ведомства. Великий князь настойчиво твердил,
что  награда в  виде  следующего чина невозможна,  тем  более,  что  военный
министр неизвестно как к этому отнесется.
     Коль  скоро речь  у  царственных особ зашла о  любимце полка дирижере и
наставнике трубачей,  гусары,  еще не до конца оглохшие от возлияний,  стали
прислушиваться,  и шум в трапезной постепенно стих.  Соколов наконец услышал
капризный голос царя,  в  котором уже  не  было былой неуверенности,  как на
большом приеме.  Здесь, в своем родном кругу, российский самодержец не искал
слова  и  не  пытался подбирать из  них  умную  речь.  Он  был  среди своих,
возбужден выпитым и говорил повелительно и высокомерно.
     - А я утверждаю, что военный министр мое повеление исполнит сей же час,
немедленно и беспрекословно,  -  рубил Николай II, обращаясь к Лукавому. - Я
еще нынче вечером для себя оное дело решил!
     - Но,  государь,  ведь теперь уже  почти три часа утра седьмого ноября,
как  же  ваше повеление может быть исполнено шестым числом,  помилуй бог!  -
ладил свое Николай Николаевич.
     - Мои  министры всегда бодрствуют и  немедленно исполняют мои указы,  -
капризно настаивал на своем император всея Руси, - могу держать пари! Ставлю
арабскую кобылу Одиллию против твоих двух борзых!
     - Принимаю твое пари,  Ники! - забыв в сердцах назвать царя величеством
и  на  "вы",  заявил великий князь  совсем по-домашнему.  -  Они  не  успеют
включить  твое  повеление  в  приказ  вчерашним  числом,   поскольку  эти...
чиновники...  -  и великий князь добавил к своей фразе гирлянду нецензурных,
но рифмованных характеристик. Дружный гогот гусаров был ему наградой.
     - Итак,  господа!  -  обратился царь к окружающим,  выждав минуту, пока
смех не умолк. - Составляем депешу Владимиру Александровичу Сухомлинову!
     Тотчас  явился  артельщик  с  письменными принадлежностями и  маленьким
пюпитром для письма.  Царь собственноручно начертал несколько слов на листке
бумаги,  небрежно сложил его вдвое и,  не глядя,  протянул в пространство за
собственной спиной.  Услужливые  руки  бережно  приняли  листок  и  с  елико
возможной  скоростью  бросились  доставлять  его  к  ближайшему телеграфному
аппарату...
     Веселье еще  долго бурлило под  сводами высокого белого зала.  Соколов,
непривычный к  подобному  времяпрепровождению,  с  трудом  высиживал трудные
предрассветные часы,  когда сон особенно наваливается на  усталого человека.
Гусарам,  казалось,  было все нипочем. Шутки и песни неслись со всех сторон,
сталкиваясь под сводами и превращаясь в многоголосый гомон.
     Так же неожиданно, как и появился, Николай II вместе с великим князем в
сопровождении Воейкова  исчез  из  зала.  Трапезная сразу  же  быстро  стала
пустеть.

     ...Наутро  Рооп  послал своего денщика за  номером "Русского Инвалида",
официальной военной  газеты.  На  первой  странице  листка,  в  самом  конце
высочайшего указа о производстве военных чинов,  набранная в спешке петитом,
стояла строчка, которая свидетельствовала о том, что Николай II выиграл свое
пари  у  Лукавого.  Военный министр каким-то  чудом  успел  исполнить каприз
самодержца.


                  23. Германия - Италия, ноябрь 1912 года

     В  начале нашего века мало кто из  досужих путешественников стремился в
Италию летом. Летняя Италия оставалась целиком для итальянцев. Зато осенью и
зимой  Апеннинский  полуостров  переполнялся  иностранцами,  преимущественно
знатью и  богачами,  подданными почти всех стран Европы.  Большинство из них
забивало  собой  гостиницы,  пансионаты,  частные  дома,  превращавшиеся  на
курортный сезон в мощный источник дохода для владельцев. Некоторые, особенно
"русские  князья  и  бояре",  как  их  называли в  Италии,  приезжали целыми
семьями,  с чадами,  наслаждаясь южными красотами в собственных дворцах либо
арендуя роскошные особняки.
     До  начала  "бархатного" периода  гостиницы больших итальянских городов
пустовали,  богатые магазины не работали,  нарядные экипажи почти не сновали
по улицам.
