продумано для вящей безопасности монарха и его семьи:
электрическое освещение  люстр  дублировано  канделябрами со  свечами;  даже
люстры зажигаются с  третьего этажа,  а  настольные лампы -  из полуподвала,
чтобы никакой злоумышленник не мог одновременно выключить весь свет в  любой
зале и в темноте сотворить свое мерзкое дело...
     Царское достаточно далеко от шумливого и иногда грозного Петербурга, от
которого всегда накатываются только житейские и государственные бури.  Здесь
очень уютно: в укромной спаленке на стенах благолепное собрание восьми сотен
икон  с  мерцающими живыми  огоньками в  красных и  зеленых лампадах.  Ничей
посторонний и резкий голос не донесется здесь до его ушей.  Николай пробовал
было поставить к  себе в  кабинет новомодный телефон.  Но  когда бестолковая
телефонная барышня соединила его с  каким-то крамольником,  который брякнул,
что все Романовы дураки,  и хваленая охранка не смогла разыскать оскорбителя
- царь приказал убрать мерзкий аппарат.
     Правда,  Аликс сохранила в своих апартаментах -  и в палисандровой, и в
сиреневой гостиных -  по аппарату,  а специально для разговоров с ним, когда
он в Ставке,  велела установить прямой провод.  Но он,  Николай,  никогда не
позволит более врываться в  его жизнь какому-то бесплотному голосу,  который
нельзя судить и повесить...
     Мысль Николая скользила по поверхности явлений жизни, будучи уверена во
всегдашнем  благоволении провидения к  помазаннику божьему.  И  в  том,  что
неограниченное самодержавие есть абсолютное благо для  его  подданных...  Ни
совесть,  ни  доброта,  ни  любовь к  людям  не  отягощали характера Николая
Александровича Романова.
     Российского самодержца совсем не  волновало,  что на огромном фронте от
Балтийского моря до  Карпат мерзли без сапог и  шинелей солдаты,  ввергнутые
его  волей в  грязную жижу окопов.  От  его  сознания,  как  мячик от  брони
отскакивали цифры напрасных потерь,  факты о  нехватке винтовок,  патронов и
снарядов, доклады о нераспорядительности военных и гражданских чинов...
     Он частенько возвращался в эти дни к письму Маши Васильчиковой.  Что-то
очень  сильно  привлекало  его  к  высказанным  ею  предложениям  о  мире  с
Германией. Сепаратном.
     За  несколько  дней  до  пасхи  начальник канцелярия министерства двора
Мосолов,  явившись на доклад,  выложил из папки с  бумагами...  новое письмо
Маши, на этот раз адресованное прямо ему, царю!
     - Как оно попало к  вам?  -  изумился Николай,  вертя в руках конверт с
русской маркой и штемпелями царскосельской почты.
     - Ваше  величество,  оно  было  неизвестно кем  опущено вчера вечером в
почтовый ящик на станции... - развел руками генерал.
     С  заметным интересом и без гнева,  как отметил про себя Мосолов,  царь
принялся читать письмо Васильчиковой.
     "Не знаю,  дошло ли до вашего величества письмо, которое осмелилась вам
написать (10  марта нового стиля).  С  тех пор многое случилось -  Пржемысль
пал,  наши храбрые воины отчаянно воюют в  Карпатах -  и  вот  опять ко  мне
приехали трое (два немца и один австриец), прося повторить написанное мною в
первом письме и,  может быть, не дошедшем до вашего величества, - читал царь
и припомнил,  что Сухомлинов, которому он дискретно поведал о первом письме,
обещал выяснить имена тех, кто приходил к Маше, но пока ничего не доложил, -
а именно -  что в Германии и Австрии желают мира с Россией,  и вы, государь,
возымевший святую  мысль  о  международном мире  и  по  желанию которого был
созван в Гааге мирный конгресс,  вы, властитель величайшей страны в мире, вы
один - тот, который, как победитель, можете первый произнести слово "мир", -
и реки крови иссякнут, и страшное теперешнее горе превратится в радость".
     Дальше шли строки, еще больше заинтересовавшие Николая.
     "Меня   просят   довести  до   сведения  вашего  величества,   что   из
секретнейшего  источника  известно,   что   Англия  намерена  себе  оставить
Константинополь и  создать  на  Дарданеллах новый  Гибралтар  и  что  теперь
ведутся  тайные  переговоры  Англии  с   Японией,   чтобы   дать   последней
Маньчжурию..."
