как    становилось    известным    Николаю
Александровичу, начали возлагать особые надежды на Николая Николаевича...
     Бесславные отступления русской армии привели фронт в опасную близость к
Барановичам.   Обсуждались  варианты  перевода  Ставки  в  Смоленск,   Тулу,
Калугу... Остановились на Могилеве...
     Взбалмошный Янушкевич,  любитель военной театральщины, узнав о переводе
Ставки  в  Могилев,  приказал  и  здесь,  в  нескольких верстах  от  города,
построить для штабных и литерных поездов особую ветку. Однако ветка осталась
ржаветь за  ненадобностью,  поскольку в  губернском центре управление Ставки
разместилось в  капитальных зданиях.  Чины  штаба стали на  постой в  лучшей
гостинице города - "Бристоле".
     В  душные июльские дни,  когда  Могилев узнал  о  высокой чести -  быть
Главной квартирой русской армии, - город стал преображаться. Пыльные грязные
улицы  велено было  подметать и  поливать водой  регулярно.  Грозная полиция
приказала  обывателям  реже  высовывать  нос  на   центральные  улицы,   где
разгуливали их благородия офицеры.
     Великий князь,  прибыв в  Могилев,  узнал,  что его державный племянник
решил  стать во  главе армии и  флота.  С  достоинством и  мужеством перенес
Николай Николаевич этот  удар.  Он  много  молился и  плакал  в  тиши  своей
спальни.  В  перерывах посылал в Царское Село мысленные проклятия и грезил о
карах,  которые постигнут ненавистную "гессенскую муху".  На людях, даже при
своей   свите,   верховный   главнокомандующий   остерегался   высказываться
откровенно.  Он еще надеялся,  что царь оставит его при себе, в Ставке, и он
сохранит фактически свою роль верховного.
     Действительность разрушила все  надежды.  Впрочем,  прибыв  в  Могилев,
государь  обласкал  дядюшку.  Пока  они  ехали  к  Иосифовскому собору,  где
архиепископ  Константин  с  викарным  епископом  и  всем  причтом  готовился
отслужить  торжественный молебен,  царь  всю  дорогу  милостиво  беседовал с
Николаем Николаевичем.
     После богослужения в  губернаторском дворце царь в присутствии великого
князя   подписал  приказ  по   армии   и   флоту:   "Сего  числа  я   принял
предводительствование всеми  сухопутными  и  морскими  вооруженными  силами,
находящимися на театре военных действий. С твердой верой в милость божию и с
непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг
защиты родины до конца и не посрамим земли русской".
     Царь  не  захотел  обосноваться в  губернаторском доме,  а  остался  на
жительствование в  своем вагоне.  Это  опять вселило надежду в  душу Николая
Николаевича.
     На  следующее  утро,  когда  новый  начальник штаба  верховного генерал
Алексеев был вызван к царю на доклад, пригласили и великого князя.
     - Уф,  пронесло!  -  вознадеялся  он  и  мысленно  заготовил  несколько
соображений к  предстоящему докладу Алексеева.  Но  после  завтрака,  быстро
скользнув взглядом из-под полуприкрытых ресниц по  лицу Николая Николаевича,
новый верховный главнокомандующий словно невзначай спросил дядюшку:
     - Когда ты отбываешь на Кавказ?
     Николай Николаевич заискивающе попытался поймать взгляд царя.  Но  тот,
казалось, и не ждал ответа.
     - Завтра! - старательно сдерживая себя, ответил Николай Николаевич.
     Николаша уехал. Алексеев прочно взял бразды правления в свои руки. Царю
даже  понравилось,  что  начальник штаба,  ссылаясь на  занятость,  испросил
разрешения обедать за столом главнокомандующего только два раза в неделю,  а
в остальные дни наскоро питаться в одной зале со своими офицерами.
     Николаю  нравилось чувствовать себя  вождем  армии.  Он  почти  полюбил
"своего" Алексеева, кропотливо и усердно, словно крот, грызшего работу обоих
- верховного и свою,  штабную.  Отсюда,  из Могилева, царю очень удобно было
наезжать на  фронты,  которые были совсем под  боком -  в  нескольких сотнях
верст...