     Лишь  осень с  ее  мягким средиземноморским теплом приносит оживление в
здешнюю жизнь.  Уставшие от всесжигающего летнего зноя и невыносимой яркости
солнца,  обыватели приоткрывают наконец жалюзи окон.  Говор,  крик, суета не
смолкают на улице от раннего утра до позднего вечера,  траттории переполнены
почти круглые сутки -  всякий мало-мальски имущий итальянец отводит душу  за
стаканом кьянти после вынужденного сидения все лето в самых тенистых уголках
сада или глухих прохладных комнатах дома.
     Вместе с  состоятельными особами,  съезжавшимися в Италию,  ее города и
музеи  наполняли  путешественники  средней  руки  -   художники,   студенты,
коммивояжеры, военные, отставные чиновники, больные легкими и ревматизмом со
всей  Европы  -  с  туманного Альбиона,  из  княжеств Северной Германии,  из
полудикой,  в  представлении итальянцев,  Скандинавии и особенно из сказочно
далекой России.
     Уже в  свою первую заграничную командировку,  когда Соколов в поощрение
за высшие выпускные баллы в Академии Генерального штаба был отправлен на три
месяца путешествовать по  Европе,  Италия как-то  по-особому запечатлелась в
памяти.  Все  здесь  было  внове,  все  в  диковинку  -  и  кажущаяся  из-за
присутствия толп туристов праздность,  и  беззаботное веселье,  и крикливые,
отчаянно  жестикулирующие,  доброжелательные люди.  Впоследствии  он  весьма
успешно научился использовать полуостров, назначая встречи своим европейским
агентам в  Милане,  Венеции или  Риме,  где  легко было  потеряться в  толпе
туристов,   праздных  зевак,  любителей  латинских  древностей.  Вне  всяких
сомнений  здесь  действовала относительно беспечная  контрразведка,  которая
физически не в состоянии была уследить за всеми иностранцами,  а посему и не
очень старалась.
     Вот и теперь,  получив через четвертые руки открытку с условным текстом
из Праги, которая в почтовом конверте странствовала много дней по Европе и в
конце  концов  из  Голландии была  отправлена в  Петербург на  имя  оптового
торговца колониальными товарами ван дер Ойла, русский разведчик отправился в
Италию на тайное свидание со связником Филимона Стечишина.
     На  всякий  случай  Соколов  ехал  сюда  кружным путем  -  пароходом от
Гельсингфорса до Лондона,  где оставил в  сейфе военного агента свой русский
заграничный  паспорт   и   снабдился  визитными  карточками  на   совершенно
интернациональное имя  "Алекс Брок,  коммерсант".  Несколько деловых бумаг и
писем на  тоже имя лежало в  его саквояже рядом с  бельем,  на  котором были
предусмотрительно вышиты инициалы "А.Б.".
     Из  Англии  он  через  Голландию,  Германию  и  Швейцарию проследовал в
Северную Италию,  задерживаясь по нескольку дней в  крупнейших городах Южной
Германии,  отмечая в  газетах (он оставлял их в  номерах) объявления местных
фирм, заходя в конторы с "деловыми" визитами, дабы удостоверить наблюдателей
из местных жандармских отделений в своей полной безобидности.
     И все-таки в Ульме, маленьком провинциальном городишке на берегу Дуная,
ему  показалось,  что двое тех же  самых парней,  которые крутились у  кассы
вокзала в Кельне,  когда он брал билет,  проводили его затем от гостиницы до
фабричонки красителей,  куда он завернул показать "образцы",  которыми якобы
торговала его "фирма".
     Соколов  нарочно  выбрал  такой  маршрут  по  городу,  который  бы  был
максимально удален от казарм или других военных сооружений,  быстро вернулся
в  гостиницу и  провел остаток вечера до  отхода поезда на  Мюнхен в  лучшем
ресторане города.  И  снова ему  показалось,  что под белым колпаком повара,
выглянувшего на  минутку в  зал,  он  узнал  агента  наружного наблюдения из
Кельна.
