у,   убирали  препятствия,
казавшиеся в спешенном положении еще выше и внушительней,  чем они выглядели
из седла.  Все расступались перед Соколовым,  а  бородатый казачий вахмистр,
дирижировавший  уборкой,  вытянулся  перед  Соколовым,  отдал  ему  честь  и
пробасил густым голосом:  "Премного вам благодарны, вашескородие! Летали вы,
яко святой Егорий на небесном коне!"
     Когда Соколов подошел к  судейскому столу подле царской ложи,  там  уже
выстроилась пестрая  шеренга  офицеров  и  штатских,  принимавших участие  в
скачке и  выездке.  Соколова,  как победителя и  того и  другого состязаний,
поставили с правого фланга.
     Из  ложи  вышел  долговязый и  усатый великий князь Николай Николаевич,
дядя царя, генеральный инспектор кавалерии и высочайший покровитель Общества
любителей  конного   спорта.   Трубачи   грянули   туш,   ложи   и   трибуны
зааплодировали.  Великий  князь  погладил свои  пышные  усы  рукой  в  белой
лайковой перчатке и приготовился сказать поздравительную речь.  Музыканты по
знаку адъютанта замолкли,  но  великий князь вместо речи крякнул,  подхватил
огромный серебряный кубок,  возвышавшийся над всеми остальными наградами, и,
выйдя из-за стола, приблизился к Соколову.
     - Молодец,  гусар!  От имени его императорского величества благодарю за
лихость и умение! - рявкнул пропитым голосом Николай Николаевич и добавил: -
Сам выезжал лошадь?
     - Так точно, сам! - отвечал Соколов и получил в ответ: "Молодец!"
     - Рад  стараться,  ваше высочество!  -  почему-то  по-солдатски ответил
Соколов и  принял тяжелый кубок.  Великий князь пожелал обнять и  поцеловать
победителя,  но  мешал  громоздкий кубок.  Соколов  догадался  сунуть  кубок
куда-то вбок,  где как раз оказался Иван, и долговязый генеральный инспектор
крепко  обнял  и  поцеловал Алексея Алексеевича,  дохнув на  него  перегаром
шампанского и ароматом надушенных усов. Аплодисменты усилились, снова грянул
туш  трубачей,  и  великий  князь  оторвался  от  Соколова.  Наступил  черед
кавалергарда  графа  Кляйнмихеля.   Николай  Николаевич  несколько  сократил
церемонию,  и на долю графа не досталось высочайшего поцелуя.  Далее все шло
еще быстрее, и вскорости все были свободны.
     В  манеже  стало  темнеть.  Подняли полотняные шторы.  Лучи  заходящего
солнца, хлынувшие через высокие полукруглые окна наискось через весь простор
огромного помещения,  багряными красками заиграли на  противоположной стене,
окрасили белые скамейки трибун в густо-розовый цвет.
     Музыка по-прежнему гремела и  дробилась под  сводами манежа,  публика в
ложах все редела.
     Кляйнмихель пригласил всех своих знакомых, принимавших участие в скачке
или пришедших на нее,  чтобы посочувствовать ему,  выпить "шампитра", сиречь
шампанского,  неподалеку - в офицерском собрании армии и флота. Перед уходом
все  решили  еще  раз  полюбоваться  Искрой,  и  компания  офицеров,  весело
переговариваясь, гурьбой ввалилась в предманежник.
     - Ну,  где  твоя красавица?  -  перебивая друг друга,  спрашивали новые
знакомые Соколова.  -  Поди,  теперь  набегут  барышники и  будут  торговать
кобылку?! Неужто не продашь за хорошую цену? - уже донимал кто-то Соколова.
     - Нет, не продам! - твердо отвечал Соколов.
     Офицеры вдоволь налюбовались лошадью,  погалдели, обсуждая ее экстерьер
и  прыгучесть,  а затем вышли,  минуя толпу у главного входа,  через тяжелые
ворота, приоткрытые для вывода лошадей.
     День догорал.  Солнце позолотило все  вокруг.  На  фоне багровых красок
заката  четкими  черными линиями простирались ветви  деревьев.  Розовый снег
скрипел под железными полозьями саней, скользивших прочь от манежа, уносящих
к  вечерним развлечениям дам и господ.  Вереницей тянулась цепочка зрителей,
расходящихся пешком по домам.
