,  затем с удивлением отнял рожок от уха,  посмотрел на него,
приложил снова, спросил:
     - Сергей Дмитриевич! Это вы?! И еще не спите? Слушаю, слушаю! - прикрыв
рожок микрофона ладонью,  он  сообщил шепотом Соколову:  -  Это Сазонов!  Он
докладывал дело государю!
     Монкевиц внимательно слушал,  что пищал на другом конце провода министр
иностранных дел  Российской империи.  Его  лицо  недоуменно вытягивалось,  а
глаза начинали косить еще больше.
     - Мерси,  Сергей Дмитриевич! Очень признателен вам, что сочли возможным
разыскать меня и сообщить реакцию двора! Желаю вам покойной ночи! - Монкевиц
осторожно положил трубку на  рычаг  и  не  замедлил передать смысл разговора
Соколову:
     - Сазонов был сегодня в  Царском Селе.  Предлог был другой,  но  Сергея
Дмитриевича интересовало это дело в первую голову...  Государь рассержен, не
желает  ничего  слышать  про  провал  в  Вене...  Все  дело  усугубляют  его
августейшие  родственники...   Великие  князья  каким-то  образом  узнали  о
происшествии  в   Вене  и   теперь  выражают  недовольство  неджентльменским
поведением российского Генерального штаба...
     Соколов  возмутился при  этих  словах  Монкевица  и  невежливо  прервал
генерала:
     - Может  быть,  их  высочества отдадут приказ  генерал-квартирмейстеру,
чтобы  мы  прекратили  агентурную разведку  немцев  и  австрийцев?  Или  они
полагают, что надежные сведения о врагах России мы должны получать только из
бульварных газет?!  -  Гнев Алексея Алексеевича, начинавшего в последние дни
приходить к  мыслям о  бесплодности самодержавия,  о необходимости перемен в
России,  все более и более возбуждался от этого яркого примера эгоистичности
и глупости царской фамилии,  всех ее бестолковых, слабовольных бездельников,
стоящих у кормила правления.
     Монкевиц  не  стал  вдаваться в  обсуждение высочайшего неудовольствия.
Выражением лица он  дал понять Соколову,  что отнюдь не  одобряет крамольных
высказываний в  адрес царствующего дома.  Алексей Алексеевич понял,  что его
состояние глухой обиды за Россию не найдет отклика у генерала.
     Монкевиц  между  тем  по-своему  переживал  сообщение,   сделанное  ему
Сазоновым.  Он  замолчал,  и  только глаза его двигались -  каждый по  своей
орбите.
     После некоторого раздумья Монкевиц закрыл папку с надписью "А-17".
     - Алексей Алексеевич!  Коли не  нужно доклада на высочайшее имя по делу
Редля, так стоит ли нам сейчас огород городить, не зная всех обстоятельств?!
Давайте-ка     набросайте    небольшую    докладную    записку    на     имя
генерал-квартирмейстера Данилова по  существу известных нам  сейчас  фактов,
укажите,  что  подробный  анализ  с  учетом  открывающихся  данных  ведется,
агентурные   связи   предупреждены   о   необходимости   соблюдать   двойную
осторожность и  собирайте себе  для  размышлений все  донесения и  прессу по
этому делу...
     - Слушаюсь,  ваше превосходительство!  -  суховато отозвался Соколов. -
Когда прикажете доложить подробный обзор?
     - Давайте,  голубчик,  -  не  замечая  официальности  тона  полковника,
продолжил Монкевиц,  -  вернемся к  этому делу  всерьез через пару  месяцев,
когда  придут  из  Вены  и  Праги  отчеты  дипломатов,  донесения  секретных
агентов...
     Генерал аккуратно сложил листки документов,  торчащих из папки,  закрыл
ее,  завязал тесемочки и вручил капитану, который за всю ночь не проронил ни
слова.  Он  жестом дал  понять офицеру,  что его присутствие здесь больше не
необходимо. Терехов откланялся и покинул кабинет начальника отделения.
     Монкевиц   встал,   опустил   жалюзи   своего   шведского   письменного
стола-конторки, тщательно запер их, пояснил:
     - Когда я по утрам прихожу пораньше,  меня не покидает чувство,  словно
кто-то  смотрел мои бумаги...  А  у  вас с  нервами все в  порядке,  Алексей
Алексеевич?