     Николаю  очень  нравился и  размеренный быт  Ставки.  Успокаивало,  что
министры редко  набиваются сюда  с  докладами,  чаще  присылают еженедельные
рапорты  с   фельдъегерями.   Здесь  сколько  душе   угодно  можно  смотреть
синематографические ленты,  ездить гулять по окрестностям.  Все было хорошо,
даже то,  как по  утрам генерал Алексеев докладывал обстановку,  не  докучая
вопросами, не провоцируя умственных усилий монарха.
     Аликс писала сюда регулярно,  почти каждый день.  Хорошо было читать ее
письма в саду губернаторского дома,  превращенного теперь в обитель государя
всея Руси.  Скамьи в саду удобные,  дорожки широкие, и немец-садовник хорошо
присыпает их песком...
     "Ах,  Аликс,  Аликс! Как печется она о государственных делах, как верно
судит о людях,  которые окружают трон...  Почти никому нельзя верить, только
гвардии,  пожалуй... Ах, гвардия! Надо сказать Алексееву, чтобы дали знать в
гвардейский корпус:  верховный главнокомандующий прибудет  вскоре  к  ним  и
проведет со своей любимой гвардией собственные именины 6 декабря...  Кстати,
об  именинах...  Надо  все-таки  дать поздравительную телеграмму Николаше на
Кавказ... А может быть, орденом его наградить?"
     Спокойно и неторопливо текли думы Николая в Могилеве.
     "Даст  бог,  кампания  шестнадцатого года  будет  успешней...  Тогда  и
недруги замолкнут!  Не замолкнут -  заключим мир с Германией, а армия, как в
пятом году, раздавит мятежников!.."
     Будто  уловив  настроение  императора,  заблистало скромное  ноябрьское
солнышко.  Николай приказал подать шинель, взял винтовку-монтекристо и вышел
в парк.  Здесь было раздолье для любимого занятия императора всея Руси -  он
обожал  стрельбу  из  малокалиберки  по  воронам.   В   Могилеве,   в  парке
губернаторского дома,  самодержец  частенько  тешил  свою  душу.  Настоящая,
большая охота,  когда за один день он убивал больше тысячи фазанов, во время
войны становилась, разумеется, недоступной даже для царя.
     Стрелок  он  был  меткий  и  бурно  радовался в  душе  каждому удачному
выстрелу.  В  этот  раз  десятком пуль он  подбил полдюжины птиц.  Остальное
воронье  поднялось с  криками  над  черными  шапками гнезд  и  закружилось в
воздухе.
     Николай присел отдохнуть на скамью и задумался...
     "Если бы  можно было  так  легко перестрелять всех врагов...  Тех,  кто
готов вырвать власть и  Россию из  его державных рук...  Всех этих Гучковых,
Родзянок,   думских  ниспровергателей  и  демагогов...   Почему  оказываются
бессильными все министры внутренних дел?!  Почему он,  самодержец,  не может
быть   полностью  уверен   в   своих   сановниках?!   Как   возмутительно  и
безответственно ведут  себя  самые  выдающиеся деятели  империи!..  Подумать
только,  он,  помазанник божий,  объявляет о  решении возглавить армию в дни
тяжелых унижений России, а его министры осмеливаются на забастовку! Сочиняют
письмо, в котором угрожают тяжелыми последствиями императорскому величеству,
династии  и  России?!  Ну,  этого  еще  можно  было  ожидать  от  Сазонова и
Харитонова...  Но Кривошеин,  Барк, Шаховской и Игнатьев?! Этим-то что надо?
Нет, права Аликс, когда просит избавляться от опасных людей..."
     Адъютант почтительно вытянулся в стороне от скамьи,  не смея беспокоить
его  величество своим  присутствием.  Дежурные казаки  охраны  спрятались за
толстыми стволами деревьев. "Царь-батюшка думает! За всю Расею!"
     И он думал. Мысли тянулись чередой, как караваны диких гусей, несущихся
в вышине на юг.
     "Хорошо еще,  что  удалось сравнительно легко распустить эту говорливую
Государственную думу...  Уволены министры Щербатов и Самарин...  Месяц назад
убран оказавшийся хитрым и  опасным -  это он  подговорил министров написать
письмо -  Кривошеин...  Сочтены дни министерства Харитонова... Как жаль, что
из-за союзников нельзя убрать Сазонова - англичане и французы сразу вцепятся
в  горло...  И Барка нельзя тронуть,  он слишком большой специалист по части
финансов...  ведет все переговоры о займах в Америке, Англии и во Франции...
