Ставки.  Старый  гимн  "Боже,  царя  храни" был  уже  отменен,  "Марсельезу"
главковерх  запретил  играть.  Торжественные  встречи  проходили  под  звуки
военных маршей.  Некоторые штабисты,  прибывшие с  главкомами,  напуганные в
своей глуши солдатскими волнениями,  чуть не плакали от умиления и восторга,
когда почетный караул печатал по платформе шаг, словно в недавние времена, а
музыканты   извлекали   из   своих   инструментов  не   революционные  такты
"Марсельезы",  а "Прощание славянки" и другие бравурные звуки, к которым ухо
привыкло  со   времен   молодости,   протекавшей  в   офицерских  собраниях.
Генерал-квартирмейстер  Западного   фронта   Соколов,   приглашенный   новым
главкозапом в  поездку,  увидев это,  только дивился,  как удалось в  океане
революционных бурь сохранить тихий остров шагистики.
     За  выездом  Николая  Александровича Романова  из  Могилева освободился
губернаторский дом,  в котором и проводили совещание. В просторном и высоком
кабинете бывшего царя был  поставлен большой круглый стол,  накрытый зеленым
сукном.  Вокруг него уселись генералы.  Чуть позади них  -  чины их  штабов.
Сразу за широкой спиной Гурко было место Алексея. Председательствовал Михаил
Васильевич Алексеев.  Он  совсем поседел,  под глазами -  черные круги,  усы
стали желто-белыми, отметили про себя коллеги-генералы. Они чувствовали себя
в этом доме не совсем в своей тарелке - ведь всего несколько недель прошло с
того дня,  как хозяин кабинета отрекся от престола.  Время смутно, будущее -
неопределенно,  началась какая-то генеральская чехарда на высших армейских и
фронтовых постах,  словом - не зря ли заставляли Николая Романова освободить
престол?..  Может быть, русскому народу невозможно жить без царя, пусть даже
и плохонького?!
     Алексеев в  своем обзоре тоже не  утешил.  Об этом же бессонными ночами
думали и они сами: армия стремительно разлагается.
     Только  за  одну  неделю  в   армиях  Северного  и   Западного  фронтов
дезертировало почти восемь тысяч солдат,  сообщил Михаил Васильевич. Правда,
на Юго-Западном и Румынском фронтах за тот же период из окопов дезертировало
всего  347  солдат.  С  завистью  присутствующие посмотрели на  Брусилова  и
Сахарова.  Кто-то из штабных обиженно бросил: "Это потому, что они дальше от
революционной  заразы   Питера!"   Алексеев  строго   посмотрел  в   сторону
недисциплинированного офицера и продолжал свой доклад.
     Главковерх с  возмущением говорил,  что виновные в  нарушении воинского
долга  относятся  к  грозящим  им  уголовным  карам  с  полным  равнодушием,
уверенные,  по-видимому,  в  полной  безнаказанности.  Авторитет офицеров  и
начальников пал,  и нет сил восстановить его.  Власть фактически перешла под
контроль   солдатских   комитетов.    Офицеры   подвергаются   незаслуженным
оскорблениям и насилиям.
     Особенно   возмутили   генерал-адъютанта   пораженческая  пропаганда  и
литература, которые свили себе прочное гнездо в армии.
     - Разложившаяся армия -  не армия,  а вооруженная толпа,  - с горечью и
гневом продолжал Алексеев.  -  Она для врага не страшна. Я откровенно скажу,
ваши  высокопревосходительства,  нам  пора  уже  перестать бояться революции
справа,   или,   как  ее  называют  большевики,  контрреволюции.  Нам  нужно
остановиться в нашем течении к утопическим вожделениям и всем,  всей России,
всем партиям без различия их программ сказать:  родина в опасности. Громко и
открыто заявить о язвах, которые разлагают армию, и немедленно начать лечить
их...
     Невысокого роста,  похудевший за последние полгода, Алексеев сел. Из-за
его   спины  поднялся  громоздкий  начальник  штаба  главковерха  Деникин  и
визгливым злым голосом дал справку, что усиленная революционная пропаганда в
войсках   ведется  частью   по   приказанию,   а   частью   попустительством
Петроградского Совета рабочих и  солдатских депутатов,  так  как большинство
пропагандистов снабжено мандатами этого Совета.
