сте и изучал какую-то бумагу.
     - Ваше превосходительство! - обратился он к Монкевицу, приподнимаясь на
своем стуле в знак почтения.  -  Приходил адъютант генерал-квартирмейстера и
сказал,  если будет что-то срочное -  Юрий Николаевич просил передать ему на
дачу, что на Каменноостровском проспекте...
     - Да,  сегодня  у  нас  будет  очень  срочное  и  неприятное!  -  резко
подтвердил Монкевиц.  -  Один  из  наших  крупных агентов в  Праге раскрыт и
покончил самоубийством...
     У  Энкеля словно оборвалось что-то  внутри -  он чутьем понял,  что его
болтовня могла вызвать какую-то катастрофу в Вене или Праге,  а то и в самом
Берлине. Оскар Карлович усилием воли принял спокойный, но озабоченный вид и,
выражая готовность ко всяческой деятельности, обратился к начальнику:
     - Я   предлагаю  немедля   вызвать  Алексея  Алексеевича,   как   главу
австро-венгерского  делопроизводства  -  это,  вероятно,  его  агент  -  или
кого-либо из его делопроизводителей...
     - Немедленно вызовите  шифровальщика и  телеграфно запросите от  нашего
военного агента  в  Вене  детали скандала,  вовлеченность в  него  военных и
придворных кругов, возможность провалов других наших легальных и нелегальных
работников в Австро-Венгрии... Подготовьте телеграммы в Варшаву - Батюшину и
в  Киев  -  Галкину о  провале одного  из  агентов,  потребуйте немедленного
предупреждения их работников о необходимости соблюдать крайнюю осторожность,
пусть   также  проанализируют  возможные  последствия  с   точки  зрения  их
разведпунктов...  Сообщите нашим  военным  агентам  в  Стокгольме,  Берлине,
Бухаресте, Риме, Берне, Париже - словом, во всех европейских странах, откуда
ведется разведка Австро-Венгрии...
     Когда  Монкевиц остановился на  мгновение,  Энкель  быстро вставил свое
новое предложение:
     - Шифровальщикам,  ваше превосходительство, надо отдать приказ работать
и ночью... Вдруг что-нибудь придет из Вены... А кто будет готовить доклад на
высочайшее имя?
     - Сначала надо  самим  разобраться,  а  потом  докладывать государю,  -
проворчал генерал. - Скажите вестовым, чтобы вызвали Соколова и всех других,
кого я назвал, да чтобы поторопились... Пусть возьмут штабной мотор.
     От  сознания своей  возможной вины  в  провале  крупного агента  Энкель
говорил и действовал особенно услужливо. Но после минутного замешательства у
него   в   душе   даже  звякнула  какая-то   нотка  удовлетворенности.   Эти
самодовольные русские,  которые словно медведи тщанием Петра Первого вылезли
из своей берлоги в Европу и превратили его гордую и горячо любимую Швецию из
великой державы во второразрядное государство,  эти мужики, которые отобрали
у  шведского короля по  сговору с  Наполеоном Бонапартом восточную колонию -
Финляндию, эти неучи, которые вдруг так глубоко проникли в самые сокровенные
секреты  обожаемых  Энкелем  Срединных  империй,  теперь  они  были  жестоко
наказаны.
     Энкель боялся только за свое реноме,  но по трезвому раздумью он решил,
что опасности для него нет никакой.  Даже если начальству и станет известно,
что он  иногда слишком распускает язычок у  Мануса,  то о  секретной стороне
бесед в кабинете купца никто и догадаться не сможет.  Придя к такому выводу,
Оскар  Карлович  решил  не  маскировать свой  интерес  к  "делу  Редля",  а,
наоборот,   постараться  выведать  как  можно  больше,  чтобы  в  дальнейшем
припугнуть Мануса возможностью его  разоблачения.  Профессиональный шпион не
мог не попытаться извлечь из всего дела дополнительной для себя выгоды.
     Но  он  был  немало огорчен,  когда  получил приказ Монкевица выехать с
варшавским  экспрессом в  тот  же  вечер  к  Батюшину  для  координации всех
действий по прикрытию оставшейся секретной агентуры в Австро-Венгрии. Оскару
Карловичу не оставалось ничего, как исполнять приказ и собираться в дорогу.


