служил в Царском Селе еще до академии, то был свидетелем такого случая...
     Рооп поудобнее откинулся на массивном стуле и вновь приблизил свое лицо
к Соколову. Говорил он полушепотом, иногда растягивая рот в любезной улыбке,
когда ловил взгляд кого-либо  из  собутыльников,  поднимавших в  этот момент
стопку в его честь.
     Пьянство лейб-гусар  всегда  носило  в  гвардейском корпусе легендарный
характер.  Однажды весной,  после больших майских маневров, Роопа пригласили
на эскадронный праздник в полковое собрание.  Тогда этого пышного дворца еще
не было,  а был старинный особняк. Пили три дня и три ночи подряд и допились
до   галлюцинаций.   Роопа  разморило  много  раньше,   чем  молодцов-гусар,
артельщики отнесли его куда-то в  бельэтаж,  и  он забылся в  кошмарном сне.
Пробудился он среди ночи от волчьего воя. Не сообразил сначала, думал, что в
лес  попал.  Потом выглянул в  окно.  Оказалось,  что  Лукавый и  его бравые
офицеры пришли в  такое состояние,  что им  стало казаться уже,  что не люди
они,  а  волки.  Сбросив свои мундиры и  оставшись в  чем  мама родила,  они
скакали по улице,  к счастью, в это время пустынной, а затем присели, словно
собаки,  опершись на руки,  словно передние лапы, подняли к луне свои пьяные
головы и завыли по-волчьи. Буфетчик, наверное, уже знал, что в таких случаях
следует делать.  Он вынес на крыльцо большую серебряную лохань,  налил ее то
ли водкой,  то ли шампанским, и вся стая устремилась на четвереньках к тазу.
Здесь компания принялась языками лакать вино, визжа и кусаясь...
     Соколов засмеялся и с сомнением покачал головой.
     - Ну вот,  не веришь,  -  с обидой протянул Рооп,  - а все Царское Село
знает про такие попойки лейб-гусар.
     Еще больше снизив голос, он прошептал, кивнув в сторону Лукавого:
     - А  то,  что  великого князя много раз снимали сильно запьяневшим и  в
голом виде с крыши его собственного дома, это ты тоже не знаешь?!
     - Про это я слыхал,  - согласился Соколов, - у нас в Киеве рассказывали
про  его визит во  Францию,  когда он,  изрядно набравшись на  приеме в  его
честь,  отправился обозревать Париж с Эйфелевой башни.  Говорили,  что он до
ужаса напугал хозяев,  когда вскарабкался на флагшток,  укрепленный на самой
макушке башни, и исполнил на нем первый куплет гимна "Боже, царя храни!"...
     Снова  грянул  хор  трубачей,   соревнуясь  о   песенниками.   Государь
по-прежнему молча, ни на кого не глядя, но вместе со всеми тянул шампанское.
Великий  князь  что-то  доказывал  о  кавалерийских кунштюках своему  визави
Воейкову, застолье явно оживилось.
     Невозмутимый, словно в начале вечера, Рооп продолжал излагать подоплеку
многих петербургских событий, связанных с собранием лейб-гусар.
     - Ты видишь,  Алеша, как упорно молчит его величество? Знай же, если ты
сейчас  сможешь его  разговорить и  понравиться ему,  то  завтра же  станешь
свитским генералом и получишь хорошую должность... Вот возьми нашего с тобой
общего знакомца еще по Киеву -  генерала Жилинского. Старая лиса так вертела
хвостом перед государем, что сейчас и попала в случай. Уволили Федю Палицына
от должности начальника Генерального штаба и сделали Жилинского вместо него.
Так же и  Сухомлинов.  Удивляюсь,  почему его сегодня здесь не видно,  знает
ведь,  что полковой праздник у  лейб-гусар,  мог бы и прийти,  тем более что
любит щеголять в гусарской форме.  Наверное,  его Екатерина Викторовна опять
закапризничала... И чего только не пропустишь, лишь бы угодить молодой жене,
- съязвил Рооп в адрес военного министра, которого явно недолюбливал.