     Первому  после  Деникина дали  слово,  ввиду  его  высокого авторитета,
Брусилову.  Маленький,  сухонький генерал,  с пышными усами, закрученными на
концах стрелочкой,  с коротко подстриженной щеткой волос над громадным лбом,
оглядел своими блестящими глазами всех присутствующих.  Его слова ждали.  Но
он  не  обрушился на смутьянов,  а  стал размышлять вслух о  своих товарищах
офицерах.
     - Корпус офицеров российской армии  ничего не  понимает в  политике,  -
говорил генерал,  -  и  мы сами всячески добивались,  чтобы даже мысль о ней
была  строжайше  запрещена.  Теперь  офицеры  в  силу  своего  политического
простодушия находятся в  руках у  солдатской массы,  а  сами не имеют на нее
никакого  влияния.   Возглавляют  же   солдат   разные  эмиссары  и   агенты
социалистических партий,  посланные Советами солдатских и  рабочих депутатов
для пропаганды "мира без аннексий и контрибуций". Солдат получил теперь вкус
к политике и хорошо использует все эти лозунги. Раз мир должен быть заключен
без  аннексий  и   контрибуций,   раз  выдвинут  принцип  права  народов  на
самоопределение, то дальнейшее кровопролитие бессмысленно и недопустимо.
     С большим интересом присутствующие выслушали Брусилова,  а его просьба,
высказанная главковерху,  нашла самый сочувственный отклик: генерал-адъютант
просил Алексеева всем  вместе с  этого  совещания ехать в  Петроград,  чтобы
объяснить Временному правительству необходимость какого-либо  решения  -  то
есть  или  заключить  сепаратный  мир,  или  прекратить мирную  пропаганду в
войсках и,  напротив,  пропагандировать дисциплину,  послушание начальству и
продолжение войны.
     В  долгий ящик  не  стали  откладывать исполнение задуманного.  Тут  же
устроили  перерыв,  и  Алексеев  отправился в  соседний дом,  где  находился
аппарат   Юза,   для   переговоров  по   прямому   проводу  с   Петроградом.
Министр-председатель Временного правительства князь Львов,  узнав о  просьбе
генералов,  дал  радушное  согласие  на  их  прибытие  экстренным поездом  в
столицу.  Совещание  продолжили после  обеда,  на  колесах,  в  салон-вагоне
Алексеева.


                      71. Петроград, апрель 1917 года

     В  Петроград короткий состав из четырех зеленых пульманов прибыл утром.
На  дебаркадере  Царскосельского  вокзала,  подле  царского  павильона,  уже
выстроилась  рота  парадного  расчета  гарнизона.  Одновременно с  прибытием
поезда из одноэтажного здания, где прежде располагались комнаты ожидания для
царского семейства,  вышел Гучков.  Военный министр, так же как и Керенский,
обожал пользоваться всем царским -  автомобилем,  салон-вагоном,  почестями.
Даже Царскосельский вокзал для приема генералов был выбран из-за  того,  что
именно здесь располагался самый импозантный царский павильон, ковры которого
Гучков мог теперь попирать своими английскими ботинками и  в стенах которого
он  мог  начальственно  говорить  с  военными,   носящими  самое  высокое  в
российской армии звание - генерал-адъютантов.
     Рядом с Гучковым,  но чуть сзади него, нервно вытянулся Лавр Георгиевич
Корнилов,   недавно  назначенный  на  должность  командующего  Петроградским
военным  округом.  Временное  правительство в  лице  Гучкова,  Коновалова  и
Некрасова  вместе  с  военной  верхушкой  выдвигало  Корнилова  исподволь на
передний  план,  рассчитывая на  его  холодную  жестокость для  того,  чтобы
привести в порядок войска,  расположенные в столице. Узкие монгольского типа
глаза,  худое,  желчное лицо Корнилова с вечно ходящими желваками на скулах,
выражало волю и решительность.  Он стоял,  заложив большой палец правой руки
за отворот френча, а левую руку заведя за спину.
     Вагоны плавно остановились.  Первым вышел Алексеев,  за ним - Брусилов,
Драгомиров,   Гурко.   Соколов,   ехавший  в   соседнем  вагоне,   в   числе
сопровождавших,  услышал хриплый голос Корнилова, скомандовавшего: "Смирно!"
Но  странно:  солдаты  почетного  караула  словно  ничего  не  слышали.  Они
продолжали стоять вольно,  а некоторые даже высовывались из строя,  стараясь
получше разглядеть отцов-командиров, о которых трубили все газеты.