     Будто уколотый в  сердце,  Николай отдернул руку с  письмом в  сторону.
Сообщение Маши попало на  самое его  больное место -  проливы и  Маньчжурия,
которую он уже давно в мечтах видел вассальным государством.
     - Александр Александрович!  -  приказал он  неожиданно Мосолову.  -  На
сегодня с  бумагами хватит...  Я оставлю пока...  это письмо...  Можете быть
свободны...
     Начальника  канцелярии  такой  оборот  дела   нисколько  не   озадачил.
"Государь,  видимо,  хочет  обсудить письмо с  ее  величеством..."  -  решил
царедворец и  молча стал собирать бумаги в  портфель.  Он  угадал -  едва за
генералом закрылась дверь  кабинета,  Николай,  изменив  своему  обыкновению
двигаться и говорить не спеша, почти выбежал в коридор. На глазах дежурных -
двух  бородатых казаков  лейб-атаманского полка,  царь  заставил себя  пойти
несколько медленнее - он не хотел, чтобы охрана и слуги думали, будто что-то
случилось.
     Взволнованный,  он вошел в  сиреневую гостиную.  Аликс,  сидя с ногами,
укрытыми шотландским пледом,  на  атласном диване подле  громадной корзины с
белыми гвоздиками,  что-то вышивала.  Когда Ники вошел, Александра Федоровна
быстро сняла очки -  она  не  хотела,  чтобы муж видел ее  в  очках,  хотя в
письмах к нему и писала кокетливо "твое старое Солнышко".
     Николай тяжело опустился в кресло рядом с диваном.
     - Какие-нибудь неприятности на фронте? - участливо спросила Александра.
     - Нет!  Маша прислала еще одно письмо,  на  этот раз адресуясь прямо ко
мне... - настороженно, дожидаясь реакции Аликс, вымолвил Николай, Александра
Федоровна сразу  поняла,  о  какой  Маше  и  каком  письме  идет  речь.  Она
решительно отложила в сторону пяльцы.
     - Что  же  тебя так взволновало,  дорогой?  -  уставилась царица своими
белесо-голубоватыми глазами на мужа.
     - Она  опять пишет,  что к  ней явились трое эмиссаров от  германских и
австрийских  кругов  с  просьбой  посредничать в  переговорах  о  сепаратном
мире...
     - Ники,   но  ведь  это  весьма  разумно!  -  прервала  его  Александра
Федоровна. - Многие из близких нам людей точно так же считают!
     Царь подал ей письмо,  интерес к которому у царицы был столь велик, что
она водрузила очки на нос и  стала внимательно вчитываться в каждую строчку.
Дойдя до слов о  намерениях англичан,  известных из секретнейшего источника,
императрица не удержалась от многозначительного "о!", сказанного нараспев.
     Последнюю строчку письма царица произнесла вслух:
     "Если ваше  величество желали бы  прислать доверенное лицо  в  одно  из
нейтральных государств,  чтобы убедиться,  здесь устроят,  что меня из плена
освободят, и я могла бы представить этих трех лиц вашему доверенному лицу".
     - И как ты думаешь поступить?  -  подняла Аликс глаза на Николая.  - Не
правда ли, германцы протягивают тебе руку для мира?! Примешь ли ты ее?
     Николай задумался.  Он машинально теребил правый ус,  потом погладил по
тому месту головы, куда когда-то была нанесена рана японской саблей.
     - Дорогая,  у меня начинает бродить мысль о мире,  но...  -  царь снова
погладил правый ус, - думаю, что еще рано начинать быстрые шаги к нему...
     - Но, Ники! - мгновенно возразила царица. - Если мы не выйдем с почетом
из  войны,  то ты и  Россия будете опозорены и  возможна революция,  которую
возглавит эта  мерзкая Дума и  все болтуны,  которые за  ней стоят...  Но  я
боюсь,  что  в  случае победы Англия не  даст России воспользоваться плодами
того мира,  в котором она будет,  как всегда, всеми руководить... Если же ты
заключишь мир сейчас и получишь проливы,  часть Галиции, контрибуцию или еще
что-нибудь финансовое -  это будет твоя победа!  Англия и Франция,  пока они
заняты войной,  не  смогут отобрать плоды этой победы.  Дума будет вынуждена
заткнуть  глотки  своим  мужицким  ораторам,  которые  без  конца  подрывают
власть...
