лабость.
     Австрийские  офицеры   с   любопытством  вперились  в   лицо   русского
полковника.  Страх смерти,  по  их опыту и  расчетам,  обязательно должен бы
исказить черты подсудимого.  Но они просчитались.  У  Соколова лишь заходили
желваки на скулах, он с вызовом встретил взгляды своих врагов.
     - Молодчика расстрелять завтра на рассвете!  - бросил генерал секретарю
судилища и,  еле волоча ноги,  стал спускаться с возвышения,  где стояло его
кресло.
     Кулаки Соколова побелели от  напряжения.  Если  бы  не  оковы,  Алексей
бросился бы  на генерала и  пристукнул его на глазах аудиторов.  Караульные,
видя его состояние, взяли оружие на изготовку.
     Тем же лабиринтом лестниц и коридоров Соколова повели в его камеру, где
на этот раз оказались зажженными и керосиновая лампа,  и свеча,  приклеенная
расплавленным воском к деревянному столу. Перед свечой лежала библия.
     С  железным скрипом закрылась железная дверь.  Соколов сел на  постель,
которую сегодня оставили ему.
     Приговор и  расстрел на рассвете следующего дня явились для него полной
неожиданностью, он словно оглох и ослеп на несколько минут.
     "Возьми себя в руки,  Алексей!  - приказал он самому себе. - Ты русский
офицер, и врагу не удастся тебя сломить!.."
     Полковник высоко  поднял голову.  Взгляд его  уперся в  серую  каменную
стену.  Мокрый гранит перед  его  мысленным взором вдруг словно раздвинулся.
Алексей   увидел   себя   маленьким  мальчиком,   бегущим   навстречу  отцу.
Споткнувшись о  выступающий из  земли корень,  он  не  успевает упасть,  его
подхватывают сильные и добрые руки отца. Жесткие усы щекочут шею...
     Сразу вслед за внезапным воспоминанием детства,  вытесняя его,  пронзая
болью потери,  перед ним появилась Анастасия.  Ощущение счастья на  ее  лице
сменилось озабоченностью и тревогой,  как в тот миг,  когда она узнала,  что
надвигается война.
     "Как хочется жить, чтобы бороться, чтобы любить Настю, хранить и беречь
все, что она олицетворяет собой - родину, будущее, детей, народ..."
     Алексей не  мог сидеть.  Жажда жизни и  борьбы охватила его.  Ходьба по
камере не успокаивала, грудь сжимала смертная тоска.
     "Возьми себя в руки,  Алексей,  -  сжав челюсти, приказал он себе. - Ты
жив! Ты человек! Не роняй чести России, русской армии!"
     Ком  в  груди  остался,  но  физическое напряжение всех  мышц,  готовое
вот-вот разрядиться холодной нервной дрожью,  пошло на убыль.  Соколов снова
сел на постель, подложил под спину жесткую подушку и задумался.
     "Ну что ж!  Видимо,  надо подводить итоги! - жестко решил он. - Добился
ли я того,  чего желал?  Почти всего!..  А если быть откровенным - стоило ли
тратить жизнь на, то, что тобой достигнуто?!"
     Детство,  отец  и  мать,  кадетское  и  юнкерское училища  в  мгновение
пронеслись перед мысленным взором Алексея,  и он не нашел в них ничего, чего
мог бы стыдиться.  Он был всегда честен,  прям и не труслив.  "Я бы повторил
еще раз этот путь,  -  решил он.  -  Если бы  бог,  конечно,  дал мне вторую
жизнь!" Затем полк,  офицерская среда, товарищи-гусары, дни строевой службы,
промелькнувшие как один, его лихой гусарский эскадрон, в котором он запретил
вахмистрам  отпускать  нижним  чинам  зуботычины,   как  это  практиковалось
младшими и  старшими офицерами во всей русской армии.  В офицерском собрании
на него смотрели как на белую ворону, но уважали, а кое-кто из корнетов даже
стал подражать.  Ведь времена менялись,  наступал двадцатый век, и в русской
армии  начали  распространяться  прогрессивные  веяния,  идущие  от  молодых
офицеров Генштаба.
     Казармы,  полковая школа,  парфорсные охоты,  выездка лошадей,  балы  у
окрестных   помещиков,    на    которых   первыми   гостями   всегда    были
офицеры-кавалеристы,  женитьба  на  милой  хохотушке Анне  -  вся  гусарская
молодость и начало возмужания вспомнились Соколову. Они быстро ушли, оставив
лишь легкий вздох сожаления.