     Алексеев, сурово оглядев строй, все-таки гаркнул: "Здорово, братцы!", и
был несказанно удивлен, когда нестройный хор голосов вяло ответил ему что-то
похожее на  "Здравия желаем,  господин генерал!".  На  лицах  многих  солдат
бродила явная усмешка.  Четыре шеренги солдат,  чуть  не  толкая друг друга,
сделали поворот направо и продефилировали совсем не церемониальным маршем, а
небрежно,  чуть  ли  не  походным шагом  мимо  высшего начальства российской
армии.
     "Вот это да! И это столичный гарнизон! Военному министру, главковерху и
главкомам чуть ли не язык из строя показывают!.. - изумился Соколов. - А как
же с авторитетом Алексеева,  да и Гучкова,  о которых столько трубят господа
штатские, прибывающие на фронт из Петрограда?!"
     Алексею  неудержимо  хотелось  увидеть  Настю,  рассеять  сомнения  или
разрубить гордиев узел их отношений.  Анонимное письмо, полученное накануне,
жгло его через карман френча, в душе поднимались такие тяжелые волны обиды и
ревности,  что он иногда переставал видеть своих собеседников. Соколов хотел
бы  прямо с  вокзала отправиться к  себе на  Знаменскую;  но  долг службы не
позволял ему.
     Штабные прошли  вслед  за  своими начальниками через  царский павильон.
Кавалькада авто ждала военного министра и генералов.  Во взглядах обывателей
и бродящих у вокзала солдат читались отнюдь не восторг и уважение.
     Взревели моторы,  окутав царский павильон газолиновым дымом, кавалькада
ринулась  на  Загородный проспект,  повернула  с  него  на  Гороховую улицу.
Остались позади Фонтанка и Екатерининский канал с ноздреватым серым весенним
льдом,  по  набережной Мойки авто подкатили к  парадному портику Мариинского
дворца.  На  площади было  полно бездельничающего народа,  но  внутрь дворца
никому без пропускных листков и мандатов не дозволялось входить. Решительная
охрана из  солдат какой-то  крепкой части  перекрывала все  входы и  выходы.
Перед  Гучковым и  генералами солдаты,  украшенные красными бантами,  весело
вытянулись "во фрунт" и  привычно отдали честь,  упраздненную приказом No 1.
Приехавшие вошли во дворец.
     Резиденция бывшего царского, а теперь Временного правительства поражала
роскошью  и  великолепием отделки.  Красный  бархат,  белый  лак  с  золотым
орнаментом в деталях интерьера и мебели, художественный паркет полов, мрамор
стен невольно внушали почтение даже господам генералам. Лишь Гучков нахально
и  гордо  стучал  своими крепкими английскими ботинками по  узору  паркета и
быстрым шагом  вел  за  собой  группу гостей.  Из  вестибюля,  где  генералы
сбросили шинели на руки солдат,  военный министр повернул на узкую лестницу,
ведущую  на  второй  этаж,   где,   по-видимому,   находился  кабинет  главы
правительства, уже ждавшего с нетерпением руководителей армии.
     Просторная приемная,  секретарь,  склонивший в  поклоне  набриолиненную
голову,  открытая высокая белая с  золотом дверь,  зал  с  ярким и  пушистым
ковром во весь пол.  Где-то вдалеке белый стол и  седой невысокий господин в
визитке,  с  аккуратно подстриженной бородой,  немного утиным носом и густой
шевелюрой.  Лицо хорошо знакомо по газетным портретам -  князь Львов. Вблизи
лицо показалось серым, мешки под глазами, глубокие морщины и тусклые глаза.
     Соколов  увидел,   что  министр-председатель  чувствовал  себя  в  этом
роскошном  кабинете  не   совсем   уверенно.   Он   сказал  несколько  общих
приветственных слов и  пригласил господ генералов в Белый зал,  где заседало
правительство.   Там   уже  собрались  почти  все  министры,   часть  членов
Государственной думы  и  несколько человек из  Совета  рабочих и  солдатских
депутатов.   Начались  речи.  Говорено  было  много.  Даже  несловоохотливый
Алексеев долго и нудно бубнил о дисциплине, о чести офицера и оскорблении ее
солдатами, о пацифистской пропаганде, которая разлагает армию.