     Шум в  зале еще больше усилился,  и  Соколов с  изумлением увидел,  как
песенники подняли на руки сразу трех офицеров и  те один за другим принялись
осушать наверху свои  бокалы шампанского и  говорить друг другу речи.  Слов,
правда,   было  не  разобрать  из-за  общего  разговора  на  громких  тонах,
возбужденных  алкоголем,  но  зрелище  было  впечатляющим.  Наконец  офицеры
довольно прославили друг  друга  и  свои  эскадроны,  прозвучала команда "на
ноги!", и песенникам поднесли их очередную чарку. Кое-кто из господ офицеров
стал перемещаться от стола в бильярдную, не смея до отхода из залы командира
полка или особого разрешения царя покинуть офицерское собрание.


                     21. Царское Село, ноябрь 1912 года

     Веселье продолжалось.  На гостей,  в числе которых были Соколов и Рооп,
никто  уже  не  обращал внимания.  Они  могли наговориться у  стола всласть,
наблюдая в то же время,  как медленно розовеет лицо государя, молча тянущего
свое шампанское.
     - Как твои успехи против австрийцев?  - поинтересовался Рооп снова, как
давеча в  приемной у  Воейкова.  -  Есть ли контакт с моими бывшими венскими
друзьями?  Погоди, погоди, не отвечай... Хочу сначала дать тебе пару советов
по  поводу  ведения  твоих  дел  в  Генштабе.  Знай,  Алеша,  что  здесь,  в
Петербурге,  полно немецких благожелателей.  Пуще глаза берегись, чтобы тебя
не затащили в  салон графини Кляйнмихель.  У  старухи собираются по пятницам
государственные лица и дипломаты.  Слово,  сказанное там, с первой же почтой
становится известно императору Вильгельму.  В  равной  степени  берегись,  -
генерал свиты его величества понизил голос до самого неслышного шепота, хотя
в  зале стоял такой гул,  что через него еле пробивался голос песенников,  -
берегись ссылаться на своих агентов в докладах военному министру.  Шифруй их
как  можешь,  но  упаси  бог,  если  их  настоящие имена  пронюхает пройдоха
Альтшиллер или кто-нибудь другой, близкий к супруге министра...
     - Не  тот  ли  это  мелкий  лавочник,  который втерся  к  Сухомлинову в
доверие, когда наш генерал служил в Киеве? - поинтересовался Соколов.
     - Именно тот!  Только теперь он  уже пишет на своих визитных карточках,
что он банкир и фабрикант,  а сам лезет к любому офицеру, у которого есть за
душой хоть какой-нибудь секрет.
     - А куда смотрят жандармы?!
     - Они смотрят в  руку господина министра,  а  иногда -  в  ридикюль его
красавицы жены! - мрачно пошутил Рооп.
     - Мне не грозит вращение в столь высоких сферах,  - скромно отговорился
Алексей,  однако снова, как и в начале дня, сделал для себя кое-какие выводы
из доброжелательного сообщения друга.
     - Ты учти, учти, - глухим шепотом продолжал тот предостерегать Соколова
от   подводных   петербургских   камней,   -   наша   государыня   регулярно
переписывается со своей родней в  Гессене,  а родня-то и доносит германскому
Генеральному штабу  через  императора Вильгельма все,  что  есть  ценного со
стратегической  точки  зрения  в   эпистолярных  произведениях  царицы.   Не
удивляйся,  но  в  перехваченных германских  или  австрийских документах  ты
наверняка уже встречал упоминания о  высокой особе,  только не  знал,  что к
чему.  Так вот, я тебе раскрою глаза кое на что. В придворных кругах приняты
клички,  почти как в охранке... Ее называют "мама", а батюшку-царя - "папа".
Это все к тому,  чтобы ты лучше ориентировался в том, что следует, а чего не
следует говорить "папе",  даже  если  он  специально спрашивает об  этом,  -
уточнил Рооп.  Он  был  уже  немного пьян,  поэтому с  совершенной легкостью
изрекал такие вещи,  которые можно было услышать лишь от очень осведомленных
людей из  царского окружения.  -  ...Есть еще и  "гневная" -  так в  царском
семействе называют вдовствующую императрицу Марию Федоровну.  Она терпеть не
может "Гессенскую муху",  то бишь царицу,  и всячески старается ей насолить.
Тут  не  только патология отношений между свекровью и  снохой,  но  и  чисто
политические причины...
     Соколов  сделал  весьма  заинтересованное  выражение  лица,  и  Рооп  с
удовольствием поведал  интимную историю  российского самодержца,  который  в
последние  годы  своего  царствования жил  в  атмосфере родственных склок  и
семейных неурядиц.  От  этих  домашних скандалов Николай  все  чаще  и  чаще
отключался  в  офицерском  собрании  лейб-гусар  или  других  царскосельских
гвардейских полков при помощи зеленого змия и бесшабашного разгула.