Союзники тоже завопят, если сместить и этого забастовщика!.."
     "Начинается новая чистая страница" -  пишет Аликс, со вздохом припомнил
Николай.  -  Не  так  легко  писать новые  имена  министров на  этой  чистой
странице... Их надо еще найти. А где взять верных людей?! Допустим, наш Друг
готов помочь советом -  ему,  может быть,  из народной гущи видно, кто и как
относится к самодержцу...
     Пожалуй,  надо сменить и  Горемыкина -  старик не в состоянии держать в
узде  кабинет  министров...  Пожалуй,  гофмейстер Штюрмер сможет  решить  те
задачи, которые я ему поручу..."
     Лик  императора посветлел.  Он  легко  поднялся со  скамьи и  пошел  по
дорожке. Проходя мимо адъютанта, Николай машинально протянул ему монтекристо
и,  не останавливаясь,  пошел дальше.  Ему вдруг пришел на ум вопрос:  а как
союзники  отреагируют  на   назначение  Штюрмера?   Николай  снова  впал   в
раздражение.
     "Опять Палеолог и Бьюкенен будут проситься в Ставку!.. Снова вылезут со
своими непрошеными советами. Надо сказать Фредериксу, чтобы ни в коем случае
не   приглашал  этого  английского  нахала!   Подумать  только,   предложить
российскому императору отдать  Японии оставшуюся половину Сахалина только за
то,  чтобы  японцы  прислали два  корпуса  на  русский фронт  для  поддержки
российской армии!..  Надо рассказать об этой английской выходке Аликс, чтобы
она была похолоднее с  Бьюкененом!  Однако он  опасен...  Надо Мосолову быть
осторожнее с англичанами... Не дай бог, пронюхают о наших желаниях заключить
мир - не постесняются подослать убийц с кинжалами..."
     Размеренными шагами царь  сделал круг  по  парку  и  подошел к  дворцу.
Солнце снова выглянуло в просвет между тучами.
     "Не иначе,  как сам господь-бог посылает свое благословение,  -  поднял
глаза к небу Николай. - Пожалуй, следует хорошенько помолиться ему..."
     Самодержец остановился на ступенях крыльца и обернулся к адъютанту:
     - Пригласите  ко  мне  Алексеева...   Это  насчет  праздника  и  парада
георгиевских кавалеров 26 ноября.  Пусть заготовит приказ о  вызове в Ставку
из каждого корпуса по одному офицеру и два нижних чина...  устроить парад...
всех  строевых и  штаб-  и  обер-офицеров,  поздравлю со  следующим чином...
распорядитесь приготовить списки...


                  67. Эльбоген (Локет), декабрь 1915 года

     На  сырой,  покрытой плесенью стене  своего  каземата черенком железной
вилки  Соколов сделал сто  восьмидесятый штрих.  Шесть  месяцев он  сидел  в
одиночной камере тюрьмы для особо опасных преступников в том самом городишке
Эльбоген,  куда еще  так  недавно и  так давно -  целую вечность назад -  он
приезжал на  экскурсию из  соседнего Карлсбада!  Из  окна  своего узилища он
видел крышу гостиницы "Белый конь",  где обедал тогда, лес на склоне горы за
городком.  На его глазах этот лес уже дважды менял свой наряд - летом он был
изумрудным и  до  боли хотелось забраться под  его  сень,  исчезнуть в  ней,
укрыться от полиции и контрразведки. В октябре лес оделся в золото и пурпур,
солнце  так  сильно отражалось от  его  праздничных одежд,  что  становилось
светлее и  чуть  менее  печально в  мрачных стенах вечно  сырой  и  холодной
камеры.
     Теперь лес  стоял  пустынным,  голым  и  угрюмым.  Стволы деревьев были
черными,  иногда выпадал снег,  но  белое  покрывало быстро таяло,  и  снова
чернота ложилась на природу и на душу.
     Сто восемьдесят дней отделяли Соколова от  того момента,  когда нелепый
случай,   который  невозможно  предусмотреть  ни  в  каких  самых  тщательно
разработанных планах операций,  столкнул Алексея в одном купе вагона Прага -
Штутгарт  с  офицером  германской  разведки,   бывшим  портье  в  варшавской
гостинице "Европейская".