     Память перенесла его  к  годам  русско-японской войны и  первой русской
революции.  Он  провел их в  академии Генерального штаба,  хотя,  как и  все
русское офицерство,  рвался на  поля сражений.  Его полк не успел побывать в
Маньчжурии,  но  был  брошен  на  усмирение  бунтующих  во  время  революции
крестьян.
     "Слава богу,  я  не запятнал тогда честь русского офицера и не принимал
участия  в  расправах  над  отчаявшимися  людьми!"  -  подумал  Соколов.  Он
вспомнил,  как  не  подал  руки  особо отличившемуся усмирителю,  захудалому
прибалтийскому барону фон Фитингофу, за что был окрещен некоторыми офицерами
"выскочкой-академиком".  Но  большинство гусар  явно  стыдилось  жандармской
роли.
     Все  это  смешалось с  позорным  поражением в  русско-японской войне  и
серьезно  поколебало  верноподданнические  настроения  в  армии.  Офицерство
перестало  быть  монолитом без  трещин  и  разломов,  на  котором  покоилось
самодержавие.  Под  воздействием огня  революции монолит стал потрескивать и
оседать.
     Ветры  свободы  и   прогресса,   поднятые  первой  русской  революцией,
коснулись своим живительным крылом и  офицерского корпуса,  особенно младших
его отрядов.  Еще гремело беспробудное застолье в офицерских собраниях, но в
читальни и библиотеки начали поступать политические газеты,  журналы, книги.
Еще унтеры и  вахмистры старой закалки кулаками вбивали в  солдата понятие о
враге "внутреннем и  внешнем",  но  все больше среди призывников оказывалось
грамотеев  из  городов  и  деревень,   которые  где-то  и  когда-то  слышали
крамольные речи того самого "внутреннего врага" и  не могли не согласиться с
его правдой.
     Офицеры из  семей  разночинных,  мелкочиновных,  служилой интеллигенции
значительно потеснили  даже  на  командных должностях дворянское и  духовное
сословие.
     Соколов происходил из потомственно-служилой семьи.  Его отец и дед были
военными лекарями.  Лишь  Алексей  изменил медицине ради  кавалерии и  после
кадетского корпуса и  юнкерского училища вышел  в  гусарский Митавский полк.
Движения общественной жизни  оставили в  его  сознании довольно значительный
след.  Вот  почему он,  исповедуясь самому себе  перед  смертью,  так  остро
чувствовал разрыв между понятиями "долг службы" и "служение народу".
     Он вспоминал весь ужас и всю тяжесть казармы для солдата, вырванного из
привычного  ритма  жизни  и   отданного  на   расправу  унтеру,   взводному,
эскадронному или ротному начальству. Ему претили бездуховность и примитивное
чинодральство значительной части  офицерства,  прикрываемые довольно высоким
профессионализмом.  Когда  перед  его  мысленным взором  прошла вторая часть
жизни в  полку -  уже в  штаб-офицерских чинах,  он  содрогнулся от  желания
переделать все по-новому, по-справедливому, если бы только мог...
     Годы в  Киеве Алексею уже не представлялись блестящей вереницей успехов
по  службе,  радостей от  конного спорта  и  прелестей офицерского собрания.
Перед  лицом  смерти ореол удовольствий померк.  Собственная совесть голосом
строгого судьи спросила его:  "Делал ли ты добро людям? Что принес миру твой
разум? Был ли силен твой дух перед соблазнами и суетой?"
     Это был самый высокий суд, вопрошавший: кто ты есть, человек?
     Перед таким судией нельзя отвечать,  что служил честно, не воровал и не
обманывал людей,  имел  друзей или  любил одну  женщину в  один период своей
жизни...  На  чаши весов ложатся только полновесные гири.  На одну -  Добро,
Искренность, Любовь. На другую - Зло, Тщеславие, Зависть.
     Вспоминая свой путь,  Соколов понял вдруг,  что то,  к  чему его всегда
готовили и  чему  он  отдавал все  свои  силы  и  способности,  было неравно
разделено между чашами главных весов истины: защита отечества есть Добро. Но
штык армии,  направленный на  защиту родины,  обращали во зло против народа.
Зло,  Тщеславие и Зависть правили тем несправедливым миром, который охраняла
армия.
     Любовь к Анастасии открыла ему глаза на мрачный и грозный мир отношений
между  хижинами и  дворцами,  между  безрадостным трудом ради  куска хлеба и
всеядностью капитала ради капитала.