     - Николай  Александрович,   -   время   от   времени  предусмотрительно
оглядываясь  вокруг,   шептал   Рооп,   -   женился  позднее  принятого  для
престолонаследников  возраста.   Ему  было  двадцать  шесть  лет,   когда  в
исключительных обстоятельствах,  чуть  ли  не  на  другой день после похорон
отца,  пришлось ему вести под венец невесту,  принцессу гессен-дармштадтскую
Алису,  внучку английской королевы Виктории. Принцесса, как ты помнишь, была
уже известна при русском дворе. Ее отец, великий герцог, к тому времени имел
в  Петербурге зятя в лице великого князя Сергея,  женатого на старшей сестре
Алисы. Естественно, Алиса частенько гостила у сестрицы, а старый герцог таил
надежду,  что она может претендовать на  руку Николая,  который тогда не был
наследником,  поскольку был  еще  жив старший сын Александра III -  Георгий.
Хотя Алиса тогда была очень красива и  могла бы составить пару Николаю,  его
мать  Мария  Федоровна,  как  настоящая датская хозяйка дома,  имела  всегда
перевес в  семейных делах и расстроила сватовство.  Алиса не понравилась ей,
как мне передавали надежные люди,  своей холодностью и замкнутостью.  К тому
же Николай тогда был крайне увлечен одной балериной,  которую затем,  вскоре
после женитьбы, "передал" своему дяде - великому князю Сергею Михайловичу...
     - Постой,  постой, - перебил друга Соколов. - Ты имеешь в виду Матильду
Кшесинскую?  Но ведь мне говорили, что она обольстительница другого великого
князя - Андрея Владимировича.
     - Тебе правильно говорили,  -  отозвался Рооп. - Проворная Матильда уже
занята третьим венценосным воздыхателем подряд,  и все из семьи Романовых...
Но  вернемся к  истории Алисы.  Она не  солоно хлебавши вынуждена была после
неудачного сватовства вернуться в свой Дармштадт, туда, где владетельный дом
ее родителей не пользовался хорошей славой. Известно, например, что все дети
герцога, ставшего тестем нашего императора, отличались от остальной немецкой
родни странным нравом.
     Рооп и Соколов вновь осушили бокалы, которые тотчас наполнил артельщик,
и, когда бородатый унтер отошел на приличное расстояние, генерал продолжал:
     - Нет  сомненья,  что молчаливая Алиса затаила в  своем сердце обиду на
ныне вдовствующую императрицу. Представляешь, с каким торжеством она приняла
новое  сватовство  Николая,  незадолго  до  смерти  Александра III.  Правда,
сватовство носило уже  характер такого предложения,  когда  Алису  брали  за
неимением лучших невест.  Но она и не раздумывала - согласие дала сразу. Еще
бы,  терять было нечего -  безвестность и  нищета захудалого провинциального
германского двора или миллионы и блеск русской императрицы...
     - Да, да, я даже помню строки манифеста о женитьбе государя, - оживился
Соколов.  Он с  детства обладал уникальной памятью,  и  теперь ему не стоило
никакого труда процитировать:  -  "Посреди скорбного испытания,  которое нам
послано по  неисповедимым судьбам всевышнего,  веруем со всем народом нашим,
что  душа  возлюбленного родителя  нашего  в  селениях небесных благословила
избранную по сердцу Его и  нашему разделять с  нами верующею и любящею душою
непрестанные заботы  о  благе  и  преуспеянии нашего  отечества".  Аминь!  -
добавил от себя Соколов и уточнил: - 21 октября 1894 года.
     - Браво, полковник! У тебя опасная память! - удивился генерал. - Что же
касательно манифеста,  то он был,  видит бог,  не совсем грамотным и  весьма
казенным.  А  Алиса,  войдя в  дом  Романовых,  начала с  того,  что  весьма
непочтительно стала обращаться с вдовствующей императрицей.  Превратившись в
Александру Федоровну после крещения в православие,  Алиса принялась бороться
за  влияние на  царя с  его матерью -  Марией Федоровной...  Конечно,  Мария
Федоровна ей спуску не дает, а вместе с ней и все ее придворные...