     Уютный зал  ресторана сразу  потерял всю  свою  прелесть.  Соколов стал
продумывать варианты на  тот  случай,  если  он  будет  арестован германской
контрразведкой.   Ему   припомнился   эпизод   с   артиллерийским  капитаном
Костевичем,  который  был  послан  в  научную командировку в  Европу,  но  в
Германии,  когда  он  осматривал заводы  Круппа,  его  обвинили в  шпионаже,
арестовали и  продержали много недель в тюрьме,  несмотря на бурные протесты
российского императорского посольства,  "дружбу" двух императоров и нажим на
германского военного агента в Петербурге.  Только после того, как в одном из
приволжских городов был арестован с поличным офицер германского Генерального
штаба,  под чужим именем совершавший "познавательную" поездку на пароходе от
Нижнего Новгорода до Астрахани,  и  перед немцами со всей реальностью встала
угроза заключения их агента в  тюрьму,  а  затем и возможной отправки его на
каторгу в Сибирь, в Берлине быстро изыскали возможность оправдать Костевича.
     Соколов  не   льстил  себя  надеждой  на  скорое  освобождение  из  лап
германской  контрразведки,   если   будет   арестован.   Разумеется,   отдел
генерал-квартирмейстера по  истечении  контрольного срока,  после  коего  на
Дворцовую площадь  через  подставной адрес  не  поступит  условная открытка,
начнет розыски Соколова,  но  благоприятный исход ему  самому казался весьма
сомнительным.  Помимо  громкого  скандала на  всю  Европу  с  компрометацией
Генерального штаба  российской армии,  немцы  вполне могли упрятать его  так
далеко в  казематы,  что ни  одна живая душа не разыскала бы его до тех пор,
пока это не заблагорассудилось бы самим тюремщикам.  Они могли его и  убить,
имитировав несчастный случай в горах, на улице или где-нибудь еще... Словом,
если контрразведка всерьез пошла по его следу,  полковнику грозили серьезные
опасности.
     Соколов весь внутренне собрался,  не подавая вида, что чем-то озабочен,
аккуратно допил и  доел все,  что заказал,  зашел в отель,  собрал саквояж и
неторопливо,  пешком  отправился на  вокзал.  По  дороге он  так  и  не  мог
окончательно установить,  ведется ли  за ним наблюдение,  или это совпадение
двух-трех случайностей.
     Инцидент в  Ульме  еще  раз  насторожил его  и  заставил потерять много
времени  в  Мюнхене  для  того,  чтобы,  используя  возможности сравнительно
большого города,  оторваться от сыщиков наружного наблюдения перед тем,  как
покинуть Германию и попасть в Швейцарию.
     В  эту  страну он  отправился только затем,  чтобы въезжать в  Италию с
нейтральной территории и еще раз проверить перед прибытием на место встречи,
не "ведут" ли его немцы и в соседнем государстве.  Примеры подобному бывали.
На  этот  случай у  Соколова были  четко  разработанные инструкции,  которые
категорически запрещали дальнейшее движение  к  месту  встречи  и  требовали
немедленного переезда в  ближайшую союзную  страну  -  в  данном  случае  во
Францию. Но, кажется, все обстояло благополучно.
     На  всякий  случай  он  несколько раз  тщательно проверился в  Берне  и
Люцерне и  только после  этого  взял  билет  до  Рима,  намереваясь сойти во
Флоренции.
     Теперь он находился в одиночестве в своем купе.  Его до краев наполняла
глубина ощущений, воспоминаний, ожиданий. Он испытывал восторг, зажигающийся
от  всякого  пустяка  -  от  первой  итальянской надписи,  от  первого звука
итальянской речи, которую любил и знал в совершенстве...
     Наконец в вагон вошли итальянские таможенные служители, вечно рыщущие в
поисках  контрабанды.  Они  мгновенно успокоились при  виде  коробки  сигар,
которую Соколов предназначил им под видом угощения.
     На  станциях  появились  пограничные  названия  -  Беллинцона,  Лугано,
Кьяссо, Комо. Грязные станционные буфеты, длинные "фьяски" с вином, скверный
кофе  в  толстых  фарфоровых  чашках,  твердый  крученый  хлеб  -  все  было
свидетельством прибытия в милые сердцу края.
     Поезд мчал  над  пропастями по  дерзким и  узким мостам,  незаметным из
вагона.  Казалось,  он  летит прямо по воздуху,  а  потом словно вонзается в
черные норы туннелей.  На  северных склонах гор синели стрельчатые ели,  уже
присыпанные кое-где  снегом,  шумели громкие даже через стук колес водопады.
Там, на германской и швейцарской сторонах Альп, холодно, хмуро, сурово...