     Соколов горько улыбнулся:
     - С нервами, кажется, все хорошо! А вот на сердце камень ложится, когда
подумаешь,  что  вся  наша  работа  проходит  впустую  и  не  интересует  ни
главнокомандующего, ни военного министра...
     - Полноте,   Алексей  Алексеевич!  Вы  с  усталости  заговорили  языком
присяжных думских ораторов!  Это  они без конца провозглашают конец России с
трибуны Государственной думы,  ставят палки  в  колеса нашей военной машине.
Мы,  солдаты,  должны служить царю без раздумий, - скаламбурил Монкевиц. Ему
самому очень понравилось созвучие "дума" -  "без-раз-думий",  и  он повторил
каламбур:   -   Именно  без  разных  думий  служить  Николаю  Александровичу
Романову...
     - А я предпочитаю служить России! - вырвалось у Соколова.


                     47. Вена, июнь - август 1913 года

     Летом  политическая жизнь австро-венгерских столиц -  Вены,  Будапешта,
Праги  -  кипела и  бурлила как  никогда ранее.  Забыв  про  летнее раздолье
отпусков,  политики, военные, журналисты и общественные деятели сталкивались
в  жарких спорах,  посвященных "делу  полковника Редля".  Наследник престола
Франц-Фердинанд пребывал вместе со всей своей кликой в состоянии постоянного
возмущения и  раздражения.  Вскоре  эрцгерцогу представился случай  выразить
свое  крайнее  неудовольствие  начальнику  Эвиденцбюро.   В  июле  наследник
престола и  его военная канцелярия проводили в районе чешского города Табор,
того самого,  где столетия назад чешские борцы сражались против объединенной
католической реакции  и  неметчины,  большие маневры армии  и  ландвера.  По
старой традиции "вывозил" на эти маневры группу иностранных военных агентов,
аккредитованных в Вене, начальник Эвиденцбюро.
     Эрцгерцогу  как  командующему  маневрами  военные  атташе  должны  были
нанести групповой визит по окончании учений.  Представлял военных дипломатов
Францу-Фердинанду  в   помещичьем  доме,   служившем  временной  резиденцией
наследника, полковник Урбанский фон Остромиец.
     Чудесным вечером на  ровном газоне перед замком выстроился ряд  военных
атташе.  Эрцгерцог  с  адъютантом обходили  строй,  пожимая  руки,  расточая
любезные  улыбки,  высказывая каждому  несколько вежливых  слов.  Прежде  на
подобных церемониях Франц-Фердинанд бывал  отменно  любезен и  с  Урбанским.
Теперь же,  после "дела Редля",  главнокомандующий постоянно выражал ледяное
пренебрежение начальнику Эвиденцбюро.  Презрев элементарный такт, он даже не
подал руки и  не сказал ни единого слова начальнику разведывательного отдела
Генерального  штаба.   Все  это  произвело  на  иностранных  военных  атташе
впечатление   тщательно   продуманного  оскорбления   в   адрес   полковника
Урбанского,  о  чем,  разумеется,  они и  не замедлили донести в свои органы
военной  разведки.  В  Большом  Генеральном штабе  Вильгельма  Гогенцоллерна
сделали вывод,  что наследник престола союзной монархии, к сожалению, крайне
не  умен  и  упрям,  а  во  всех  остальных генеральных штабах,  начиная  от
турецкого и кончая испанским,  что бестактность эрцгерцога противопоставляет
его  армии,  которой  будет  нелегко с  подобным главнокомандующим во  время
войны...
     А вскоре новый случай дал пищу раздражению Франца-Фердинанда,  доставив
повод отомстить так  ненавидимому им  Урбанскому.  Это случилось в  те  дни,
когда  гимназист купил  на  аукционе пресловутый фотоаппарат с  заряженной в
него пластинкой.