     Коротко и  ясно выступил Брусилов.  Он  заявил,  что не понимает смысла
работы  эмиссаров  Совета  рабочих  и   солдатских  депутатов,   на   словах
опасающихся контрреволюции,  а  на  деле  старающихся углубить развал армии,
которая одна  может спасти от  контрреволюции,  ежели таковая объявится.  Он
начисто  снял  обвинения в  контрреволюционных действиях,  в  которых  якобы
замешан офицерский корпус.  Генерал подчеркнул,  что лично он и  подавляющее
большинство офицеров  без  какого-то  ни  было  принуждения присоединились к
революции,  и  теперь  граждане  России  с  золотыми  погонами  -  такие  же
революционеры,  как  и  все  остальные.  Это  и  заставляет его настоятельно
требовать  прекращения  травли  офицерского корпуса,  который  при  подобных
условиях не  в  состоянии выполнять свое назначение и  продолжать руководить
военными действиями.
     Генерал требовал доверия,  в  противном случае  просил  уволить его  от
командования Юго-Западным фронтом.  В заключение Брусилов пригласил военного
министра  приехать на  Юго-Западный фронт,  чтобы  самому  передать солдатам
требования Временного правительства и  решения Совета  рабочих и  солдатских
депутатов, касающиеся армии.
     Брусилову аплодировали.  Ему  улыбались.  Он  даже  слегка помолодел от
удовольствия. "Не чужд старик тщеславия", - подумалось Алексею.
     Наконец  речи  и   взаимные  уверения  в  совершеннейшем  революционном
почтении закончились тусклыми рассуждениями князя  Львова о  чести  и  долге
офицеров.  Соколов  уже  приготовился  отправиться  домой,  как  последовало
приглашение на обед, и неудобно было отказаться.
     Сидя  в  элегантной  белой  столовой,   за  богатым  обедом,  ничем  не
напоминавшим о голоде за стенами этого дворца, Алексей вдруг подумал: что же
изменилось  в  результате революции,  если  такое  барство  и  хлебосольство
процветает за этим столом, когда женщины по-прежнему стоят в очередях, народ
повсюду в стране голодает?.. Он почти не участвовал в застольном разговоре -
сердце его было на Знаменской.
     Наконец   обед,   мучительный   для   Соколова,   окончился,   генералы
откланялись.
     Совещание должно  было  продолжиться назавтра  у  военного министра,  и
кое-кто из господ генералов,  не имевших квартиры и семьи в Петрограде, как,
например,  Брусилов, отправились отдохнуть в свои вагоны, оставленные у того
же царского павильона на Царскосельском вокзале. Соколов поехал в одном авто
с  Гурко,  направившимся к своему другу и соратнику графу Орлову-Давыдову на
Сергиевскую улицу.
     Теплый апрельский вечер веял на улицах весной.  На центральных улицах -
толпы людей.  Невский запружен народом так,  что мотор еле-еле смог пересечь
его.
     У Соколова в груди поднялось опять жгучее волнение.  Машинально отвечал
он на любезный разговор Василия Иосифовича.  Он даже не заметил, как доехали
до небольшого особняка Орлова-Давыдова и  Гурко покинул авто.  Шофер спросил
куда ехать дальше.
     - Угол Кирочной и Знаменской!
     Спустя несколько минут Алексей вышел из машины и  пошел по Знаменской к
своему дому.
     Усилием воли Соколов взял себя в  руки:  "Нельзя же  быть таким бешеным
Отелло".  Теперь он  шел  почти  спокойно и  только в  груди ощущал какую-то
пустоту.  Вот и  дом:  чугунные химеры на  водосточных трубах по обе стороны
подъезда, две двери, несколько ступеней к лифту.
     В  пустоте подъезда громко захлопывается железная кабина лифта,  щелчки
резинового валика отсчитывают этажи...
     Счастливое,  как он считал для себя, число 11, скважины новых замков на
двери,  которых не  было три  месяца назад.  Белая фарфоровая кнопка звонка.
Глухое  треньканье где-то  далеко-далеко.  Грохот  засова,  повеяло теплом и
запахом своего дома. На пороге - Агаша. Радостный вскрик:
     - Ой, Алексей Алексеич приехали! - и тишина безлюдья.
     - Здравствуйте,  Агаша!  А  где  Анастасия Петровна?  -  почти спокойно
произносит Алексей.
     - Оне на службе в Таврическом дворце...
     - А Мария Алексеевна?
     - Оне ушли ко всенощной...