     Сейчас,  в  последние часы жизни,  он  понял истинность и  непреходящую
ценность тех  мыслей о  жизни,  о  социальном неравенстве,  о  будущем мира,
которые узнавал от  красивой и  хрупкой Насти.  Это были не только ее мысли.
Так думали лучшие умы человечества.
     Знание Соколовым тайных пружин мировой кровавой войны,  в которой гибли
миллионы  и  миллионы человеческих жизней,  а  десятки  миллионов оставались
калеками,  отравленными трупным ядом шовинизма и  ненависти,  его опыт и его
любовь к людям,  среди которых самое сильное чувство он отдал Насте, привели
его к  той черте,  за  которой он уже не мог верить в  истинность ценностей,
которым присягал у трехцветного знамени.
     На  рассвете,  под барабанный бой,  ему суждено умереть.  "Как жаль,  -
думал он,  -  что рассвет моего сознания настал так поздно!  Я  верно служил
российскому самодержцу, а ведь он - Зло, воплощенное в ничтожное, тщеславное
и мелкое существо.
     Я  служил возвышению низких и подлых генералов,  для которых нет ничего
святого и великого, кроме "лишнего чинишки или орденишки", и которыми движет
лишь тщеславие и зависть. Поистине мир покоится на Зле, Тщеславии и Зависти.
Это мир насилия, и я ему служил!.."
     Мыслью  преступив  черту,  отделяющую Незнание  от  Знания  и  ощущения
Истины,  Алексей понял, что он уже не тот человек, каким был несколько часов
назад. Его дух утвердился в служении добру и в противодействии силам зла.
     Великая  любовь  к  Анастасии и  к  людям  перестала быть  мучительной,
причинять страдания и тоску.
     Не  раздеваясь,  Алексей бросился на  кровать и  мгновенно заснул.  Ему
показалось,  что прошло лишь несколько минут,  когда загремел железный засов
двери.  В тот же миг начали бить башенные часы крепости-тюрьмы. С последним,
двенадцатым ударом в камеру сошел священник...


                  68. Эльбоген (Локет), декабрь 1915 года

     Свеча  на  столе почти догорела.  Керосиновая лампа в  своем углублении
нещадно коптила и рассеивала слабый мигающий свет.  Алексею показалось,  что
он  видит страшный сон,  но  когда за  священником загремели засовы железной
двери, он вновь ощутил весь ужас своего положения.
     Священник  подошел  к  постели  полковника,   осенил  его  католическим
крестным знамением и громко, так, чтобы его голос донесся до двери, где было
еще открыто смотровое окошко, произнес:
     - Сын мой, я пришел дать тебе последнее напутствие!
     Глазок у двери со стуком опустился.
     Алексей резким движением поднялся с  постели и  оправил на себе одежду,
потом провел рукой по небритой щеке:
     - Сожалею, святой отец, что вынужден принимать в таком неопрятном виде,
- спокойно проговорил он.
     Патер был такого же роста,  как и  Алексей,  довольно сухой комплекции.
Одет он  был в  черную форму полкового священника австрийской армии,  поверх
которой наброшена черная  монашеская сутана  с  капюшоном.  Фарар  буквально
буравил глазами Соколова, как будто изучая каждую черточку его лица.
     - Сын  мой,  я  преклоняюсь  перед  вашим  мужеством!  -  вдруг  сказал
священник.  Его голос на последнем слове перехватило, а на глазах показались
слезы.
     - Не волнуйтесь, святой отец, я не нуждаюсь в католическом причастии, -
мягко, словно успокаивая патера, вымолвил Алексей.
     Не в силах сказать ни слова,  священник покачал головой.  Потом показал
Алексею на табурет:
     - Сядь,  сын мой,  -  еле слышно начал он.  -  Я пришел не исповедовать
тебя... Я пришел спасти! Твои друзья просили меня сделать это...
     Алексей еще ничего не  понимал.  Он не спешил выполнить просьбу патера.