     Умерить припадок гнева  наследника не  могли ни  начальник Генерального
штаба, ни военный министр, ни военная прокуратура - все было напрасно. Через
несколько часов после того,  как стало известно об этой находке,  в Вену уже
была  передана из  Конопиште телеграмма наследника,  в  которой он  требовал
"судебного  следствия  и  строжайшего  наказания  виновных".   Аудиторы  фон
Майербах и доктор Дакупил, продолжавшие все лето расследование в Праге, были
немедленно  разжалованы  и   сосланы   в   штрафные   гарнизоны.   Бешенство
Франца-Фердинанда привело к  тому,  что  в  один  из  дней конца 1913 года в
кабинете Урбанского в Эвиденцбюро прозвучал обычный условный звонок, которым
Конрад фон Гетцендорф вызывал к себе полковника для доклада важных бумаг. На
этот  раз  Урбанский нашел  обычно  любезного генерала в  состоянии крайнего
возбуждения.  С  первых же слов он заявил полковнику,  что должен ознакомить
его с приказом эрцгерцога.
     Стоя, держа лист дрожащей рукой, Конрад зачитал этот документ:
     - "Я  пришел  к  непреклонному  убеждению,  что  энергия  и  умственная
работоспособность полковника фон Урбанского в такой степени ослабели, что об
его  активном использовании в  дальнейшем не  может  быть  и  речи.  Поэтому
предлагаю уволить Урбанского в отставку.
     Эрцгерцог Франц-Фердинанд".

     Генерал  Конрад  снял  пенсне,  запотевшее  почему-то,  протер  его  и,
водрузив снова на нос, сказал:
     - Генеральный штаб и  армия возражают против такого решения наследника.
Мы  не  можем  допустить,  чтобы  заслуженный офицер был  уволен от  службы,
которой посвятил свои  лучшие годы.  Мы  обсуждали ваше  дело с  эрцгерцогом
Карлом.  Его высочество сказал мне:  "Конрад!  Вам, наверное, небезразлично,
будут ли у вас на кокарде инициалы Ф.-И. (Франц-Иосиф), или В.II. (Вильгельм
II)...!  Да,  да!  Мы, Габсбурги, ясно отдаем себе отчет в том, что наш трон
стоит на очень шатком фундаменте и что единственная наша опора - армия! Если
в армии поколеблется доверие к трону,  к династии,  то нам колец!  А все эти
акты произвола,  которые наследник позволяет себе по отношению к  армии и  к
господину фон  Остромиец,  -  они-то  и  способны подорвать доверие армии  к
престолу! Мужайтесь, милый Урбанский!"
     Генерал умолк,  он и так сказал слишком много. Полковник решил все-таки
подчеркнуть,  что он  также знает о  существовании разных партий при дворе и
был бы премного благодарен тем силам, которые противодействуют наследнику.
     - Ваше превосходительство,  -  начал он,  -  мне говорили о том,  что в
Шенбрунне есть  течение,  которое  полагает,  что  наследник не  годится для
роли...
     - Офицеру не следует осуждать членов семьи императора!  - веско прервал
его генерал.  -  Пока наследник волей божьей наш главнокомандующий, мы будем
верны присяге!
     Урбанский с  удивлением посмотрел на  своего  начальника,  который  сам
только  что  позволил  себе  критически отозваться о  Франце-Фердинанде,  но
понял, что за внешней суровостью тона Конрада фон Гетцендорфа скрывается его
уверенность в  том,  что  удастся похоронить под  сукно  приказ  наследника,
удаляющий от  службы  одного из  членов всемогущей при  венском дворе  касты
генштабистов. Так оно и получилось.
     Когда  на  следующий  день  полковник  Урбанский  явился  во  дворец  к
начальнику военной канцелярии его  величества Франца-Иосифа барону Больфрасу
за предписаниями, тот встретил его словами:
     - Милый Урбанский!  Вы, вероятно, стащили серебряную ложку со стола его
высочества,  раз он так сердит на вас?!  Он же хочет выгнать вас в два счета
из армии...
     Расстроенный полковник изложил царедворцу всю историю с Редлем,  где он
чувствовал себя  героем,  а  свое  Эвиденцбюро -  великолепнейшим аппаратом,
которому одному  принадлежит честь  и  вся  заслуга в  разоблачении русского
агента.
     Генерал  Больфрас  даже  всплеснул  руками,  услышав  печальную повесть
полковника. А затем начальник канцелярии категорически заявил, что ни за что
не будет представлять императору акт эрцгерцога об увольнении Урбанского.
     - Ведь его величество так хорошо вас знает, так любит, милый полковник!
