"   лицо   Вильгельма  перекосила  ухмылка,   -   через
Васильчикову...  Нам известно,  что ее письма точно попали в цель,  и приезд
Думбадзе связан с ее корреспонденцией...  Надо подумать о том,  не направить
ли нам фрейлину в  Петербург.  Правда,  Васильчикова крайне глупа...  Хотя в
делах,  которые  лежат  на  поверхности,  ее  глупость может  нам  сослужить
неплохую службу...  Хм!..  Глупость подобна бомбе замедленного действия... -
сострил император.
     - Ваше  величество,  это  колоссально!  Это  -  великая мысль  великого
императора!  -  искренне восхитился адъютант. - Позвольте это записать, ваше
величество?
     Адъютант ловким движением вынул блокнотик и серебряный карандаш.
     - После этого изречения императора,  -  сказал о  себе  в  третьем лице
Вильгельм,  - пометьте, что герцог гессенский Эрнст, брат Александры, должен
постоянно в  своих  письмах к  сестре  отмечать важность нашего  с  Николаем
замирения и  предотвращения таким  образом  падения  русского  трона.  Пусть
почаще пишет сестре...  Пусть подчеркивает,  что Англия и Франция никогда не
отдадут России  Константинополь,  а  сейчас плетут хитроумные интриги против
царского двора... Полагаю, это убедит моих родственничков в Петербурге!


                        61. Мельник, июнь 1915 года

     Очередная встреча Соколова со Стечишиным была назначена в трех десятках
километров от Праги,  в  виноградарском городишке Мельник,  стоящем на холме
при  слиянии Лабы и  Влтавы.  В  маленьком городе,  излюбленном месте отдыха
пражан, можно было легко найти укромный уголок для продолжительной беседы.
     В старинной гостинице "У моста",  стоящей на пражской дороге,  там, где
она  выходит из  Мельника и  следует дальше на  север по  берегу полноводной
Лабы,   штабс-капитан  императорского  и   королевского  Генерального  штаба
"Фердинанд Шульц"  в  пятницу  вечером  потребовал себе  два  номера  рядом,
обязательно с  окнами на  Лабу.  Второй номер офицер абонировал для богатого
пражанина,  пожелавшего провести конец недели со своим родственником на лоне
природы в центре чешского виноделия.
     Филимон прибыл утром в наемной машине. Соколов завтракал в это время на
балконе.  Он с удивлением увидел,  как Стечишин и хозяин гостиницы, вышедший
на  шум  авто,  сердечно  обнялись.  Когда  раздался  стук  в  дверь  и  она
отворилась,   Алексей  увидел   сначала  источающую  дружелюбие  и   радость
физиономию трактирщика, а затем широко улыбающегося Филимона.
     - Это мой старый друг Франта!  -  похлопал по плечу хозяина Стечишин. -
Он патриот не только Мельника, но и свободной Чехии!.. А это - штабс-капитан
Шульц из Вены,  симпатизирующий славянам,  поскольку его жена -  чешка...  -
представил Соколова старый разведчик.
     - Рад видеть вас под моим кровом,  драгоценнейшие господа! - поклонился
трактирщик, - я, прикажу принести самые сокровенные кувшины из подвалов...
     - Что угодно,  Франта,  -  безразлично отозвался Стечишин. - Покажи мою
комнату...
     Филимон за последние месяцы сильно сдал.  Видимо, сказывалась усталость
от целого года войны,  ежечасный риск,  которому он подвергался, напряженная
работа...  Соколов с огорчением отметил,  что его еще недавно моложавое лицо
здоровяка осунулось и  покрылось мелкими морщинками,  походка перестала быть
пружинистой и  легкой,  фигура сгорбилась.  Однако глаза  горели неукротимым
огнем по-прежнему, излучали силу и ум.
     Выходить из гостиницы на пустынную улицу и  привлекать к  себе излишнее
внимание соратникам не хотелось.  Тем более что там царил зной.  Здесь же, в
комнатах окнами на север, среди толстых каменных стен было прохладно и тихо.
Трактирщик уже успел выполнить свое обещание,  и полдюжины глиняных кувшинов
с белым вином "Людмила" стояло на простом дощатом столе в покое Филимона.
     Алексей принес с  балкона два удобных плетеных кресла.  Филимон закурил
свою неизменную сигару. Совещание началось.