Тогда священник приложил палец к губам и показал ему рукой на дверь,  откуда
могла  появиться опасность.  Соколова вдруг озарило:  "А  если  это  и  есть
последний и  единственный шанс,  который предоставляет ему Филимон?!" Он сел
на табурет.  Патер подошел к нему,  положил руки на голову, словно исповедуя
смертника, и шепотом стал ему говорить:
     - Пан  Соколов!  Ваши друзья просили меня вас  спасти.  Они ждут вас за
трактиром "Белый конь".  Вы должны сделать следующее: забить мне рот кляпом,
только не очень сильно, снять с меня мундир и сутану, связать руки веревкой,
которую найдете в кармане мундира.  Затем кладите меня на кровать, прикройте
одеялом,  словно  спящего.  Быстро переоденьтесь и  четыре раза  постучите в
дверь камеры.  Скажите по-немецки охраннику, что смертник заснул. Вы сможете
найти дорогу к главной башне?
     - Да, святой отец.
     - Перед залом суда поверните налево и  окажетесь в кордегардии...  Если
спросят пароль:  "Вена".  Отзыв -  "Пешт".  Ради бога, только не спешите, не
делайте резких движений!  Тюремщики,  как  волки,  они немедленно бросятся в
погоню,  если  почуют беглеца!  Не  спешите,  умоляю вас!  Постарайтесь быть
спокойнее...  Вам откроют калитку в воротах.  Пройдете двором -  не спешите,
идите спокойнее!  Затем еще  одни  ворота,  сами скажете пароль...  Есть еще
внешний караул.  Не прячьтесь от него, идите смело прямо на солдат и осените
их  крестным  знамением...  Спокойно спускайтесь по  улочке  к  площади,  не
спешите,  -  ради бога!  Поверните направо,  к  ратуше,  и по правой стороне
пересеките площадь...  За гостиницей "Белый конь",  в  проулочке,  вас будет
ждать  человек.  Он  проводит  вас  во  двор,  где  ждет  карета.  Б  карете
переоденьтесь  в  гражданское  платье,  а  что  делать  дальше,  скажет  ваш
проводник...
     Ах,  да!  -  заволновался патер.  - Чуть было не забыл!.. Приклейте эту
темную бородку к своей щетине, а то вы светлый шатен, а я почти брюнет!
     Едва только священник начал говорить,  Соколов поверил ему.  Он  понял,
что это друзья из  группы Стечишина устраивают ему побег.  Каждое слово отца
Стефана запечатлелось в его памяти. Алексей мгновенно вспомнил весь лабиринт
коридоров,  по  которому ему предстояло пройти спокойным и  даже замедленным
шагом, учитывая сан и преклонный возраст священника.
     - С богом,  сын мой! Приступайте! - благословил фарар Алексея. - Я буду
молиться за вас.  Не волнуйтесь за меня,  друзья мне помогут,  - добавил он,
видя беспокойство Алексея.
     Исповедник снял  накидку,  мундир  и  протянул Алексею  кусок  веревки,
предусмотрительно захваченный из  дому.  Алексей связал ему руки так,  чтобы
старику не было больно,  накинул ему на плечи свой пиджак, достал из кармана
мундира  чистый  платок,  и,  положив  святого отца  на  кровать,  осторожно
примостил кляп.  Он  прикрыл патера  одеялом,  быстро  оделся  сам  в  форму
военного священника,  набросил сверху сутану с капюшоном и четырежды стукнул
в дверь.
     Со  скрипом  и  скрежетом  железо  поползло  наружу,   открывая  выход.
По-католически,  слева  направо  Соколов  перекрестил фигуру  на  кровати  и
неторопливо пошел  по  коридору  знакомой  дорогой.  Охранники  благочестиво
пропускали  святого  отца  через  свои  посты,  не  спрашивая  пароля.  Иные
преклоняли  перед   ним   колено,   и   тогда  Соколов  приостанавливался  и
благословлял верующего.
     Полковник еле сдерживал себя,  чтобы не ускорить шаги, его мускулы были
напряжены,  а разум работал четко,  как никогда. Вот и дверь в зал суда. Она
открыта, и во мраке не видны стол и кресла неправедных судей.
     Коридор  повернул  налево.  Осталось  несколько  самых  опасных  шагов.
Кордегардия встретила священника шумом и гамом,  который постепенно стих при
его появлении.  Группки жандармов играли в  кости,  домино и карты,  курили,
перебранивались.  Картежники и игроки в кости стыдливо убрали свои греховные
снаряды под стол,  завидя капеллана. Часовой, развалившийся в небрежной позе
у  выходной  двери,   почувствовав  замешательство  своих  товарищей,  решил
побыстрее спровадить попа в  офицерском чине и услужливо распахнул перед ним
засов.