                        45. Петербург, май 1913 года

     ...После  своего  возвращения в  Петербург  и  знакомства с  Анастасией
Соколов жил  необыкновенной жизнью.  С  десяти до  пяти он,  как  и  прежде,
напряженно трудился в своей стеклянной конторке в здании Генерального штаба,
получал и расшифровывал донесения агентов,  анализировал документы и чертежи
крепостей,   ставил  аккуратно  все  новые  данные  на  картотеку,   отмечал
передислокацию  частей  австро-венгерской  армии  -  словом,  выполнял  свои
обязанности как бы механически.
     Когда же  заканчивалось присутственное время и  не надо было оставаться
для дополнительных работ,  Соколов попадал в другое временное измерение. Оно
определялось встречами с Анастасией - от одного свидания до другого.
     Девушка занималась в консерватории,  давала частные уроки пения.  Когда
случались редкие свободные вечера,  они шли в театр или в концерт,  блуждали
по  музейной части Зимнего дворца,  куда  Соколов попросил временный билет у
хранителя Эрмитажа,  отправлялись просто бродить по  улицам.  Все  эти  часы
проходили  для   полковника  в   каком-то   блаженном  тумане.   Соколов  не
расспрашивал девушку ни  о  чем,  не жаловался на свою судьбу,  а  исподволь
стремился сделать так, чтобы Стасе было интересно бывать с ним.
     Встречались они и в молодежном салоне статской советницы Шумаковой. Там
привыкли к полковнику,  считали его своим, называли за глаза "розовым" и уже
больше не дразнили.  Наоборот,  большевик вел с  ним товарищеские дискуссии.
Этот простой питерский рабочий постепенно старался открыть ему -  полковнику
Генерального штаба -  законы общественного развития,  о  которых ни в  какой
военной академии императорской армии и слыхом не слыхивали.
     Взгляды Соколова под влиянием его любви к Стасе, общения с ее друзьями,
а  главное -  под  влиянием всей предвоенной обстановки и  его  собственного
понимания справедливости,  правды жизни  постепенно трансформировались.  Его
взгляд  на  мир  очищался  от  казенного  верноподданнического  патриотизма,
воспитанного казармой  и  залом  офицерского собрания,  сдвигался в  сторону
смутного понимания забот  и  тревог  простого люда,  сочувствия бедственному
положению  рабочих  и  крестьянских масс,  созревших  для  новой  революции,
которая обещала быть еще более широкой и всеохватывающей, чем в 1905 году.
     Любовь к Анастасии, долгие беседы во время прогулок по набережным Невы,
по  проспектам  "Северной  Пальмиры",   чистота  и   одухотворенность  Стаси
повернули по-новому его восприятие духовной жизни.  Старательный и работящий
офицер,  отдававший себя  целиком  военной  службе  два  десятка лет,  вдруг
увидел,  что  его  родина богата такими гигантами мысли,  как  Горький,  как
недавно умершие Чехов,  Толстой.  С помощью Стаси он узнал, что в Петербурге
полным-полны не  только залы офицерских собраний или  кафешантаны,  но  залы
консерватории и  филармонии,  популярны выставки и картинные галереи,  кипят
споры   художников  группы   "Мир   искусства"  и   футуристов,   происходят
студенческие сходки, бурлят рабочие марксистские кружки.
     Иногда  Соколов  приглашал Анастасию в  свой  старый  мир,  который все
больше и больше отдалялся и от него самого.  Он звал ее на "семейные" вечера
в  офицерское собрание или на балет в  Мариинский театр,  где в  сезон почти
ежевечерне собирался "весь Петербург".
     ...В  тот  день,  когда в  столицу пришло известие о  провале одного из
агентов  полковника,   ничего  не   подозревавший  еще  Соколов  собрался  с
Анастасией в балет. Это было одно из последних представлений перед закрытием
сезона.  На извозчике они прибыли к театру в тот момент, когда владельцы лож
еще не приехали,  а гвардейская молодежь и остальные завсегдатаи партера уже
собрались в креслах перед закрытым занавесом и судачили о своих делах.
     Сбросив на руки знакомого капельдинера плащ, бережно сняв пальто с плеч
Стаси,   Алексей  Алексеевич,   придерживая  свою   спутницу  под   локоток,
проследовал по  мягкому ковру  к  купленным креслам и  сначала усадил Стаси.
Затем  он,   отвечая  на  поклоны  знакомых  офицеров,  дружно  уставившихся
восторженными глазами на его спутницу,  прошел к  барьеру оркестра и положил
на  красный бархат свою фуражку в  пеструю вереницу других военных фуражек и
киверов.