     Соколову было и  радостно оттого,  что  он  утвердил себя на  столичном
конкур-иппике,  и грустно,  что праздник этот уже закончился, что снова ждет
кропотливая,  бесконечная  работа  в  Генеральном штабе  и  пустая  холодная
казенная квартира в Семеновских казармах, которую никак не натопит денщик.
     Его что-то спрашивали,  он что-то отвечал. Компания обогнула манеж и на
другой его  стороне,  вдоль стены от  парадного подъезда,  нашла извозчиков.
Расселись по  саням и  ринулись на Литейный,  где на углу Кирочной улицы,  в
громадном здании,  выстроенном в  русском  стиле,  размещалось петербургское
офицерское собрание.
     Стемнело. Во всех окнах огромного дома горело электричество. Швейцар из
ветеранов русско-турецкой войны гостеприимно распахнул двери перед компанией
гвардейских  офицеров,  повеяло  теплом,  французской кухней  и  одеколоном,
где-то вдали играли полковые трубачи.  Заботы отошли на второй план. Соколов
почувствовал, что устал и проголодался.
     - Шампанское ставлю  я!  -  заявил  новым  товарищам победитель скачки.
Никто не стал перечить - традиция была соблюдена.
     Старый артельщик* уютно разместил компанию офицеров в одном из укромных
уголков просторного,  но уже почти заполненного столового зала. Глядя на его
пышную,  русую  с  сединой  бороду,  Соколов вспомнил поздравление давешнего
казака:
     ______________
     * Так в офицерских собраниях назывались официанты.

     - Летали вы, яко святой Егорий на небесном коне!


                   4. Петербург, конец февраля 1912 года

     За неделю до конкур-иппика,  как обычно в пятницу вечером,  полицейское
управление Санкт-Петербурга выслало наряд городовых на Сергиевскую,  к  дому
графини Кляйнмихель.  Было известно, что в зимний сезон по пятницам в салоне
графини сбираются послы и  министры,  генералы и  сенаторы,  а также заезжие
знаменитости.  Бывало даже так, что чужеземные звезды в российской столице -
вроде  Сары  Бернар или  гостившего у  турецкого посла Туркан-паши  великого
визиря - сначала наносили визит старой графине, а после этого двор "замечал"
их, и они удостоивались быть принятыми в Царском Селе у государя.
     По  заведенному командующим отдельным корпусом жандармов обычаю старшим
по  наряду назначался только тот  из  старослужащих,  кто  знал в  лицо весь
петербургский чиновный мир и  дипломатический корпус,  был сообразительным и
способным сочинить  наутро  толковый  отчет  о  всех  пребывавших во  дворце
графини.  Само  собой разумеется,  кое-кто  из  графской прислуги -  агентов
охранки  -  негласно  привлекался  в  помощь  составителю доклада,  дополняя
живописными деталями описание того, что происходило внутри, за стенами, куда
полицейское око не смело и заглядывать.
     Городовым было видно только,  как к парадному подъезду,  из которого на
очищенный от  снега  тротуар  сбегала красная ковровая дорожка,  подкатывали
высокие и нескладные моторы, элегантные кареты и наемные экипажи. Пассажиры,
одетые в вечерние наряды, важно ступали на ковер.
     Старший наряда,  закрывшись башлыком от  пронизывающего ветра с  Невы и
пользуясь ярким  светом  электрического фонаря  на  столбе,  заносил в  свою
книжечку  имена   датского  посла  Скавениуса,   шведского  морского  атташе
Клаасена, прибывших первыми в одном автомобиле; графа Григория Бобринского и
целой компании гвардейской молодежи -  братьев Витгенштейнов, их кузена Диму
Волконского,  племянника старой графини Петра Кляйнмихеля,  его друга Андрея
Крейца. После них прибыли граф Роман Потони и барон Эммануил Юльевич Нольде,
управляющий делами  совета министров.  В  большом авто,  за  рулем  которого
восседал  негр  -   так  что  младший  полицейский  чин,  увидев  его,  даже
перекрестился,  -  прибыла дочь российского посла в Париже графа Бенкендорфа
миссис Джаспер Ридли, в другом авто - принц Александр Баттенбергский.
     Гости все прибывали и прибывали...
     Анфилада зал на втором этаже особняка графини наполнялась. Хозяйка дома
сидела, окруженная старыми друзьями, и с милой улыбкой лорнировала входящих.