     Николай внимательно слушал рассуждения императрицы, и некоторое подобие
интереса горело в его обычно безучастных глазах.
     - В Европе нас тоже поймут правильно...  -  убеждала царица. - Вспомни,
что  писал  тебе  король Швеции Густав всего месяц тому  назад...  Его  тоже
волнуют  ужасы  этой  страшной войны,  и  мысли  заняты  изысканием средств,
могущих положить ей конец... В любой момент, когда ты захочешь и найдешь это
удобным, дядя Густав готов всемерно служить в этом деле...
     - Аликс,  это невозможно так сразу!..  -  решил высказаться Николай.  -
Если мы  не подготовим прежде почву,  меня клевреты Англии заколют кинжалом,
как закололи моего пращура Павла Первого!.. Его ужасная судьба всегда встает
перед моими глазами, когда я думаю о единоборстве с Альбионом...
     Я  не питаю никакого зла к  Вильгельму и Францу-Иосифу...  -  продолжал
свои  неожиданные откровения Николай.  -  Больше  того,  я  с  удовольствием
принимал  датского  государственного советника Андерсена...  Ты  помнишь,  я
рассказывал тебе,  что Андерсен по поручению своего короля Христиана сначала
побывал с  тайной миссией в  Берлине и  был  принят Вильгельмом и  канцлером
Бетманн-Гольвегом.  Оба  говорили ему,  что  лучшая дорога к  миру пролегает
через мое сердце...
     - Вот видишь,  дорогой!  Вильгельм тоже хочет мира с нами! Он без конца
пускает пробные шары...  - горячилась государыня, и некрасивые красные пятна
появились у нее на лице и шее.
     - Но  не  может же русский царь так сразу пойти на сепаратный мир...  -
возмутился Николай.
     - Ники,  никто и не собирается так сразу заключить сепаратный мир...  -
успокоила его Аликс.  - Датский и шведский короли предлагают посредничество,
Вильгельм  его  ищет,  мы  можем  подготовить условия,  например,  разогнать
назойливую Думу,  убрать Сазонова,  для  которого нет  ничего выше интересов
Франции и Англии...
     Николай  молча  размышлял над  словами  супруги.  Государыня продолжала
натиск.  Она даже изменила позу и  из  спокойной,  величественной и  ленивой
львицы,  разлегшейся на диване, превратилась в разгневанную обличительницу с
фанатичным блеском в глазах.
     - Первый, кто будет всячески мешать твоему триумфу, - главнокомандующий
Николай и его черногорские галки!  Они вступят в какой угодно заговор с этой
взбесившейся "общественностью",  родившей ублюдочный Земгор!..  Надо  убрать
Николая из  Ставки  вместе с  его  лизоблюдом Янушкевичем,  пока  дядюшка не
потребовал себе корону Галиции, а может быть, и шапку Мономаха...
     - Что ты,  Аликс!  -  пробовал слабо возражать царь.  -  У Николаши и в
мыслях этого нет!..
     - Как  нет?!  -  вскинулась Александра Федоровна.  -  Вся Ставка,  весь
Петербург, вся Россия только и говорят, только и пишут, только и восхищаются
его победами,  не твоими!..  Во всей прифронтовой полосе - а она дошла почти
до Петербурга и Москвы - хозяин не ты и не твои министры, а великий князь!..
А  разве ты  не знаешь,  что в  своих приказах по армии он стал писать таким
стилем, на который имеет право один российский император?!
     - Аликс,   мы  уклонились  от  существа  дела!   -  деловито  остановил
императрицу Николай.  -  Я не возражаю против поисков дороги к миру... Пусть
даже  сепаратному...  Но  умоляю  тебя  ни  словом  не  обмолвиться о  нашем
намерении! Об этом нельзя даже писать мне в письмах в Ставку, они могут быть
перлюстрированы...
     - Как?!  -  возмутилась императрица.  - Ты допускаешь, что мои письма к
тебе читают чьи-то хамские глаза? Это... кощунство!.. это... богопротивно!..
- задохнулась она в гневе.
     - Я не могу ничего с этим поделать!  - вздохнул царь. - В военное время
цензура на фронте может открывать любые конверты...
     - Ники! Ты должен это запретить! - потребовала царица.
     - Но я  не могу,  цензура подчинена Николаше...  -  пытался оправдаться
царь. Его робость только подлила масла в огонь.
     - Вот видишь,  насколько я права! - резко заявила Александра Федоровна.