     Видя всеобщий интерес к девушке, он даже пожалел, что неписаные правила
запрещают ему,  старшему офицеру Генерального штаба,  брать  места в  театре
дальше восьмого ряда партера.  Уже поднялся занавес,  уже гирлянды воздушных
фей порхали от кулисы до кулисы,  уже корифейки, точно громадные белые розы,
опрокинутые вниз, согласно исполнили танец, а знакомые и незнакомые Соколову
офицеры,  оборотясь спиной к сцене,  выказывали Анастасии знаки восхищения и
живейшее одобрение вкуса полковника.
     Делая вид,  что ему все это безразлично,  и  внутренне сгорая от стыда,
Соколов независимо принялся разглядывать ложи.  В  одной из  них он  углядел
старого друга Роопа,  делавшего ему пригласительные знаки в то время, покуда
его  жена разглядывала Соколова и  его  спутницу в  бинокль,  приветствуя их
веером в поднятой левой рукой.
     - Пойдемте, Стаси, к моим друзьям! - предложил Соколов.
     - А  мой туалет их не шокирует?  -  показала Анастасия на свое скромное
платье.
     - Что  вы,  на  вас  королевское одеяние,  -  улыбнулся  Алексей  своей
спутнице.  Они еле дождались смены картины,  чтобы выскользнуть из партера в
ложу.
     Соколов представил Стаси жене  Роопа,  холеной петербургской красавице.
Он  с  удивлением отметил,  как  сразу  поблекло обаяние признанной салонной
чаровницы рядом с  безыскусной красотой Анастасии.  Молодой гостье подвинули
кресло поближе к  хозяйке ложи,  и  они  скоро  кашли  общий язык,  обсуждая
достоинства музыки и хореографии Петипа.
     Изящная музыка,  легкокрылый танец балерин,  еле слышный стук пуантов о
подмостки,  красивые изгибы рук и  талий -  все это так мало походило на  ту
настоящую жизнь, которую Соколов узнал за минувший год.
     Здесь уходили в какой-то далекий страшный сон прокопченные фабрики,  на
которых по двенадцать часов гнули спину мастеровые,  сырые ночлежки в тумане
человеческих испарений, трактиры и харчевни, где грелся кипятком и насыщался
вареной требухой трудовой люд,  черные рабочие казармы, где ни днем ни ночью
не  пустовало ни одного места на нарах:  пока работала одна смена фабричных,
другая спала  на  тех  же  самых  местах,  чтобы  двойной платой еще  больше
увеличить прибыли хозяина...
     Танцы,  музыка,  сладкие созвучия скрипок и  труб,  медовый яд  женских
улыбок,  великолепный,  ни с чем не сравнимый петербургский балет, - все это
отодвигало в мнимое небытие настоящую, суровую и лихую жизнь трудового люда,
создающего для немногих богачей немыслимую роскошь.
     Социальные контрасты российской столицы стали  словно  лучами света  во
мраке проясняться Соколову.  Он  сам  изумился своему прозрению,  наблюдая с
высоты  ложи  фальшь  светских улыбок  и  мишуру  блестящих мундиров,  яркую
россыпь бриллиантовых искр на  оголенных плечах,  собравшихся в  бельэтаже и
партере театралок.
     Упал  занавес,  в  зале сразу стало светло.  Внизу еще  ярче засверкали
золотом и серебром погоны офицеров,  аксельбанты штабных, эполеты генералов,
белые  колеты кавалергардов,  зеленые с  красным мундиры гвардейской пехоты,
красные,  обшитые вдоль  борта  широким позументом конной  гвардии.  Дамы  в
вечерних открытых платьях  своими  большими прическами,  сиянием драгоценных
камней и нежной розовостью кожи смягчали четкую резкость мундиров и фраков.
     Соколов, пребывая в двойственных чувствах, только вознамерился завязать
ничего  не  значащий  разговор  с  Роопом,  как  отворилась  дверь  ложи  и,
сопровождаемый  его  знакомым  капельдинером,   появился  дежурный  адъютант
Генерального штаба.
     - Ваше превосходительство! Разрешите обратиться к господину полковнику,
- обратился он к генералу Роопу.
     - Прошу, корнет!
     - Господин полковник,  его  превосходительство генерал  Монкевиц просит
вас немедленно прибыть в отделение... Мотор ждет у подъезда... Честь имею!..