     Стечишин без промедления сделал обзор работы группы, Соколов набрасывал
в  записной книжке особым кодом  некоторые цифры и  данные.  Голос Стечишина
звучал глухо,  а в тоне проскальзывали нотки печали и озабоченности. Алексей
поначалу отнес это к усталости Филимона,  к тому, что в Галиции продолжалось
германо-австрийское наступление и  русская  армия,  теснимая  превосходящими
силами противника, вынуждена была отходить, оставляя эту славянскую землю на
растерзание австро-германским грабителям и насильникам.
     Он  решил было,  что произошло какое-то  несчастье с  одним из  чешских
разведчиков и  резидент печален потому,  что пока не  знает о  судьбе своего
человека.
     - В  Праге все  в  порядке!  -  коротко ответил Филимон.  Он  был очень
доволен  тем,  что  депутат  рейхсрата,  профессор Томаш  Массарик,  активно
сотрудничавший с  русской  разведкой,  сумел  под  предлогом болезни  дочери
получить заграничный паспорт и  выехать вместе со  всей семьей в  Швейцарию.
Массарик  был  самой  крупной  фигурой  в  антиавстрийской борьбе  чехов,  и
Эвиденцбюро уже  начало свою  охоту  за  ним.  Без  сомнения,  профессор мог
значительно больше  принести  пользы,  сплачивая ряды  борцов  за  пределами
страны, чем сидя в австрийской тюрьме...
     Массарик сумел создать целую разведывательную сеть,  которая не  только
собирала чисто  военные  сведения о  передвижениях германских и  австрийских
войск,  но  и  вела серьезную работу по  укреплению славянской солидарности,
разложению чешских  полков,  умело  применяя  для  этого  русские  листовки,
разбрасываемые на фронте русскими аэропланами.
     Когда Филимон закончил свой рассказ о Массарике,  краткое оживление его
снова сменилось глухой печалью.
     - Филимон,  друг мой!  -  заглянул ему в глаза Алексей.  -  Что с тобой
творится?!  Ты словно заболел! Может быть, мы переправим тебя через Румынию,
где фронт еще не  установился,  в  Россию и  ты  сможешь отдохнуть в  Крыму?
Увидишь свою жену!.. За тобой же пока не охотятся!
     - Не беспокойся, брат мой! - с тяжелым вздохом ответил Стечишин. - Я не
устал и  не  болен...  Я  подавлен тем,  что увидел в  двух концентрационных
лагерях...  Это дьявольская выдумка австрийцев -  создать невыносимый ад  на
земле для людей,  которые виновны только в том,  что считают себя русскими и
говорят на русском языке...
     До  Соколова  и  раньше  доходили  слухи,   что  власти  Австро-Венгрии
интернировали,  словно военнопленных,  собственных подданных-русинов, живших
на  Галичине,  в  Буковине  и  Карпатской  Руси.  По  государственной логике
Австрии,  вся  верная  национальным традициям,  сознательная часть  русского
населения Прикарпатья была  сразу же  объявлена "изменниками" и  "шпионами",
"русофилами" и  "пособниками русской армии".  С первых дней военных действий
тех русин, кто осмеливался признавать себя русским, употреблял русский язык,
хвалил Россию,  - арестовывали, сажали в тюрьмы, а иногда и убивали без суда
и следствия.  Австро-венгерские войска начали свои зверства еще тогда, когда
под ударами русских войск отступали из Галиции.  Теперь же, после Горлицкого
прорыва   и   обратного   завоевания  Лемковщины,   как   назывались  районы
Прикарпатья, населенные лемками или русинами, наступил второй акт драмы.
     Священников,  благословлявших русские  войска,  освободившие  Галичину,
австрийские  военные  власти  теперь  приговаривали  к   смерти.   Крестьян,
"виновных"  в  том,   что  они  продали  корову  или  пару  свиней  русскому
интендантству,   -   тащили   на   виселицу.   Интеллигентов,   руководивших
просветительными кружками и обществами, бросали в заключение...
     Проглотив комок  горечи,  Филимон Стечишин,  уроженец Галицийской Руси,
поведал Алексею галицийскую Голгофу.
     - Еще не раздались первые выстрелы на поле брани,  еще война фактически
не  успела начаться,  как  австрийцы стали  сгонять сотни  и  тысячи русин в
тюрьмы со  всех  уголков Прикарпатья...  -  Спазм  перехватил ему  горло,  и
Стечишину пришлось сделать глоток вина, чтобы продолжать.