- Этот лошадник и пьяница,  оказывается,  читает наши письма! - Она заломила
руки, на ее глазах показались слезы.
     - Аликс,  я этого не говорил!  -  перебил Николай. - Оставим эту тему и
будем впредь в переписке осторожны!  Вполне достаточно, что мы с тобой знаем
о  предмете,  который  необходимо довести до  желаемого конца...  На  всякий
случай,  Аликс,  -  продолжал  он  спокойнее,  -  о  письмах  Маши  я  скажу
Сухомлинову или,  может  быть,  Мосолову,  чтобы  они  подыскали подходящего
человека,  которого мы направим через Стокгольм и с помощью короля Густава -
в Берлин: там он пощупает почву, на которой следует делать шаги к миру... Ты
можешь  осторожно написать о  нашем  стремлении к  миру  твоему брату  Эрни,
который,  безусловно,  сообщит об этом Вильгельму... Будь только осторожна в
высшей степени, придумай повод - хотя бы вопрос о гуманном отношении к нашим
пленным в Германии...


                      51. Петроград, февраль 1915 года

     Весь четверг Манус нервно готовился к  обеду у Кшесинской.  Чего только
он не предпринимал,  чтобы добиться приглашения в  ее дом -  посылал корзины
орхидей после бенефиса,  безделушки от  прославленного ювелира Фаберже -  на
рождество...  И все безрезультатно.  Наконец, когда его секретарь разыскал у
антиквара парные статуэтки Камарго, старинный Севр, принадлежавшие Наполеону
III,  Игнатий Порфирьевич преподнес их  после  очередного спектакля Матильде
Феликсовне.  В  ответ  на  следующее утро  он  получил  надушенный сиреневый
конвертик с  выпуклыми инициалами "М.К."  в углу,  а внутри -  о радость!  -
приглашение на обед в ближайшую пятницу.
     Манус знал,  что Кшесинская принимает многих по  пятницам от 3.30 до 6,
но самые близкие и нужные останутся на обед - в 8. Игнатий Порфирьевич очень
хотел попасть в число нужных, оставляемых на обед. Он совершенно не надеялся
стать в  этом  доме своим.  Ему  было важно завязать связи с  великим князем
Сергеем  Михайловичем,  начальником  Главного  артиллерийского управления  и
шефом артиллерии,  дабы,  пользуясь его поддержкой, устраивать выгодные дела
по   поставкам  на  армию.   Сорокашестилетний  дядя  царя  оставался  тогда
признанным любовником и покровителем Кшесинской.  Он жил месяцами в ее доме,
имея  на  втором этаже  трехкомнатный апартамент.  Первый этаж  собственного
дворца,  в  котором великий князь до  войны устраивал приемы,  -  он уступил
санитарному  ведомству  принца   Ольденбургского.   Там   теперь   трудились
великосветские дамы, готовя бинты для армии.
     Чтобы  как-нибудь  проникнуть в  дом  Кшесинской,  Манус  сначала  стал
пациентом ее личного доктора и переплатил ему массу денег,  хотя не нуждался
ни в каком лечении.  Он кое-что сумел-таки узнать у разговорчивого эскулапа,
который совсем не хотел терять щедрого пациента.
     Доктор  рассказал Манусу,  что  с  помощью лучших  профессоров Матильда
выработала для  себя  строгий режим,  целью коего было  сохранить как  можно
дольше здоровье,  молодую упругость мускулов, свежесть кожи. Доктор приходил
к  подъезду особняка на  Каменноостровском проспекте всегда ровно  в  восемь
утра,  зная наперед,  что его пациентка,  что бы  ни было накануне,  встанет
получасом ранее.
     К приходу доктора она уже приняла ванну, взвесилась, ей сделали массаж.
Матильда не любит тратить время попусту.  Она даже на прическу отводит всего
пять  минут  в   день,   но  делает  ее  камеристка,   которая  была  лучшей
парикмахершей на Рю де ла Пе в Париже.
     - Разумеется,  -  говорил Манусу доктор,  - если у мадам появилось хоть
четверть фунта лишнего веса,  я немедленно отправляю ее прогуляться на вилле
эдак часика два, не менее...