     Корнет откланялся дамам,  щелкнул каблуками перед офицерами и  вышел из
ложи.  Рооп  и  его  жена принялись уговаривать Анастасию остаться до  конца
спектакля,   но  девушка  решила  уйти  вместе  с  Алексеем.  Соколов  снова
поразился,  как  много такта было  у  Стаси,  с  каким гордым достоинством и
свободой держалась она в обществе светских львов, какими были, без сомнения,
командир  гвардейского  кавалерийского полка  и  его  высокородная  спутница
жизни.
     "Вот  тебе  и  русские  разночинцы!  -  думал  с  восхищением  Алексей,
сопровождая Стаси  по  крытой  красным ковром  парадной лестнице Мариинского
театра. - Ни в каких обстоятельствах в грязь лицом не ударят!.."
     Он машинально отдал честь гвардейцам,  стоявшим, как обычно, на карауле
подле входа в царскую ложу, хотя она и была пуста, подошел к выходу, где уже
стоял  капельдинер с  их  платьем.  Внимание Соколова снова переключилось на
что-то очень серьезное, происшедшее в его делопроизводстве. Он не думал, что
это  связано  с   внезапно  разразившейся  войной  где-нибудь  на  Балканах,
поскольку тогда были бы  вызваны из театра и  другие офицеры,  знакомые ему,
хотя бы шапочно,  по Генеральному штабу. Он мысленно перебирал слабые звенья
в  своих группах,  но  никак не  мог и  подумать,  что таким звеном окажется
профессиональный разведчик, ловкий, изворотливый Редль.


                        46. Петербург, май 1913 года

     Мотор   быстро  преодолел  расстояние,   отделявшее  блеск   и   музыку
Мариинского  театра  от   суровой  строгости  Генерального  штаба.   Соколов
попрощался с  Анастасией,  которую шофер  повез  на  Васильевский остров,  и
окунулся в новые заботы.
     - Я уже не чаял вас сегодня найти,  -  сказал после приветствия Николай
Августович.  Его косые глаза враз оба уставились на  Соколова,  что означало
чрезвычайно серьезный характер сообщения,  которое  он  приготовился сделать
своему подчиненному.  -  Читайте телеграмму из Праги. Мне ее любезно передал
Сазонов...
     Соколов впился в текст шифровки - его бросало то в жар, то в холод.
     - Ну  что-с?   -   расстроенно  проскрипел  Монкевиц.  -  Надо  спасать
положение...  Я  отправил Энкеля в Варшаву,  к Батюшину скорректировать наши
действия.  -  Генерал задумчиво пожевал губами и  после  тягостного молчания
продолжил:  - Уже вызваны ваши младшие делопроизводители, которые ведут Вену
и  Прагу.  Один из них -  капитан Терехов -  пошел за папкой с  личным делом
Редля.  Надо посмотреть прежде всего,  что там у нас есть, может быть, яснее
станут причины провала, и можно будет предугадать его последствия.
     Соколов  не  проронил ни  слова.  Монкевиц достал  папиросу,  тщательно
раскурил ее, стрельнул левым глазом в Соколова:
     - Хотите кофе?  Нам,  наверное,  придется работать всю  ночь  -  завтра
поутру мы должны отправить указания в Вену и Прагу.
     Корнета  отослали  в  ближайшую  кондитерскую  с  собственным  термосом
генерала.
     Соколов уселся  поудобнее за  столом  отсутствующего Энкеля.  Вместе  с
ординарцем генерала вошел делопроизводитель,  принес толстую серую папку, на
обложке которой под  тисненным золотом двуглавым орлом и  грифом "совершенно
секретно" красовалось обозначение агента "А-17".
     В  русской  военной  разведке того  времени конспиративные навыки  были
весьма развиты,  и уже давно здесь было вменено в правило,  что даже высокое
начальство не  должно знать подлинные имена агентов.  По всем документам,  в
том числе и финансовым,  они проходили строго под кодовыми обозначениями,  а
их фамилии и  адреса хранились на особом учете в особом сейфе,  куда не имел
права заглядывать ни  сам  Монкевиц,  ни  тем более другие офицеры отделения
ниже  его  рангом.   Настоящее  имя  агента  знал,  разумеется,  только  тот
делопроизводитель,  который вел с ним переписку,  назначал встречи,  получал
информацию. Но даже он вел все бумаги на той же кодовой основе, чтобы, упаси
бог,  никто чужой,  злонамеренно заглянув в  толстые папки,  не  смог узнать
подлинных людей и наделать им вреда.