     Соколов слушал своего старого друга с величайшим изумлением.  Он помнил
его дисциплинированным,  исполнительным офицером, верным слугой царю-батюшке
и  опорой трона в  бытность его командиром гусарского полка в  Белой Церкви,
блестящим штабным  офицером  Киевского военного округа,  военным  агентом  в
Вене,  весьма корректно исполнявшим свои обязанности и  вступавшим в деловые
контакты  даже  с  заграничными  филерами  охранного  отделения,   если  это
требовалось обстановкой или доставляло какую-либо оригинальную информацию. А
здесь,   в  присутствии  царя,  под  неистово  звучавшие  здравицы  в  честь
императора  и  его  родни,   под  верноподданнический  рев  пьяных  голосов,
старавшихся перекричать друг  друга  в  провозглашении славы  царю,  генерал
гвардии  изрекал мысли,  каких  нельзя  было  прочитать в  самом  крамольном
листке.  Видимо,  в душе друга, уже много лет наблюдавшего изнутри весь этот
прогнивший придворный мир,  так горько накипело, видимо, он нагляделся таких
возмутительных бесчестий и  недомыслия,  мрачной  глупости  и  политического
мотовства,  что не мог уже более сдерживаться и под видом введения Алексея в
курс петербургской жизни решил излить всю накипевшую горечь.
     Сам Соколов пока не мог еще с  той же степенью критичности относиться к
столь  высоким  сферам.   Несмотря  на   определенные  сдвиги  в   сознании,
происшедшие у  него под  влиянием видимых ему  неурядиц и  главным образом в
результате  бесед  с   большевиком-инженером,   Алексей  все  еще  оставался
простодушным слугой царствующего дома,  на  верность коему приносил присягу.
Он пока не сомневался в  божественном происхождении самодержавия,  был готов
отдать  жизнь  за  государя  императора,  и  все  подобные беседе  с  Роопом
разговоры вызывали у  него двойственное чувство -  с одной стороны,  горькое
понимание  растленности и  порочности  придворной верхушки,  а  с  другой  -
щемящее желание защитить честь  батюшки-царя  и  достоинство матушки-царицы.
Ему  хотелось и  прервать излияния Роопа,  и  слушать его  дольше и  дольше,
испытывая при  этом  почти  физическую тоску.  К  счастью  для  него,  Роопа
отвлекли на минуту соседи по столу,  а когда он вновь повернулся к Соколову,
старший артельщик вызвал всеобщий восторг и внимание тем, что принес большой
жбан для варения гусарской жженки.
     С  весельем и прибаутками наполняли гусары сосуд коньяком,  шампанским,
специями,  разжигали спиртовку. Погасло электричество. Лишь несколько свечей
на  весь  зал  и  синий  пламень жженки освещали смуглые усатые лица  гусар,
отблеск огня играл в  глазах бородатых песенников и трубачей.  Офицеры хором
запели  песню  Дениса Давыдова,  поэта  и  гусара,  прославленного партизана
Отечественной войны:

                        Где друзья минувших лет,
                        Где гусары коренные?
                        Председатели бесед,
                        Собутыльники седые!..

     Там,  где пелось о  Жомини,  гусары,  сидевшие вкруг Роопа и  Соколова,
известных здесь  тем,  что  оба  кончали  Академию  Генерального штаба,  кою
основал генерал Жомини,  захохотали, полезли чокаться с гостями и специально
для них повторили хором последний куплет гусарского гимна.
     Жженка удалась, огромный жбан опустел в несколько минут. Царь продолжал
сидеть за столом.  Великий князь о  чем-то заспорил теперь с  государем,  но
предмет их  спора не  был  слышим из-за  громкого шума  голосов,  еще  более
разгоряченных жженкой.
     Часы пробили полночь.  Вновь дали полный свет в электрические люстры, к
столу  подоспела большая  группа  офицеров,  только  что  сдавших  дежурство
кавалергардам. Они принесли с собой неистраченный заряд веселья и новый круг
уже выпитых тостов. Царь и Воейков держались вполне свободно, как будто и не
участвовали до  сих  пор  в  питейной  гусарской  баталии.  Лишь  деревянные
застывшие глаза  Николая Романова наводили на  мысль,  что  царь  нагрузился
основательно.
     Рооп  снова  заговорил полушепотом,  вовлекая друга в  беседу.  С  него
словно слетел хмель, и он вновь был свеж и бодр.