     Этот птицеобразный неприятный господинчик маленького роста, с непомерно
большим задом,  который не могла скрыть даже перетянутая в  талии германская
военная форма,  чуть было не  опоздал на поезд.  Немец вошел в  купе,  когда
паровоз дернул вагоны.  Неизвестно было,  от чего он покачнулся -  от толчка
или увидев в купе Соколова.
     О  дерзком побеге знаменитого русского полковника из  военной тюрьмы на
Градчанах было  известно всем  жандармским,  разведывательным и  полицейским
службам Центральных империй.  После  минутного замешательства немец вынул из
кобуры револьвер и остановил поезд стоп-краном.
     Хорошо  еще,  что  сопровождавший Соколова до  Штутгарта связной группы
Стечишина был помещен в соседнее купе. Он видел арест Соколова, но ничего не
мог поделать -  железнодорожные жандармы работали быстро и  четко.  Русского
полковника увезли  в  неизвестном направлении.  Только  через  пару  месяцев
усилиями всей  агентурной группы удалось установить,  что  Алексея бросили в
одиночную камеру грозного и неприступного тюремного замка в Эльбогене...
     Условия в этой тюрьме были невыносимыми.  Скверная еда, холод и сырость
в камере,  грубость тюремщиков.  Тюфяк,  набитый соломенной трухой, жесткая,
всегда  влажная и  пахнущая тленом подушка,  тонкое,  почти  не  согревающее
одеяло выдавались только на  ночь,  а  днем  в  камере оставался лишь  стол,
привинченный к  стене,  и  такой  же  табурет,  приделанный  к  полу,  чтобы
заключенный не мог покуситься на жизнь тюремщика.
     В  полуметре  над  дверью,  в  углублении,  забранном решеткой,  стояла
тусклая керосиновая лампа. Экономя керосин, тюремщики зажигали ее в короткие
зимние дни лишь тогда, когда в камере становилось совершенно темно.
     Сначала довольно часто - раз в неделю - к Соколову наведывались офицеры
австрийской и  германской контрразведок.  Различными посулами склоняли его к
измене родине, к работе на неприятеля. От него требовали подробного рассказа
об агентуре российского Генерального штаба в Богемии и Моравии,  в Австрии и
Венгрии, сулили имение и вклады в банки, перемену фамилии и генеральский чин
в австрийской армии, если он согласится перейти на сторону врага.
     Алексей не удостаивал своих назойливых "посетителей" ни единым словом.
     Полковник похудел и почернел от тяжести и лишений,  но упорно занимался
гимнастическими упражнениями по чешской сокольской системе, считая ее лучшей
для поддержания физических сил.
     Визиты становились все  реже и  реже.  Соколов решил,  что  это  плохой
признак. Так оно и было.
     Его  главный соперник еще во  времена мира -  полковник Максимилиан фон
Ронге,  начальник австрийской контрразведывательной службы, зная, что ничего
не  получит  от  упрямого русского разведчика,  передал его  военно-судебным
властям империи.  Те,  со  своей стороны,  совсем не  были  заинтересованы в
дальнейшем содержании Соколова  под  стражей.  Возиться с  обменом  русского
полковника на  какого-либо австрийского пленного через международный Красный
Крест палачам в  мундирах было  недосуг,  а  мест  в  тюрьме не  хватало для
дезертиров и  бунтовщиков,  в избытке имевшихся в любой австрийской воинской
части.
     Соколов не знал,  что тучи сгущаются,  однако начинал ощущать серьезную
угрозу.   Группа  Стечишина,   упорно  стремившаяся  найти  хоть  какую-либо
возможность для  связи с  Алексеем,  установила наконец контакты с  тюремным
священником,  который жил  обособленно и  неприметно на  окраине городка,  в
собственном доме.
     Филимон  и  его  соратники  внимательно  изучили  биографию  капеллана,
который  оказался  мораваком,  как  и  полковник Гавличек.  Обоих  уроженцев
Моравии якобы случайно свели на Колоннаде в Карлсбаде, куда фарар* регулярно
наведывался за  целебной водой.  Тонкий  психолог и  ярый  чешский  патриот,
Гавличек сумел  распропагандировать патера  Стефана.  Тот  согласился помочь
Соколову...
     ______________
     * Так зовут военного священника в просторечье.