Сухопарая и  подтянутая,  несмотря на  свои  шестьдесят шесть  лет,  графиня
протягивала  гостям  для  поцелуя  надушенную  морщинистую руку  и  нараспев
по-французски ласково приветствовала знакомых.  Иных она оставляла в  первой
зале,  рекомендуя уже  составившимся здесь двум  кружкам,  других мановением
руки  посылала  в  следующую  залу,  где  у  клавесина собралась гвардейская
молодежь,  третьим указывала на  уютную библиотеку,  где формировались столы
для покера и бриджа.
     Единственный,  для кого графиня поднялась со  своего кресла и  кого она
встретила на  пороге зала,  был  министр двора барон Фредерикс,  прибывший в
сопровождении жены  -  испытанной и  верной  подруги графини и  дочери Эммы.
Предложив барону,  который, несмотря на свой почтенный возраст, еще довольно
бодро передвигался, руку, графиня повела его к самому покойному креслу подле
своего  любимого дивана  и  заботливо усадила  его.  Барон  сделался как  бы
центром кружка  говорящих,  прервавших свою  беседу в  знак  уважения к  его
сединам и встретивших его любезными улыбками.
     В  обществе,  образовавшемся на  диванах  и  креслах  вокруг  графини -
хозяйки дома  и  почетного гостя  -  министра двора,  говорили негромко,  но
весомо.  Слово держал граф Пален,  экс-министр юстиции и  один из крупнейших
российских помещиков.
     - Господа,  -  продолжал он  мысль,  прерванную приходом Фредерикса,  -
разумеется, ни одно цивилизованное государство, державшееся в течение многих
столетий известного направления в своей политике, - я имею в виду симпатии к
германской  цивилизации,   -   не   может   так   легко   заменить  его   на
противоположное, как это делают господа Извольский и Сазонов.
     - Вы  имеете в  виду,  граф,  профранцузскую ориентацию нашей  нынешней
дипломатии?  -  спросил  Палена  граф  Александр  Адлерберг.  Этот  тощий  и
остроносый  завсегдатай  салона  графини,   несмотря  на   свое  европейское
образование и знание шести языков,  довольно медленно схватывал главные нити
разговора и частенько переспрашивал о сути дела, дабы не потерять его смысл.
     - Воистину так! - подтвердил Пален.
     Графиня  поддержала разговор  и  позволила себе  перебить  рассказчика,
чтобы самой высказать давно наболевшие мысли.
     - О да!  Теперь все у нас устремилось к Франции! Не правда ли, господа?
- Слушатели размеренно закивали бородами и бородками. - Мятежные либеральные
партии  считают  Германию  очагом  консерватизма;   офицерство  -   особенно
происходящее из  демоса  -  стремится к  лаврам и  считает,  что  они  легко
достижимы  в   войне  с   Германией  и   при  условии  союза  с  Францией...
Интеллигенция,   которая  должна  вечно   благодарить  за   науку   немецких
профессоров,   симпатизирует  республике  и   счастлива   возможностью  петь
"Марсельезу"... Подумать только, а за такое пение десять лет назад многие из
них были сосланы и по сию пору не могут вернуться из сибирской ссылки...
     Кружок государственных людей внимал графине с явным удовольствием.  Она
продолжала почти с воодушевлением:
     - Русские купцы  видят  в  своих немецких коллегах сильных конкурентов,
рабочие  на   фабриках  терпеть  не  могут  аккуратного  и   требовательного
мастера-немца.  Даже  неграмотные мужики  считают себя  вправе жаловаться на
немца-управляющего,  который  вынужден  наказывать  пьяниц  и  лентяев!  Наш
состоятельный класс,  бросающий большие  деньги  на.  Ривьере  и  в  Париже,
конечно  же,  выражает  свои  бурные  симпатии  французам и  их  ресторанам,
бульварам,  театрам,  портным, кокоткам, полагая, что в этих симпатиях лучше
всего выражается любовь к Франции!
     От столь долгой и  пылкой речи графиня утомилась.  По ее знаку к кружку
подошел  с   большим  серебряным  подносом,   на  котором  стояли  бокалы  с
французским шампанским,  пузатый  рыжий  лакей  в  камзоле и  белых  нитяных
чулках. Графиня, единственная женщина в самом серьезном кружке салона, взяла
хрустальный бокал первой.