     - Виселицами уставлены села  и  города  Галичины,  трупы  расстрелянных
запрещено убирать и хоронить,  ее лучшие сыны - в тюрьмах и концентрационных
лагерях...  Сначала австрийцы сажали  всех  русин,  арестованных по  доносам
мазепинцев, в крепость Терезин - отсюда это будет верстах в сорока, - махнул
рукой в сторону северо-запада Филимон. - В старых кавалерийских казармах, на
соломе,  кишащей  вшами,  разместили  австрийцы  русинскую  интеллигенцию  -
врачей,  адвокатов, священников, чиновников, студентов. Крестьян побросали в
казематы и конюшни.  В первое время кормили еще сносно и разрешали прикупать
что-то за свой счет в  кантине.  Потом режим ужесточился.  Единственно,  что
помогает многим  арестантам сохранять жизнь,  -  это  участие  в  их  судьбе
окружающего чешского населения.  Среди истинных славян, кто от души помогает
узникам,  две  благородные чешские  женщины  -  госпожи Анна  Лаубе  и  Юлия
Куглер...
     Стечишин горестно помолчал, на его глазах появились слезы.
     - Ах,  Алекс!  Еще страшнее,  чем Терезин, другой концлагерь - Талергоф
под  Грацем в  собственно Австрии.  Там  такие  жестокие порядки,  что  люди
умирают  сотнями,   голодают,  гниют  заживо  в  эпидемиях  сыпного  тифа  и
дизентерии...  Только в марте умерли 1350 заключенных...  Русины назвали его
"Долиной   смерти".   Это   дикое   варварство   цивилизованных  австрийцев!
Принудительные работы,  вопиющая  грязь,  мириады  вшей,  полное  отсутствие
врачебной помощи и лекарств!
     Алекс!  Что  же  творится на  белом свете!  Где же  бог?  Почему он  не
остановит этот ужас?!. - глухо закончил рассказ Стечишин.
     Соколов молчал,  подавленный рассказом старого русина.  Он  представлял
себе  ужасы  австрийской тюрьмы,  просидев несколько месяцев в  Новой  Белой
Башне в  Праге.  Правда,  ему "повезло" в  том,  что его тюрьма находилась в
столице Чехии и благодаря чехам-служителям режим в ней был более человечным.
Но  он  содрогнулся,  мысленно ощутив  прикосновение к  телу  прелой соломы,
шевелящейся от движения паразитов.
     - Сколько же лет еще будет продолжаться это убийство? - обхватил голову
руками Филимон и словно при острой зубной боли закачался в кресле.
     Ясный свет дня померк и для Алексея.  Мирная Лаба,  катившая свои струи
на север,  к Терезину, широкая цветущая долина сразу потеряли всю прелесть и
краски.  Ибо  совсем рядом,  в  нескольких десятках километров от  мирного и
солнечного Мельника,  томились и  страдали люди  только  за  то,  что  гордо
говорили в  лицо  австрийским жандармам:  "Мы  -  русские и  родной  язык  -
русский!"


                       62. Барановичи, июнь 1915 года

     Верховный  главнокомандующий великий  князь  Николай  Николаевич истово
молился о даровании победы православному воинству. Он стоял на коленях перед
иконами,  занимавшими почти все  стены спального отделения его салон-вагона,
вдыхал аромат горящего лампадного масла,  елея, старых досок. Слезы умиления
и  надежды текли по лицу великого князя,  благость и умиротворение нисходили
на верховного главнокомандующего.
     Неслышно  отворилась  дверь.   В   спальню-часовню  проскользнул  тенью
протопресвитер российской армии отец Георгий Шавельский. Черный как смоль, в
черной поповской сутане,  он  неслышно опустился на  ковер  рядом с  великим
князем и молитвенно сложил руки на груди.
     Николай Николаевич скосил красный заплаканный глаз  на  отца  Георгия и
понял,  что  хитрому  царедворцу не  терпится рассказать что-то  чрезвычайно
важное.  Надушенным платком главнокомандующий утер слезы, промокнул бороду и
усы и  легко поднялся с колен.  Отец Георгий встал тоже и поклонился Николаю
Николаевичу.