     Когда  серый  свет  декабрьского дня  еле  пробился в  камеру  Алексея,
заключенный уже был на ногах.  Он сделал несколько гимнастических упражнений
и  принялся за  только что доставленную ему горячую бурду,  называемую здесь
кофе.  Пришлось проглотить и засохший кусок серого хлеба.  Внимательный глаз
тюремщика упорно изучал его  через окошко в  двери в  этот день почему-то  с
самого раннего утра.
     После завтрака Соколов принялся ходить из угла в угол камеры, восполняя
недостаток моциона и заодно согреваясь.  Внезапно за дверью загремели ключи,
заскрипели железные  петли.  Вошли  офицер  в  чине  майора,  два  унтера  с
винтовками.
     Майор официально обратился к Алексею с вопросом:
     - Вы ли господин полковник российской армии Соколов?
     - Честь имею! - вскинул подбородок Алексей.
     - Мне  приказано  доставить вас  в  заседание военно-полевого  суда!  -
объяснил майор цель своего прихода. - Попрошу ваши руки!
     Соколову   надели   наручники,    унтера   стали    позади   него    и,
предводительствуемые майором,  двинулись по  низким  коридорам и  запутанным
переходам с верхнего этажа,  где находилась камера,  куда-то вниз.  По раз и
навсегда  выработанной привычке  Соколов  старательно запоминал дорогу.  Это
отвлекало от мрачного ожидания суда и могло когда-нибудь помочь.  Алексей не
знал,  что возможность уверенно ориентироваться в  этом лабиринте пригодится
ему очень скоро.
     Коридоры изредка выходили в залы, откуда лестницы вели все ниже и ниже.
Когда Соколов мысленно предположил,  что они идут где-то недалеко от главной
тюремной башни,  оказалось,  что он не ошибся. Распахнулись последние двери.
Полковник  был  введен  в  высокий  сводчатый зал,  в  противоположном конце
которого располагался высокий дубовый стол и кресла судей.
     Другой мебели в комнате не было.  Арестант на ногах вынужден был ждать,
пока состав суда соберете.  В  зале было полутемно,  жидкий свет зимнего дня
едва сочился через грязные окна.
     Вошел,  едва  волоча  ноги,  престарелый  председатель суда  в  мундире
генерал-майора австрийской кавалерии.  Полковник-юрист  и  майор,  приведший
Соколова, встали со своих мест, приветствуя начальника.
     По тому, какой злобный взгляд генерал кинул на Соколова, Алексей понял,
что пощады ему здесь ждать нечего.  Он расправил плечи и  с  вызовом оглядел
своих судей.
     Допрос подсудимого длился недолго.
     - Вы  полковник русского Генерального штаба  Соколов,  который  собирал
шпионские сведения на территории нашей империи?  -  грозно прорычал генерал.
Его квадратная челюсть задергалась при этом, словно у бульдога.
     - Я находился на территории Австро-Венгрии еще до начала войны и, когда
хотел ее покинуть, был схвачен на границе, - спокойно ответил Алексей.
     - Вы бежали из военной тюрьмы в Праге при помощи веревочной лестницы, а
при  поимке отказались назвать своих  сообщников?  -  еще  более разъяряясь,
вытянул шею генерал.
     - Да,  я решил покинуть тюрьму,  где меня незаконно задерживали, вместо
того  чтобы  интернировать в  лагерь для  военнопленных!  -  резко  возразил
Соколов.
     - Шпионов  не  интернируют,  а  расстреливают или  вешают!  -  прошипел
генерал. Аудиторы согласно закивали головами.
     - Меня арестовали без оружия,  я не оказывал сопротивления и при мне не
было никаких компрометирующих документов!  -  Соколов с  ненавистью встретил
бешеный взгляд председателя суда.
     - Все  ясно!  -  изрек  генерал и  поочередно посмотрел на  полковника,
сидевшего слева от него,  а затем на майора, сидевшего справа. Майор был еще
и секретарем суда - он записывал железным пером вопросы и ответы Соколова.
     Генерал тяжело  встал,  поднес  к  глазам небольшой листок и  почти  по
складам прочитал то, что было заранее в нем написано:
     - Именем его императорского величества вы  приговариваетесь к  смертной
казни  через  расстрел!  Приговор будет  приведен в  исполнение сразу же  по
получении подтверждения по телеграфу из Вены!..
     Соколов был готов и к такому исходу,  но у него потемнело в глазах.  Он
крепко сжал  кулаки,  желая  физическим напряжением и  болью  от  наручников
подавить в себе секундную с