     - Ты знаешь,  я хотя и получил полк, о котором давно мечтал, и служба в
Петербурге совсем не  тяжела по  сравнению с  Киевом или Белой Церковью,  но
что-то все чаще вспоминаю свои венские годы. Эх, был я тогда молод, все силы
отдавал нашему делу.  Самое благостное,  самое яркое времечко в  моей жизни.
Бог весть, доведется ль еще пожить так вольготно... - Рооп задумался, отсвет
улыбки блуждал на  его устах,  он  как будто бы  слышал тихую музыку из тех,
иных, растаявших, как дым, времен.
     - Твои связи мне хорошо пригодились в Вене,  - поддержал друга Соколов.
- Особенно успешно работают две группы агентов-чехов - одна в Вене, а другая
- ее фактический руководитель твой Альфред -  в Праге, в штабе 8-го корпуса.
Он мне недавно очень помог,  когда я служил еще в Киеве. Австрияки чуть было
меня не провели за нос...
     - Расскажи,  Алеша,  если можешь,  конечно,  -  попросил Рооп,  заметно
оживившись.
     - Такому  старому  руководителю негласной агентуры,  как  ты,  конечно,
можно. Еще совет какой-нибудь полезный дашь... - пошутил Соколов.
     Застолье шумело и веселилось,  шампанское по случаю полкового праздника
лилось рекой,  сосед мог слышать в  этом гаме только соседа,  да и  то ежели
почти кричать друг другу.
     Соколов начал свой рассказ:
     - Как  ты  знаешь,  агентурное отделение венского Генерального штаба до
недавнего времени возглавлял полковник Евгений Гордличка.  Как казалось моим
доверенным людям в  Вене,  прежде всего Филимону,  которого ты  рекомендовал
мне,   а   также  другим  чехам  из  его  группы,   -   полковник  внутренне
симпатизировал славянской идее,  хотя и  не  давал повода нам  или  сербским
коллегам искать к нему подходы...  Нам, впрочем, было вполне достаточно, что
Гордличка не  проявлял особого рвения  в  разведке против  России  и  других
славянских стран,  хотя  это  иной  раз  и  навлекало на  него гнев немецких
коллег.  В конце концов они его и съели - Гордличка получил под командование
бригаду,  а  на его место в  Эвиденцбюро посадили небезызвестного тебе Макса
Ронге -  германца до мозга костей и,  естественно,  ненавистника России. Как
только он  приступил к  новой работе -  а  до этого он возглавлял агентурное
отделение Эвиденцбюро, - Альфред сообщил мне по надежным каналам, что что-то
готовится против нашей службы в Киеве. Мы, естественно, удвоили внимание, но
ничего серьезного не  попадалось.  Потом мы  потихоньку остыли и  продолжали
работать, как и прежде...
     Соколову пришлось на  время  прерваться потому,  что  лейб-гусары вновь
стали  возглашать тосты за  гостей.  Первым снова пришлось поднимать чарочку
Роопу,  а  затем дошел черед и  до Соколова.  Его визави,  могучего сложения
лейб-гусар  в  чине  ротмистра,  поднял свой  стакан с  шампанским и  сказал
спокойно, но таким крепким басом, что легко перекрыл шум в зале:
     - За  литовских  гусар,  коих  представляет на  нашем  празднике  лихой
наездник Соколов! Ура!
     - Ура!  -  дружно,  как  на  параде,  прогремело под сводами.  Соколов,
повинуясь традиции,  вышел на середину зала. Он испил до дна чарку, поданную
артельщиком,   и  его  дружно  подхватили  песенники.   Поднятый  на  высоту
человеческого  роста,   он   как-то  по-новому  увидел  весь  этот  большой,
наполненный угаром веселья зал,  увидел застывшую фигурку царя в конце стола
и  долговязого Лукавого подле  него,  увидел  и  приветливые,  и  пустые,  и
внимательные,  и  ласковые глаза  гвардейских гусар,  дружно провозгласивших
славу его любимому полку и ему самому.  Теплое чувство товарищества, дружбы,
кавалерийской  общности   захватило  его   душу.   Соколову   подали   чарку
шампанского,  и со слезами на глазах от прихлынувшей радости и благодарности
товарищам по оружию он осушил ее.
     Солдаты  бережно  опустили офицера  на  паркет,  и  Соколов  вновь  мог
отдаться  дружеской беседе  с  Роопом.  Чтобы  тостами  не  прерыв