     - Ваше  высочество,  из  Петрограда прибыл  к  вам  министр  земледелия
Кривошеин.  Как  вы  знаете,  из  всех  министров  он  ближе  всех  стоит  к
общественности,  любим  ею  и  всегда  готов  действовать  в  духе,  который
разделяет и Дума...
     Великий князь  помнил этого короткошеего,  что  и  определило,  видимо,
когда-то  фамилию  предков,  хитрого  и  пронырливого  статс-секретаря,  про
которого ходили слухи,  что  он  вертит престарелым Горемыкиным и  выступает
фактически премьер-министром.
     - А с чем пожаловал Кривошеин? - не удержался от вопроса великий князь.
     - Он просил принять его,  ваше высочество,  по деликатному вопросу... -
По  выражению лица  отца  Георгия Николай Николаевич понял,  что  Шавельский
что-то знает, но не желает опередить гостя.
     - Скажи адъютанту,  чтобы впустил его  в  кабинет!  -  приказал великий
князь. - А что ты знаешь еще о нем?
     - Когда  он  заведовал  переселенческим департаментом,  то  стал  очень
близок  к  Горемыкину...   -   вкрадчиво  напомнил  поп-царедворец.  -  Иван
Логгинович исполнял  тогда  должность  управляющего министерством внутренних
дел...
     - А-а!  - многозначительно протянул великий князь. - Понятно, почему он
теперь главное лицо в Совете министров...
     - Кривошеин в  силу  своих родственных связей весьма близок московскому
купечеству и  промышленникам.  Он  женат  на  одной  из  сестер  текстильных
фабрикантов Морозовых...  Весьма близок к  англичанам.  Бьюкенен его большой
друг, и он частенько ездит обедать в английское посольство...
     - Спасибо,  отец  Георгий,  -  ласково  поблагодарил Николай Николаевич
своего осведомителя и духовника.
     Протопресвитер   армии    вышел    вместе   с    главнокомандующим   из
спальни-молельной.  Но  он  повернул через другую дверь прочь из  вагона,  а
Николай Николаевич,  изобразив на лице важность,  вступил в кабинет. Министр
земледелия,  "серый  кардинал" премьера,  уже  дожидался главнокомандующего,
стоя  у  дверей.  При  виде  великого князя  Кривошеин склонился в  глубоком
поклоне.
     - Здравствуй,  Александр  Васильевич,  -  любезно  приветствовал  гостя
Николай Николаевич. - Садись!
     Министр склонил голову набок и, буравя великого князя острыми глазками,
плотно уселся в кресло.  Не изъявляя особого подобострастия,  фигура его все
же излучала столько преданности и  уважения,  что великий князь одобрительно
подумал: "Ловок!"
     Николай Николаевич не ошибался.  Кривошеин действительно весьма успешно
делал карьеру отчасти и потому, что умел всегда подластиться к начальству, а
иногда - деликатно и почти твердо возразить ему.
     На лошадином лице Николая Николаевича горели любопытством глаза.
     - Ваше высочество, я спешил приехать в вашу Ставку хотя бы за несколько
часов до прибытия государя, чтобы проинформировать вас о некоторых событиях,
которые привели к единодушному требованию отставки Сухомлинова...  - с места
в карьер начал министр.
     "Очень  хорошо!"  -  неожиданная  радость  от  возможного  падения  его
ненавистного врага -  военного министра - охватила главнокомандующего. Но он
быстро взял себя в руки.
     - Государь приезжает завтра,  десятого...  -  перевел он свой интерес в
другую плоскость.
     - Так  вот,  ваше  высочество,  -  словно  не  заметив вспышки радости,
блеснувшей в  глазах  собеседника,  продолжал Кривошеин,  -  вам,  наверное,
докладывали,   что  две  недели  назад  на   торгово-промышленном  съезде  в
Петрограде  господин  Рябушинский  произнес  громовую  речь  о   мобилизации
промышленности и созыве Думы.
     - М-да! Что-то слышал... - уклончиво пробормотал верховный.
     - Требования общественности и думских кругов сводятся пока не к вопросу
программы, а к призыву людей, коим вверяется власть... - вкрадчиво продолжал
Кривошеин.  -  Мы,  старые слуги царя,  берем на себя неприятную обязанность
перемены кабинета и политического курса...  В этом намерении мы и собирались
недавно у Сазонова,  дабы выработать платформу.  Большинство членов кабинета
решило  обратиться  к   государю  с   заявлением  о  необходимости  уступить
общественному  мнению,   то   есть  созвать  Думу  и   сменить  непопулярных
министров...
