки
всеподданнейшего доклада генерала Глобачева.
     Быстро пробегаются глазами хвастливые фразы о  том,  что  "на основании
добытого  через   секретную  агентуру  осведомительного  материала",   "ряда
ликвидации и  ослабления сил подполья...",  и царь переходит к сути.  А суть
вопиет  громким  голосом,  который  резкой  болью  снова  отдается  в  мозгу
самодержца.
     По  слухам,  перед рождеством были  законспирированные совещания членов
левого крыла  Государственного совета и  Государственной думы.  Постановлено
ходатайствовать перед высочайшей властью об удалении целого ряда министров с
занимаемых ими постов. Во главе списка стоят Щегловитов и Протопопов.
     Рука  царя,  читающего эту  крамолу,  словно  сжимает  эфес  сабли  или
рукоятку нагайки, которыми он хоть сейчас попотчевал бы бунтовщиков.
     А доклад Глобачева мучительно бьет по нервам.
     - Никогда никому не  отдам скипетра...  -  шепчут побелевшие от  злости
губы монарха.
     Чтение было страшным, но увлекающим. Отдельные мысли вполне совпадали с
настроением самого императора.
     "Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу
политиканы...  способствуют своими речами разрухе тыла...  Их пропаганда, не
остановленная правительством в  самом  начале,  упала на  почву усталости от
войны;  действительно возможно,  что  роспуск Государственной думы  послужит
сигналом  для  вспышки  революционного  брожения  и  приведет  к  тому,  что
правительству  придется  бороться  не  с   ничтожной  кучкой  оторванных  от
большинства населения членов Думы, а со всей Россией".
     "Хм, слишком пессимистические выводы!" - проносится в голове у Николая,
затем он спохватывается:  "А армия! Что Глобачев пишет об армии? Уж армия-то
будет за меня!  Как в 905-м! Ведь тогда только армия спасла трон! Иногда мне
казалось,  что  все уже кончено,  но  офицеры -  молодцы,  и  бравые солдаты
задавили-таки тогда красного зверя!  А  все были против -  рабочее сословие,
мещанство,  "общественность"  -  все  эти  студенты,  пустозвоны-профессора,
адвокатишки...  Только милая моей душе армия навела порядок!  А теперь?" - и
тут же глаз его находит искомое:
     "В  действующей армии  согласно  повторным и  все  усиливающимся слухам
террор широко развит в  применении к  нелюбимым начальникам,  как к младшим,
так и обер- и штаб-офицерам..."
     "Какая чепуха!  -  оценивает Николай этот пассаж охранного отделения. -
Ничего они  точно не  знают!  Надо запросить Гурко,  чтобы представил сводку
военной жандармерии,  да  усилить ее корпус под предлогом борьбы с  немецким
шпионством...  А  чем  же  заканчивает генерал?"  И  вновь царь обращается к
документу, но читает его не столь внимательно, как прежде, - дурные слова об
армии лишили его доверия все жандармское творчество.
     "Нате-ка,  выкусите,  -  просыпается  в  Николае  Романове  гвардейский
полковник-забияка, и он складывает кукиш, который обращен неведомо к кому. -
Армия меня не  выдаст!  Она  вся -  начиная с  Алексеева и  кончая последним
солдатом и  казаком -  поможет мне  сломать шею  революционной гидре!  Как в
905-м году!"
     Николай закрывает документ,  медленно вкладывает его в сафьяновую папку
и  еще  несколько  минут  стоит  неподвижно у  письменного стола.  Его  мозг
переваривает прочитанное. Затем самодержец решительно направляется к двери.


                      28. Петроград, январь 1917 года

     Прошла неделя, прежде чем Гриша решил зайти к Насте в госпиталь. Все не
клеилось у него.  Коновалов был не в духе. Как секретарь, Гриша был рассеян,
не так рьяно исполнял служебные обязанности, чем навлек на себя гнев шефа.
     Он дошел даже до того,  что забывал его связывать по телефону с нужными
людьми,  не вызывал вовремя машину.  Много других грехов допускал Гриша, что
совершенно не соизмерялось с англоманскими привычками Коновалова быть точным
во всем.  "Уж не заболели ли вы,  любезнейший? Если будете дальше продолжать
так служить, то поищите другое место", - заметил он.
     "Расторопность,  услужливость, угодливость, точность - без этих черт ты
ничего не достигнешь",  -  не раз повторял себе Гриша. Но как быть с Настей?
Эта любовь как тяжелый камень. Она разрушает все.
     Он проклинал себя за то, что не ухаживал за ней раньше. Ведь он ее знал
еще до их знакомства с  Соколовым.  Но тут он вспоминал себя в те дни.  Нет,
такой конкуренции он тогда не выдержал бы.  Слишком молод и глуп он был. Это
не теперь,  когда он намного моложе Соколова,  да и денег у него значительно
больше, целый капитал. Часто вспоминая их прогулку по набережной и внезапное
изменение настроения Насти, он подумал, что у Соколова есть соперник. Именно
к этому счастливцу так и стремилась она.
     Никому  из   своих  друзей  Гриша  не   признался  бы,   что   вечерами
прогуливается около Настиного дома в надежде ее встретить.  Да никто бы и не
поверил,  что  такая  страсть могла охватить верного слугу Коновалова.  Лишь
посмеялись бы.
     И вот он опять в вестибюле госпиталя.  Он не просит,  чтобы ее позвали,
он предпочитает неожиданность. С цветами в руках он готовится к объяснению.
     Прождав час после намеченного срока,  он справился у сестры милосердия,
которая проходила мимо,  на  работе ли Соколова?  В  ответ ему сказали,  что
Соколовой нет, их известили, что она заболела.
     Гриша взял извозчика и подъехал к знакомому дому. Выйдя из пролетки, он
начал прохаживаться взад и  вперед по  тротуару,  не зная,  на что решиться.
Цветы утратили свою свежесть, но Гриша этого не замечал. Коновалов велел ему
быть сегодня к  8  вечера,  но  он  уже  на  все махнул рукой.  Предчувствие
какой-то беды нависло над ним.
     Около  подъезда остановились санки.  Из  них  вышла худенькая женщина и
направилась в  подъезд.  Извозчик остался  ждать.  Через  пять  минут  дверь
подъезда открылась, и показались двое - высокий господин с чемоданом в руках
и  дама.  В  даме  Гриша без  труда узнал Настю,  а  мужчина кого-то  смутно
напоминал ему, но только не Соколова.
     И вдруг он вспомнил чаепитие у тайной советницы Шумаковой. Разговор шел
об  армии.  Он,  тогда еще студент,  что-то доказывал