     Пока  государственные  умы  освежались  шампанским,   граф  Пален  стал
продолжать свою мысль. Но прежде он решил расшаркаться перед хозяйкой дома:
     - Как  тонко  графиня  определила  общественные  корни  антигерманского
недовольства!  У  вас  глубокий  философский склад  мысли,  дражайшая  Мария
Эдуардовна!  -  закатив глаза,  поднес он руку к тому месту, где должно было
биться сердце и  на  камергерском мундире находился знак  германского ордена
"Черного орла",  пожалованного ему  в  прошлом году императором Вильгельмом.
Отпив из бокала, Пален продолжал:
     - Это  противоестественный союз двуглавого самодержавного орла России и
красного галльского петуха, горланящего республиканскую "Марсельезу"...
     - Да,  да!  -  поддержал его  принц  Александр Баттенбергский,  -  куда
естественнее союз двух орлов - германского и российского!
     - Тому  мы  видим  в  недавнем  европейском  прошлом  яркий  пример,  -
согласился граф  Пален.  -  Четыре года назад,  когда Вена присоединила себе
Боснию  и  Герцеговину в  обмен  на  заверения Эренталя  предоставить России
свободу рук в  Проливах,  а затем неблагородно не выполнила своего обещания,
Извольский имел  беседу с  французским послом.  И  знаете,  что  этот  милый
союзник заявил нашему министру иностранных дел?  Он сказал,  что французское
общественное мнение не допустит,  чтобы Франция была вовлечена в войну из-за
сербских вожделений.  Почти в те же критические дни Франция сама заключила с
Германией соглашение о марокканских делах...
     - Конечно,   французские  интересы  были  в  тот  момент  не  обострять
отношения с Австро-Венгрией и Германией из-за далекой Сербии...  Равно как и
английские - не допустить российского влияния на Порту и нашего упрочения на
Дарданеллах и в Босфоре... Ведь тогда Россия была бы слишком близка со своей
армией к жизненным центрам Британской империи,  - высказался вдруг молчавший
до сего момента барон Роман Розен,  один из подписавших Портсмутский договор
и  потому смело  толковавший теперь вопросы британских имперских интересов и
всего, что было связано с морями и океанами.
     Его поддержал генерал Гартунг.
     - О да,  -  сказал он,  -  я слышал, что лорд Грей отказал тогда нашему
министру в  проходе нашей  эскадры через Дарданеллы для  демонстрации против
Австро-Венгрии с тыла - в Адриатике.
     - Я и хотел отметить,  господа, - важно продолжал свою речь граф Пален,
- что    русским   аграриям,    равно    как    и    многим   представителям
торгово-промышленных кругов, крайне невыгодна перемена политического курса и
сближение с аграрной Францией...
     - Я  могу вам со скорбью сообщить,  что на берлинской бирже цены на наш
хлеб упали за прошлую неделю снова со 157 до 130 марок за центнер на пшеницу
и  со  131 до  110 марок за  рожь!  -  переключился от  политики к  торговле
граф-помещик.
     - Неужели так низко?!  -  забеспокоился граф Бобринский.  -  Но тогда я
почти разорен!
     - Господа,  еще рано горевать!  -  успокоил слушателей Пален. - К весне
цена на наш хлеб,  я полагаю, как обычно, повысится! Я только хотел обратить
ваше внимание на то, что если его величество будет продолжать свое сближение
с  Францией,  то  Берлин может снова обрушиться на нас высокими пошлинами на
хлеб, мясо, птицу, как это было совсем недавно... Я полагаю, что долгом всех
разумно мыслящих деятелей нашей  плеяды  является выполнение святой задачи -
как Россию оторвать от союза с Францией и направить политику нашей империи в
правильное  русло  -   на  благо  дружбы  с  Германией?  Только  союз  наших
императоров способен  приостановить пагубное  развитие революционных идей  в
Европе...  Подумать только, всего несколько недель назад, в минувшем январе,
германские социалисты получили на  выборах в  рейхстаге четыре  с  четвертью
миллиона голосов и  посадили на  его  скамьи 110  своих депутатов!  Если  бы
Германия была в дружбе с Россией,  то, я полагаю, наша династия не допустила
бы такого печального поворота событий!
     - Его  величество кайзер  и  сам  сумеет  справиться со  смутьянами!  -
благодушно вымолвил Адлерберг. - Кстати, мне рассказывали друзья в Потсдаме,
что среди социалистических депутатов появился новый лидер,  некто Бернштейн.