     Великий князь  был  хорошо осведомлен от  своих клевретов о  брожении в
думских и  правительственных кругах,  которое возникло из-за военных неудач.
Верховное командование относило их  вовсе  не  на  свой  счет,  а  целиком к
недостатку боевых припасов и вооружения. В этом обвиняли только Сухомлинова.
Анастасия  Николаевна и  ее  сестра  Милица  ничем  другим  не  занимались в
Петрограде и  Знаменке,  как выслушиванием и  вынюхиванием.  От брата Петра,
женатого на  Милице,  Николай Николаевич знал  в  деталях о  всех  слухах  в
столице,  в  придворных,  военных,  чиновных кругах.  Этот визитер Кривошеин
олицетворял позицию торгово-промышленных кругов.
     - Ваше высочество, я предложил вместо нынешнего министра внутренних дел
Маклакова рекомендовать его  величеству князя Щербатова,  Алексея Андреевича
Поливанова -  для  военного ведомства вместо Сухомлинова,  сенатора Милютина
для юстиции и Самарина на место Саблера...  -  продолжал "серый кардинал". -
По мнению Сазонова, просьба об удалении Горемыкина одновременно с названными
министрами могла бы повредить успеху всего плана...
     Великий князь пожевал губами, раздумывая. Выходило, что общественность,
мнение  которой  так  четко  формулировал  министр  земледелия,   нацелилась
действительно в самых преданных слуг царя.
     "Излагая это мне заранее,  -  думал Николай Николаевич,  -  Кривошеин и
другие,  видимо,  считают меня сторонником и  тем  лицом,  кто  прежде всего
заинтересован в  переходе  власти  от  государя  к  более  популярному члену
царствующего дома,  то есть ко мне.  Хм, надо их осторожно поддержать. Пусть
общественность постарается для меня,  а  я сумею накинуть на нее узду,  если
посмеют относиться ко мне, как к племяннику!.."
     Целиком  связывать свое  имя  с  оппозицией великий князь,  однако,  не
захотел. Поэтому он прикинулся неосведомленным.
     - Александр Васильевич! - с удивлением воскликнул Николай Николаевич. -
Но ведь третьего июня государь дал отставку Маклакову...
     - Позвольте досказать,  ваше высочество!  - прервал его министр. - Дело
было так. Двадцать восьмого мая Барк, Харитонов, Рухлов, Сазонов и я явились
вечером  к  Ивану  Логгиновичу и  возбудили  ходатайство об  освобождении от
должностей,  ежели  не  будут  удалены  из  Совета  министров за  их  полной
неспособностью и  несоответствие их деятельности современным тяжелым уровням
в  первую очередь Маклаков,  а затем и Сухомлинов...  Горемыкин на следующий
день доложил государю об этом требовании.
     - И что он сказал? - оживился великий князь.
     - Государь решил,  что большие перемены производить несвоевременно,  но
Маклакова удалить согласился...  Теперь,  накануне приезда его величества на
Ставку,  я  и  хотел договориться с вами,  ваше высочество,  о необходимости
совместных   стараний   для   замены   Сухомлинова   Поливановым.   Наиболее
трезвомыслящие министры,  думская общественность,  а  главное,  английское и
французское посольства целиком одобрят такой государственный шаг...
     "Хитер,  черт!" -  опять подумал Николай Николаевич.  -  Знает,  к кому
прискакать хлопотать о Сухомлинове... Ну что ж, племянник! - позлорадствовал
великий князь. - Приезжай поскорее!"
     - Однако я не в восторге от предложенной вами кандидатуры Поливанова на
должность военного министра... - вслух высказался верховный.
     Кривошеин  предвидел  это.  Весь  Петроград  знал,  что  великий  князь
недолюбливал помощника  военного  министра  Поливанова за  его  либерализм и
независимость  от  придворных  сфер,   деловитость.   Зимой  14-го  года  он
воспротивился  назначению  его   варшавским  генерал-губернатором.   Министр
принялся убеждать Николая Николаевича в достоинствах генерала, в его большом
уважении к верховному главнокомандующему.  Главное, что решило дело в пользу
Поливанова,  было то  обстоятельство,  что  его терпеть не  может Александра
Федоровна.
     "Вот   змей!   -   любовно-восхищенно  воскликнул  мысленно  верховный,