     Вся тамошняя природа живо напоминала Соколову гранитные скалы и мшистые
ели  карельских  окрестностей  Петербурга.  Одновременно с  воспоминаниями о
Северной  Пальмире в  памяти  неожиданно встала  пепельная головка  девушки,
аплодировавшей ему в  Михайловском манеже во  время конкур-иппика.  Он корил
себя за  то,  что,  упоенный победой,  не пошел тогда на трибуны.  Пусть они
незнакомы,  пусть условности общества не позволили бы ему сразу заговорить с
ней, сесть подле нее, проводить до дому, но почему он пренебрег возможностью
разыскать в  пестрой толпе существо,  которое смотрело на него в  тот день с
несказанным участием.
     Жена  Соколова умерла  родами,  когда  он  был  молодым штабс-капитаном
гусарского полка.  Образ его милой Анны не  тускнел,  но  все-таки отходил с
годами в отдаление,  олицетворяя для него юность и чистоту. Алексей не давал
себе никакой клятвы оставаться верным всю жизнь первой любви,  но  за долгие
годы  не  встречал женщины,  от  одного взгляда которой у  него  начинало бы
биться сердце.
     Теперь же  он  понял,  что  его существом,  не  стирая память о  первой
любимой - Анне, завладевает другая.
     Соколов раньше не верил в любовь с первого взгляда,  он смеялся,  когда
товарищи-гусары клялись в вечной страсти дамам,  встреченным за час до этого
на  балу или  в  театре.  После того торжественного для  него дня,  когда он
увидел в первый раз девушку с пепельными волосами, он все чаще ловил себя на
мысли,  что вспоминает ее, и не просто вспоминает - жаждет увидеть вновь. Не
понимая,  что  с  ним происходит,  он  поначалу подтрунивал над самим собой,
пытался рассеяться,  отвлечься,  однако наваждение не проходило. И все же он
сдерживал себя и  целых полгода не  бросался на  розыски незнакомки,  хотя и
загадал,  уезжая, что если невредимым вернется из опасной секретной поездки,
то обязательно найдет в Петербурге "пепельную головку"...
     Но  вот  начался  большой  последний туннель,  несколько минут  ночного
мрака, когда в вагоны через плотно прикрытые окна проникает противный мокрый
паровозный дым и  какой-то своеобразный резкий запах железной дороги.  Затем
во  мраке начинают проступать очертания скалистых стен  туннеля,  становится
все яснее,  яснее -  стены расступаются, и солнечный свет заливает скалистое
полукружье.  Поезд плавно сбегает на равнину,  отдав весь свой пар тоннелю и
хмурым Альпам.
     Растительность спускается поясами -  выше  всех крепкий дуб,  чуть ниже
его высокий гордый лавр красуется своей вечнозеленой листвой. Рядом с лавром
- светлый крокус  и  темная  фиалка,  ползучий шиповник взбирается на  ветви
лавра.
     Далеко внизу  под  поездом расстилается серебристое море  оливы,  и  из
него,  как черные плавники, торчат стрельчатые кипарисы. Еще ниже - там, где
глаз еле различает,  - природа уже разделана: на землю нанесена сетка полей,
перерезанных голубыми нитями каналов, рядами плодовых деревьев...
     Вот  поезд уже  катится по  равнине,  снова тяжело отдуваясь паром.  Он
стучит по сводчатому мосту через реку;  у  моста на скользких камнях пестрая
толпа  женщин  стирает  белье.  На  мгновение  в  окна  вздымается крикливая
трескотня голосов, и тут же они уже остались позади.
     Колокольня,  давно видневшаяся сверху, оказывается вдруг рядом. Свисток
паровоза,  затем  свисток кондуктора,  и  первый итальянский город  радостно
приветствует путешественников.  Короткая  остановка,  затем  остались позади
Милан и Пьяченца, Парма, Модена и Болонья. Мимо, мимо! Флоренция зовет!
     Вечереет,  и  становится прохладно,  вдоль пути стоят длинные оголенные
тополя с  одной лишь зеленой кисточкой на макушке,  а  за ними -  прелестные
итальянские огороды "подэри",  где и овощи,  и цветы,  и фруктовые деревья -
все  вперемежку...  Вот уже показался Арно,  и  тут же  его воды заслоняются
темными в сумерках деревьями Кашин - городского парка; вот старые крепостные
стены,  дома,  нитки  сходящихся  и  расходящихся рельсов,  сигнальные огни,
семафоры,  последние толчки  тормозов.  "Фиренце!"  -  кричат соскочившие из
вагонов кондуктора.