- заявил генерал.  -  Он вас помнит со времен аннексии Боснии и Герцеговины,
когда  вы  были  назначены военным советником в  реформированную македонскую
жандармерию.  Ведь именно вы,  насколько я помню,  лично изложили императору
возможные  последствия  этой  акции  в  отношении  славянских  народов.  Что
говорить!  Пока вы служите начальником Эвиденцбюро, нам удалось выслать двух
русских  военных  агентов и  наконец разоблачить Редля!  Нет!  Нет!  Никаких
отставок!  Его величество захочет обязательно узнать причину отставки, а что
я  могу  доложить?  Если  сказать ему  всю  правду,  то  есть  что  это  акт
возмутительного  произвола  со   стороны  наследника,   то  при  натянутости
отношений между его величеством и его высочеством это,  несомненно,  вызовет
конфликт между ними!  Но  мы  не можем подвергать слабое здоровье императора
опасности,    которая,   безусловно,   вытекает   из   возможного   нервного
потрясения!..
     - Ваше превосходительство!  Всегда был и остаюсь ваш покорный слуга!  -
только  и  мог  вымолвить  благодарственно  Урбанский  в  ответ  на  гневную
филиппику  генерала  Больфраса в  адрес  зарвавшегося наследника.  Начальник
Эвиденцбюро понял, что дух военной касты и здесь стоит на его стороне.
     ...К рождеству 1913 года полковник Урбанский фон Остромиец был удостоен
императором знака  высокого военного ордена  Леопольда,  который  не  всегда
получали даже генералы императорской и  королевской армии и  почти никогда -
полковники.  В начале следующего, 1914 года ему сообщили, что он представлен
к  производству  в  генералы  и  вскоре  получит  под  командование  бригаду
альпийских   стрелков   -    одну   из    самых   привилегированных   частей
австро-венгерской армии.
     Наследник древнего  престола  Габсбургов -  эрцгерцог Франц-Фердинанд -
был снова посрамлен своим же собственным Генштабом.


                   48. Петербург, июнь - август 1913 года

     Негромкий выстрел  браунинга в  венском отеле  "Кломзер" словно  ударом
грома грянул в  душной,  накаленной соперничеством и  шовинизмом европейской
атмосфере тринадцатого года.
     Грозные  тучи  войны  уже  заволакивали  политический  горизонт,   хотя
безмятежное солнце еще  бросало свои  последние лучи  на  нагорья и  равнины
континента,  на  столицы  и  нивы,  торговые города  и  промышленные районы,
пограничные крепости и  гарнизонные плацы,  где  дивизии штатного состава по
мирному времени учились только поражать бесплотные мишени пулей,  штыком или
саблей.
     Еще лежали в  запечатанных конвертах в  сейфах генеральных штабов планы
мобилизации  и  дислокации  воинских  частей  в  первые  дни  войны;   мирно
поблескивали в арсеналах цинковые коробки с патронами;  ясной латунью горели
на  стальной синеве  снарядов головки взрывателей;  в  ящиках,  напоминавших
гробы, покоились винтовки с повернутыми к цевью воронеными жалами штыков.
     Но  в  тишине банков,  толкучке бирж Лондона,  Берлина,  Парижа,  Вены,
Петербурга уже  суетились клерки,  крутились арифмометры,  щелкали  костяшки
счетов,  подсчитывая и прикидывая,  сколько золота выйдет из будущей крови и
костей солдат,  если они сойдутся на полях сражений,  сколькими ассигнациями
обернутся страдания вдов, сирот и калек, которых породит Молох войны...
     После  разоблачения Редля  истерическая шпиономания в  Вене  и  Берлине
продолжалась,  но  теперь появился повод  списать все  неудачи и  провалы на
мертвого полковника.
     Венская придворная камарилья бесновалась,  проклиная славян собственной
лоскутной империи,  принимала одно за  другим административные ограничения и
акты,  унижавшие национальные меньшинства,  лишавшие  их  последних остатков
буржуазных свобод.
     Из  Берлина на  все Срединные империи нагнетался военный психоз,  почти
ежедневно раздавались требования усилить подготовку к войне, очистить тыл от
пораженческих элементов,  потуже  завинтить  все  гайки  у  парового  котла,
который был призван дать двигательную силу германскому локомотиву...