Это вполне управляемая личность!  Он нашел особый, безопасный путь реформ, а
не бунтарских революций...
     - Посмотрим,  посмотрим...  -  скептически  проскрипел  министр  двора,
словно просыпаясь от дремы, хотя он не пропустил ни одного слова.
     ...Уже  давно не  появлялся никто из  новых гостей,  как вдруг мажордом
вновь растворил двери в зал и, стукнув жезлом, провозгласил:
     - Супруга военного министра Екатерина Викторовна Сухомлинова!
     Общий говор в  гостиной мгновенно стих.  Хозяйка беспокойно поднялась с
места и радушно пошла навстречу красивой молодой женщине,  которая уже два с
половиной года  была притчей во  языцех "всего Петербурга".  Все  началось с
того,  что  злоязычный свет в  лице его самых родовитых и  аристократических
представителей  обоего  пола  упивался  скандалом  в  Киеве,  где  вдовец  -
командующий  округом  и   генерал-губернатор  Сухомлинов  отбил  у  адвоката
Бутовича  красавицу  жену.   После  долгого  и  грязного  процесса,  который
прекратил разводом сам государь,  Сухомлинов женился на Екатерине Викторовне
и, будучи назначен военным министром, привез красавицу в Петербург.
     Петербургский свет не принял Екатерину Викторовну. Двери очень немногих
родовитых домов были открыты перед ней, и она очень ценила, что сама графиня
Кляйнмихель,  законодатель политических мод  и  хозяйка  популярного салона,
всегда готова была ее видеть.
     Дамы мило обнялись,  и, чтобы гостья не прочитала презрения на чопорных
лицах старцев, графиня повела ее скорее к молодежи.
     - А  что же  его превосходительство военный министр не смог почтить нас
своим присутствием?  -  с искренним радушием в голосе осведомилась графиня у
Сухомлиновой.
     - Владимир Александрович шлет глубокий поклон -  он  не вернулся еще из
Царского, - с отменной любезностью сообщила Екатерина Викторовна.
     Они вошли во вторую залу. Она была уютнее и отделана голубым с серебром
штофом.  Одиозная в  глазах старой знати супруга военного министра оказалась
здесь более ко  двору -  гвардейские офицеры и  их  дамы  совершенно любезно
приняли госпожу Сухомлинову.
     Графиня на минуту присела на диван рядом с Екатериной Викторовной,  как
бы вводя ее в общество. Разговор вертелся вокруг предстоящего конкур-иппика,
где одним из самых сильных конкурентов на главный приз обещал быть племянник
графини Петр.
     - О,  берегитесь,  граф,  -  вступила  сразу  в  разговор  Сухомлинова,
обращаясь к  Петру Кляйнмихелю.  -  Владимир Александрович (она имела в виду
своего мужа) перевел в  Генеральный штаб из  Киева одного из лучших тамошних
наездников -  Алексиса Соколова.  На самых трудных парфорсных охотах Алексис
побивал опытнейших спортсменов, приходил первым, ипритом на любых лошадях.
     - А где сейчас тренируется ваш чэмпион?  -  с вызовом задал вопрос граф
Петр Кляйнмихель. - Я охотно полюбовался бы на него!
     - Еще нигде,  -  с милой улыбкой ответила ему Сухомлинова.  - Он только
месяц  назад  принял  в  Главном  управлении Генерального штаба  австрийское
делопроизводство и еще не огляделся в Петербурге...
     Старая графиня поднялась со своего места.
     - Молодежь,   я  вас  покидаю  ненадолго,  чтобы  распорядиться  насчет
ужина...  Прошу  любить и  жаловать Екатерину Викторовну!  Ее  красота равна
разве что ее уму, - сказала Мария Эдуардовна с загадочной улыбкой комплимент
супруге министра и удалилась.
     Боковым коридором графиня прошла к себе в кабинет, присела к раскрытому
бюро, устало провела рукой по глазам, а затем решительно взяла лист бумаги с
собственной  монограммой,   остро   заточенное  гусиное  перо   и   написала
размашистым почерком:

     "Мон шер Филипп!
     Всегда  вспоминаю  тот   исключительно  радушный  прием,   который  мне
оказывается в  Потсдаме  и  Берлине,  волнующие встречи