                      24. Флоренция, ноябрь 1912 года

     Соколов остановился в  "Отель  д'Итали",  большой красивой гостинице на
набережной,  где  его  принимали за  коммерсанта средней  руки,  охочего  до
удобств и  шика.  Портье кивнул ему как старому знакомому,  хотя Соколов жил
здесь до этого лишь дважды.  Алексей поразился его памяти.  Видно, пора было
менять и отель, и город для деловых свиданий с подданными соседней монархии.
     Комнаты ему отвели на тенистую,  шумливую Боргонисанти,  где с  раннего
утра до  позднего вечера бурлила жизнь.  До  встречи со связником оставалось
три дня.
     Ужинать Соколов отправился в ближайший подвальчик. Он знал это местечко
в  переулке,  где  днем собирались на  обед извозчики,  рабочие,  погонщики,
носильщики,  а вечером иногда забредала изнеженная итальянская аристократия,
чтобы испробовать - от своего пресыщения - народной пищи и юмора.
     Здесь было  вкуснее любого ресторана:  на  большой плите в  присутствии
гостя доспевал его заказ -  и  фритто мисто,  и  ньюки на пармезане,  и  что
только душе угодно.
     Вся  народная  кухня  Италии  -  на  оливковом масле;  сковороды шипят,
дразнящий  запах  от   них   поднимается  под  своды,   оклеенные  плакатами
кинематографов.  Прохладное вино  поднимается здесь  особым журавлем из  еще
более глубокого подвала и  раздается в  глиняных кувшинах без  меры  -  кому
сколько надобно.
     Устав  с  дороги,  Соколов после  ужина  не  стал  бродить по  вечерней
Флоренции, а поднялся к себе в номер и мгновенно заснул.
     Ранним утром он  вышел по своему обыкновению на чистые и  гладкие плиты
флорентийской мостовой.  Вначале он направился к  вокзалу,  чтобы проверить,
нет ли за ним слежки,  но,  не доходя до него,  обогнул старушку Санта Мария
Новэлла,  церковь дорического ордера  с  фресками Гирландайо,  и  свернул на
шумливую даже ранним утром виа  Черретани,  где  скрипели повозки и  щелкали
бичи  крестьян,  прибывающих в  город  по  своим делам.  Отсюда он  повернул
неожиданно  направо,   в  маленькую  Рондинелли  и  ее  продолжение  -   виа
Торнабуони.
     Навстречу ему  шли  группы  нарядных людей  и  расходились в  переулки,
отягченные букетами цветов,  которые они накупили рядом - на ступенях дворца
Строцци.  Во  всю длину своего хмурого фасада дворец опоясан венком цветов и
папоротника - вдоль его цоколя цветочный рынок Флоренции. В пахучей прохладе
вокруг  влажных  цветов  сливается  тосканский говор  крестьянок-продавщиц и
англо-саксонская речь покупательниц.
     Все эти элегантные заморские гостьи Флоренции,  идя с охапками цветов с
рынка,  обязательно останавливаются у  витрин знаменитого фотографа Броджи в
тайном желании, чтобы именно их он выбрал себе в модели...
     Тут  же  рядом кондитерская Джакоза,  не  менее замечательная,  чем все
остальное в  прекрасном городе на Арно.  Именно эту кондитерскую назначил на
этот раз местом встречи связной Соколова.
     Алекс  Брок  заходит  в  кондитерскую и  садится  за  свободный столик.
Большое окно  зеркального стекла,  как  стена  огромного аквариума,  выходит
прямо  на  Палаццо Строцци.  Гранитный фасад хмурит единственную бровь своей
тяжелой  сводчатой  двери  среди  ряда  квадратных окон.  С  угла  щетинится
знаменитый бронзовый фонарь дворца...
     "Встреча завтра днем,  когда  народу здесь  будет  много.  Надо  прийти
пораньше и занять вот тот угловой столик,  кстати,  там рядом есть и газеты,
так что долгое пребывание здесь не бросится в глаза..." - планировал Соколов
предстоящую встречу.  Он  полюбовался пестрыми нарядами дам и  их  шляпками,
похожими на цветочные клумбы, с удовольствием выпил чашку шоколада и закусил
ее пышными флорентийскими сдобами. Затем раскланялся с хозяйко