     Терехов подал папку генералу, Монкевиц уставился в бумаги.
     - Вы  встречались с  ним  лично?  -  задал  Николай  Августович  вопрос
Соколову, не отрываясь от бумаг.
     - Только  один  раз,   года  три  назад,   ваше  превосходительство,  -
ответствовал Алексей Алексеевич.
     - Давайте, полковник, сегодня без официальностей, - предложил Монкевиц,
и Соколов понял,  что генерал хочет всерьез, а не формально, обсудить провал
этого   чеха,   сделать   выводы   для   других   негласных   сотрудников  в
Австро-Венгрии,  а может быть,  и вообще всей агентуры в Срединных державах.
Так же,  не  отрываясь от бумаг,  Монкевиц предложил сесть на свободный стул
капитану Терехову.
     - Итак,  давайте  начнем  набрасывать  доклад  генерал-квартирмейстеру,
который, очевидно, пойдет дальше, на высочайшее имя, с характеристики нашего
несчастного Редля.  Вот  здесь  написано,  в  его  личном  деле,  следующее:
"Человек лукавый,  замкнутый,  сосредоточенный,  работоспособный.  Склад ума
мелочный. Вся наружность слащавая. Речь сладкая, мягкая, угодливая. Движения
рассчитанные,  медленные.  Более хитер и  фальшив,  нежели умен и талантлив.
Циник.  Женолюбив,  любит повеселиться..." Хм, хм, - пожевал губами генерал,
раздумывая над  прочитанным.  -  Характеристика не  из  лучших...  А  что за
грязные намеки делают австрийские контрразведчики теперь в его адрес?  Здесь
нет  следа тех страшных пороков,  в  которых его обвиняют в  Вене...  Как вы
думаете, Алексей Алексеевич?!
     - Несомненно,  что  австрийцы готовы  всю  грязь,  все  мыслимые пороки
приписать теперь Альфреду, - подтвердил сомнения генерала Соколов. - Ведь он
нанес им громадный ущерб...
     - На самом деле громадный или здесь они тоже передергивают карты?
     - Точнее  будет  сказать  так:  ущерб,  нанесенный Центральным державам
Редлем,  велик, но он своей смертью снял подозрения о других высших офицеров
австро-венгерского Генштаба и армии, которые регулярно снабжают нас не менее
ценной информацией...  Вы помните,  Николай Августович,  Марченко в бытность
его военным агентом в Вене ходатайствовал о награждении двух особ, оказавших
ценные услуги славянству...
     - Да,  да!  -  откликнулся Монкевиц,  обладавший, как и все разведчики,
развитой  памятью.   -   Это  были,   кажется,  адъютант  военного  министра
Австро-Венгрии майор Клингспор и поручик 27-й дивизии Квойко?
     - Не  только  они.  Полковник  Гавличек,  начальник оперативного отдела
венского Генерального штаба,  ряд  других  офицеров и  высших  чиновников...
Видимо,   надо  им  сообщить  через  Стечишина,   чтобы  впредь  до  особого
уведомления они  не  выходили на  связь  с  нами.  Только  в  случаях  самых
чрезвычайных...
     - Вы правы,  следует снова вызвать,  вероятно,  в Швейцарию... связника
группы Стечишина.  Надо передать связнику четкие инструкции,  как вести себя
всем нашим негласным сотрудникам, кои работают со Стечишиным... Но мы с вами
отвлеклись от  самого Редля.  Как вы  полагаете,  он  мог во  время допроса,
который неизбежно последовал после  разоблачения,  открыть имена  и  указать
местопребывание господ из группы Филимона?
     - Исключить совершенно подобного афронта нельзя, - раздумывая, медленно
проговорил Соколов.  -  Но  сомневаюсь,  чтобы Альфред успел это  сделать во
время короткого суда,  который,  по  всей видимости,  был  учинен над  ним в
гостинице...
     За  окнами  кабинета прозрачный сумрак  белой  ночи  придавал разговору
Монкевица и  Соколова какой-то мистический,  нереальный колорит.  В огромном
здании все  давно было тихо,  только заунывный бой  курантов Петропавловской
крепости раз в четверть часа достигал венецианских окон Генерального штаба.
     Вдруг тишину прорезал резкий телефонный звонок.  Монкевиц снял трубку с
высокого рычага