     Соколов с  трудом снял шинель,  отдал Агаше фуражку,  шарф.  Еле двигая
ногами, прошел в столовую.
     - Не подать ли ужин?  - заботливо спросила Агаша. Она никогда не видела
его таким и беспокоилась, не заболел ли он, иль не случилось ли чего.
     - Спасибо,  не надо,  я сыт... - машинально ответил Соколов и опустился
на стул,  лицом к  двери.  Он не заметил,  сколько времени просидел в  одном
положении. Ему казалось, что он слышит шаги Насти на лестничной площадке, но
звонка в  дверь все не было и  не было.  Потом ему подумалось,  что надо бы,
наверное,  выйти на улицу и посмотреть,  с кем Настя подойдет к дому,  но он
отбросил эту мысль как недостойную, хотя ему и очень хотелось сделать это.
     Его привел в себя стук хлопнувшей двери.  Алексей понял,  что вернулась
Настя.  Если по  дороге домой он  мечтал скорее все  ей  выложить,  выяснить
правду до конца,  то сейчас испугался встречи с  ней.  Он встал и  подошел к
окну.
     И вот - крик радости, две руки обвили его шею. Глаза - такие прекрасные
и  счастливые.  Разве они  могут лгать?  Она  прильнула к  нему всем телом и
прижалась крепко-крепко.  Ему  хотелось взять  ее  на  руки  и  баюкать  как
ребенка.  Весь  гнев  и  ревнивое безумие оставили его.  Она  казалась такой
беззащитной,  нежной,  любящей. Уже не помня себя, он целовал ее руки, лицо.
Он не стал ничего выяснять. "Все встанет на свои места", - подумалось ему.
     Сидя   вечером   в   кабинете,    он   разбирал   накопившуюся   почту.
Корреспонденция была большая -  письма от друзей,  знакомых,  просто деловые
бумаги.  Пробегая их глазами, он опять вспомнил то - анонимное. Оно лежало в
кармане.  Ох,  если бы  он  мог добраться до  анонимщика...  Он вынул желтый
листок,  развернул и  положил на стол.  "Что могло послужить поводом для его
написания? Какие цели преследовал автор?" - Алексей не находил ответа.
     В  глубоком раздумье он  не  услышал,  как  дверь бесшумно отворилась и
вошла Настя. Она подошла к Алексею, обняла за плечи и склонилась над столом.
     - Что это, Алеша? Фу, какая гадость! Так вот почему ты прибыл сегодня в
таком ужасном расположении духа.  Ты  напугал Агашу.  Неужели ты хоть на миг
мог поверить этой лжи? - У нее брезгливо сложились губы.
     - Но ведь зачем-то анонимщик это сделал? Что ему надо от нас с тобой?
     Настя уже догадывалась, кто это мог быть. "Конечно, это Гриша. Он видел
Василия и  решил вызвать чувство ревности у  Алексея,  а  возможно -  и  наш
разрыв.  Какой же  он подлец,  а  я-то его жалела,  принимала от него цветы!
Конечно,  он слишком много знал и от злости мог донести в охранку. Но, слава
богу,  охранки уже  нет.  Василий давным-давно унес всю  литературу,  и  она
теперь  стала  легальной...   А   как   объяснить  все  это  Алексею?   Ведь
преступление-то я совершила - прятала большевика в доме. Алексей пошел бы за
это под военно-полевой суд...  О Грише я не буду рассказывать,  а о том, что
вступила  в   партию   большевиков  и   прятала  Василия,   рассказать  надо
обязательно".
     Алексей воспринял все очень спокойно. О том, что его жена сочувствовала
большевикам,  он знал давно.  Уже неоднократно у  них возникали разговоры на
эту тему. Но такой решительности и смелости он от нее не ожидал.
     Он смотрел на нее и думал,  как переменилась она за эти годы,  как мало
они были вместе.  Настя жила своей собственной духовной жизнью,  избрала мир
борьбы и  тревог.  Ему  вдруг стало обидно,  что она как бы  отгородилась от
него,  все решения принимает самостоятельно. "Но она ни в чем не виновата, -
тут же оправдал ее Алексей, - меня никогда не бывает рядом".
     "Если ты понял меня,  я тебе благодарна,  если будешь с нами - нет меня
счастливее, но главное - в этой борьбе моя жизнь, и это ты должен знать".
     Насте  хотелось открыть душу,  но  она  только молча  смотрела в  глаза
Алексея.