     Неторопливо  и  спокойно,  словно  углубившись в  свои  мысли,  Соколов
пересек зал. Его сердце билось так, словно хотело разорваться. От напряжения
судорога сводила ноги.  Наконец он очутился на улице, во внутреннем дворике,
и смог вдохнуть свежего зимнего воздуха.  Это немного его расслабило.  Почти
не торопясь, прошел он оставшиеся несколько шагов до ворот.
     - Вена!  -  пробурчал он  в  открывшееся окошечко будки возле калитки в
воротах.  Жандармский унтер вышел,  отдал ему  честь и  неторопливо принялся
возиться с замком. Внутри Соколова снова все напряглось. Заныли виски.
     Медленно  двинулся  засов,   щелкнул  запор,  дверь  на  свободу  стала
приоткрываться.  Сзади кто-то вышел из кордегардии. Соколов не оборачивался.
Когда калитка отворилась нараспашку,  он медленно, словно старик, побрел под
уклон узкой улочки, круто спускавшейся к площади города.
     Все  окна  домов городка уже  погасли.  Только в  гостинице у  подъезда
светилось окошко привратника.  В  ресторане из-за тяжелых портьер пробивался
слабый  свет  свечей  да  на  третьем  этаже  гостиницы  поблескивал  огонек
керосиновой лампы.
     "Наверное,   это  кто-нибудь  из  наших,   из  группы  Стечишина,  ждет
завершения операции", - подумал Соколов. Ему стало спокойнее и легче на душе
оттого, что рядом есть соратники.
     Несколькими шагами ниже по  улице оказался еще  один шлагбаум.  Часовой
дремал в будке, закинув голову назад.
     - Ты что, скотина, спишь на посту! - позволил себе рявкнуть на жандарма
Соколов.  Это  решило  дело.  Солдат спохватился и,  быстро-быстро перебирая
веревку руками,  открыл шлагбаум.  Затем он отдал честь офицеру и с трепетом
провожал его глазами, пока Алексей неторопливо спускался к площади.
     Он  повернул направо за  углом последнего дома и,  оказавшись вне  поля
зрения  караула,  слегка  ускорил  шаги.  Довольно  быстро  Алексей  пересек
площадь,  вошел в  проулочек за гостиницей.  Здесь в темноте кто-то радостно
бросился ему на шею.
     - Алекс,  милый, как я рада! - плача и смеясь, вымолвил знакомый голос.
Млада Яроушек, связная группы Филимона, была тем проводником, который должен
был доставить Соколова в безопасное место,  отправить его в Штутгарт, откуда
он мог перебраться с помощью друзей в Швейцарию.
     - Надо спешить! - всегдашняя решительность вернулась к Младе.
     Ворота гостиничного двора  были  открыты.  В  темноте пофыркивали кони.
Млада и Алексей устремились к карете, дверца хлопнула, кучер взмахнул бичом,
и экипаж выкатился через проулок на площадь.  Он свернул налево,  на дорогу,
ведущую к старинному городу Хебу, называемому по-немецки Эгер.
     Миновали мост через речушку -  границу города. Карета понеслась вскачь.
Быстро достигли Фалькенау*,  лежащего в  миле  с  четвертью от  Эльбогена**.
Затем  проследовали Штайнгоф,  состоящий всего из  нескольких зданий.  Кучер
предусмотрительно переводил лошадей на шаг в  населенных пунктах,  где могли
встретиться жандармские патрули.
     ______________
     * По-чешски Соколов.
     ** Около 10 километров.

     Беглецу задерживаться в  Эгере было нельзя.  В особняке друзей Млады он
смог остановиться лишь на  несколько минут,  чтобы побриться,  переодеться и
получить билет  на  поезд,  документы на  имя  богатого фабриканта стекла из
города  Дукса,   следующего  на  рождественские  праздники  в   Нюренберг  к
компаньону.
     Германскую границу Соколов пересек раньше,  чем австрийская жандармская
машина,  обнаружив  на  рассвете  бегство,  разослала его  приметы  по  всей
империи.  На отца Стефана подозрения не пали, поскольку австрийские жандармы
были наслышаны о ловкости и физической силе Соколова.
     Из Нюренберга Алексею удалось без помех проскользнуть в Штутгарт, где у
него  были  хорошие  и  надежные конспиративные связи.  Из  Штутгарта через,
Равенсбург с  помощью друзей  он  добрался до  Боденского озера.  На  другом
берегу лежала нейтральная Швейцария.  Соколова связали здесь с  итальянскими
контрабандистами.  На