     В  далекой  "Северной Пальмире",  кроме  немногих офицеров Генерального
штаба,  десятка  политиков  и  полдюжины  осведомленных  финансистов,  никто
всерьез и  не думал о близкой войне.  Зато в России,  более чем где бы то ни
было,   чувствовалось,   как  все  больше  и  больше  накаляется  социальная
атмосфера.  Недовольство существующим положением было всеобщим -  как внизу,
так и  наверху.  Оно росло с  каждым новым днем,  с каждым новым рескриптом,
подписанным царем.
     Российские верхи  были  крайне недовольны Николаем II,  потому что  они
потеряли при упрямом и капризном самодержце всякое влияние. Власть как песок
уходила из их рук,  а  народ все больше и  больше электризовался.  Министры,
члены  Государственного совета,  сенаторы,  правители губерний и  городов не
знали,  кто,  собственно,  руководит огромной и великой державой? Для них не
было  тайной,  что  у  монарха  отсутствуют  государственный  ум  и  прочные
принципы,  отсутствует определенная, помимо его постоянной жестокости, линия
управления страной.
     Один   за   другим   следовали  провалы   в   политике   правительства,
направляемого столь упрямой и вздорной личностью,  какой был Николай II. И с
каждым новым провалом,  с каждым новым обострением противоречий в империи, с
каждой новой  вспышкой народного недовольства Николай Романов терял симпатии
даже  самых  приближенных  людей,   своей  опоры  и   поддержки  -   высшего
чиновничества и  генералитета.  Только  самые  бездарные из  бесталанных его
советников оставались слепо верными трону.
     Спокойствия не было и в среде чиновников-профессионалов разных ведомств
и  министерств.  Всего  за  один  день  без  предварительного объяснения или
видимой  причины  происходила  в  Царском  Селе  смена  министров,  а  затем
перестановки более мелких бюрократов. По столице широко циркулировали слухи,
что во  всем повинен проклятый "Старец" Распутин,  что необыкновенно влияние
этого проходимца на  царя,  царицу,  придворных дам  и  якобы руководимых им
министров.
     Общественное  возмущение  связью  двора  с  Распутиным  было  настолько
велико,  что ненависть к нему опоры трона -  офицерства - вылилась в особое,
хотя  и   в  тайне  от  царя,   поручение  контрразведывательному  отделению
Генерального штаба  установить  наблюдение  за  "Старцем"  и  его  ближайшим
окружением.  Не без интриг Мануса и  его клики полковник Энкель в конце 1913
года был назначен на пост начальника этого отделения.
     На товарищеских обедах в  офицерском собрании Семеновского лейб-гвардии
полка,  где  когда-то  в  молодости проходил  службу  Энкель,  он  без  тени
стеснения рассказывал теперь  во  всеуслышание скабрезные эпизоды похождений
Распутина,  почерпнутые из  служебных дневников филеров.  В  этих  рассказах
звучало не  только  презрение "цивилизованного" шведа  на  русской службе  в
адрес "дикого" и "азиатского" народа.
     Был в  них определенный политический расчет.  Хотя для офицеров гвардии
ничего нового рассказы Энкеля не  представляли,  они  все-таки  подтверждали
слухи,  которыми  полнилась российская столица.  Со  ссылкой  на  полковника
Генерального штаба контрразведчика Энкеля сплетни эти  расходились дальше по
великосветским гостиным и  офицерским собраниям других петербургских полков.
Они серьезно расшатывали ту опору трона,  которой считались гвардия и войска
Петербургского военного округа.
     Рискованные   заявления   Энкеля    придавали   ему    ореол    смелого
критика-фрондера* и,  как считали наивные слушатели, были весьма небезопасны
для него.  На  самом деле фрондерам ничего не грозило.  Энкель и  иже с  ним
выполняли  волю  тех  финансовых,  промышленных и  аристократических кругов,
которые   готовили   общественное  мнение   к   дворцовому   перевороту,   к
преобразованию насквозь прогнившего самодержавия в конституционную монархию,
истинным  сувереном  коей  будет  алчная  и  коварная  российская,   вернее,
международная буржуазия.
     ______________
     * Фрондер -  от слова "Фронда". Так называла себя во Франции дворянская
оппозиция Людовику XIV и Анне Австрийской.

     Азартные  политические картежники,  прожектируя  будущее  правительство
России,  которое  позволит  ей  избегнуть народной  революции,  так  и  эдак
раскладывали в пасьянсе свои козыри:  и возведение на престол великого князя
Николая Николаевича;  и замену Николая Романова его младшим бр