     Затем  доктор невзначай сообщил сумму гонорара,  который он  ежемесячно
находит на столике маркетри в будуаре мадам... Манусу стало неудобно платить
ему за услуги меньше,  чем какая-то там куртизанка,  как мысленно называл он
Матильду прежде,  не  будучи  знаком  с  ее  твердым характером.  Теперь же,
понятно,  он  более  реально  представлял  себе  силу  воли  прима-балерины,
сделавшей такую блестящую карьеру не только на сцене,  но и  в императорской
семье. Манус понял, что имеет дело с незаурядной, яркой и сильной личностью,
скрытой  в  маленькой стройной женщине  с  большими темными  глазами и  чуть
припухлым чувственным ртом.
     Именно потому,  что Кшесинская была деловита и сильна характером, Манус
очень боялся скомпрометировать себя какой-нибудь мелочью и получить отказ от
дома.  Была бы задета не столько его гордость, сколько коммерческие интересы
и потеряны все произведенные уже вложения в доктора, подарки, цветы...
     В  шесть с  половиной часов Игнатий Порфирьевич вышел из своего дома на
Таврической к  авто,  имея  в  виду  заехать  к  себе  в  контору Сибирского
торгового банка на  Невский,  чтобы взять из  сейфа деньги на послеобеденную
карточную игру у  Кшесинской.  Для начала он  решил проиграть ей и  великому
князю сотню тысяч - и теперь нуждался в наличности.
     Манус  все  думал об  умной,  постигшей тайну успеха,  хитрой маленькой
Матильде,  которая всегда улыбается, по словам доктора, даже слугам. "Всегда
улыбка!  - это ее девиз. - И всегда говорить только хорошее о людях... В том
числе - о соперницах и врагах".
     Великие князья у  Матильды словно у  себя дома -  непринужденны и милы,
обожают ее,  целуют ручки, а она им категорически приказывает, капризничает,
и все ее фантазии неуклонно исполняются...
     "М-да! - думал Манус. - Ссориться с ней опасно, особенно как вспомнишь,
что ссора с Матильдой стоила карьеры двум министрам..."
     Между тем авто Мануса,  выехав с  Университетской набережной,  попало в
затор из трамваев,  извозчиков,  таксомоторов у Ростральной колонны.  Сквозь
вечерний сумрак в  тусклом свете фонарей Манус увидел фундаментальное здание
Биржи.  Столь родное и  близкое ему по духу,  оно настроило мысли банкира на
привычный  лад,   который,   однако,  незаметно  возвысился  до  патетики  в
предвкушении вечера с великими князьями.
     "Вот одно из семи чудес современного мира -  биржа! - размышлял Игнатий
Порфирьевич.  -  Она ежедневно творит миллионы и миллионеров. В любой стране
мира из  ста миллионеров девяносто девять сделали свое состояние на  бирже и
акциях,  котирующихся на  ней.  Разве не  чудо,  что  она как по  волшебству
выкачивает деньги из карманов тех,  кто работает, кто создает действительные
ценности! Под магнетическим наркозом она отнимает заработанное тяжким трудом
и превращает пот и кровь, слезы и муки в золото и акции.
     Мужик вырастил и  собрал с  трудом урожай,  а  вся прибыль от его труда
оказалась в  Петрограде,  в акциях железных дорог,  экспортных хлебных фирм,
элеваторов...  Рабочий сварил сталь для рельса,  по которому повезут хлеб, а
сам  голоден.  Прибыль от  его  труда  увеличила цену  акций новороссийского
общества "Юзовка" в Донбассе или общества "Русский Провиданс"... Даже где-то
в  джунглях  негр  под  палящим  солнцем  срубает  сахарный тростник,  а  на
нью-йоркской бирже поднимаются акции сахарных заводов, пароходных обществ...
     У  биржи своя логика.  Для  нее чем хуже,  тем лучше.  Вот опять пришли
нерадостные вести  с  войны,  -  биржа  упорно идет  вверх.  Будут вести еще
печальнее - это будет означать, что война затягивается. Значит, франк, фунт,
рубль,  марка еще больше обесценится,  а биржа будет крепче.  Появится много
новых миллионеров,  чьи деньги выросли из воздуха, а фундаментом были кровь,
горе, разлука и смерть..."
     Мануса даже передернуло от собственных мыслей.
     Размышляя, Манус не заметил, как оказался у ворот двухэтажного особняка
с  кокетливой башенкой.  Он  позвонил в  тяжелую  дубовую  дверь,  окованную
железом и просвечивающую зеркальным стеклом.
     Манус сбросил тяжелую шубу на  бобрах в  невидимые руки умелого лакея и
поднялся на  несколько ступенек по бело