мраморной лестнице с  толстым ковром.
Вместо перил  здесь  были  четыре львиные пасти,  держащие шелковый канат...
Более  дюжины гостей уютно и  непринужденно расположились в  белой мраморной
зале  на  диванах  и  в  креслах вокруг  Матильды и  великого князя  Сергея.
Кшесинская поднялась, приветствуя нового гостя.
     В  ее  доме  не  докладывают  о  входящих.  Француз-камердинер,  он  же
мажордом, и второй лакей знают в лицо весь петербургский свет и осведомлены,
кто именно приглашен сегодня на обед.  Невидимый гостям буфетчик знает,  кто
какую  марку  вина  предпочитает.   Бутылка  стоит  уже   наготове,   помимо
припасенных для обеда полагающихся к каждому блюду вин.
     - Вот,  наконец,  и вы,  милый Игнатий Порфирьевич!  -  делает Матильда
несколько шагов навстречу.
     Целуя ее  душистую руку по неопытности несколько дольше,  чем принято в
обществе,  Манус глазами следит за великим князем. Он неловко выпускает руку
Матильды, когда видит Сергея Михайловича, направляющегося к ним.
     - Серж,  я думала,  что монсеньор Манус уже не придет сегодня к нам,  -
шутливо представляет великому князю Игнатия Порфирьевича Кшесинская.
     - Что вы!  Что вы!  Разве можно к  вам не приехать!..  -  оправдывается
Манус. - Вы несравненная волшебница, Матильда Феликсовна!..
     Пожимая князю руку,  Манус снова делает это  чуть дольше,  чем следует,
кланяется чуть ниже,  чем принято,  и искательно заглядывает в глаза, что уж
совсем  выдает его  плебейское происхождение.  Улыбка Матильды остается чуть
дольше на  устах,  дабы ободрить и  поддержать гостя.  Рядом с  хозяйкой все
места уже заняты, одно свободно подле великого князя, и Манус не очень ловко
плюхается на него. По-видимому, это место и было предназначено ему.
     Манус сначала не знает,  что сказать князю Сергею Михайловичу. Все-таки
великий князь,  дядя самого царя,  а как мил и любезен!  Подумать только! Он
держится совсем как обыкновенный человек,  но  на самом деле он выше закона!
Если,  например, он убил бы кого-нибудь, то ни один суд империи не принял бы
дела к производству...
     Разговор перед  обедом весьма оживлен.  Манус  постепенно втягивается в
него,  высказываясь на  свою  любимую  тему  -  о  банковском  деле.  К  его
удивлению, разные биржевые анекдоты, которые он рассказывает великому князю,
заинтересовывают все общество,  в том числе и дам.  Вот сила биржи - и здесь
собрались люди, которые знают цену деньгам, хотят и умеют их наживать.
     Приезжает высокий  блондин,  похожий  на  англичанина -  великий  князь
Андрей Владимирович. Он здесь тоже как дома. Он любезно здоровается со всеми
и уходит к себе наверх переодеться к обеду.
     Чуть  запоздав,  входит известный в  биржевых кругах и,  следовательно,
Манусу  представитель  в   России  французской  оружейной  фирмы   Шнайдера,
толстенький,  с  красным  апоплексическим лицом,  словно  насосавшийся крови
комар,  Рагузо-Сущевский.  Манус  всегда  завидовал  этому  польскому  пану,
который  благодаря умелой  дружбе  с  Кшесинской и  великим  князем  Сергеем
Михайловичем  озолотил  за  счет  российского  артиллерийского ведомства  не
только Шнайдера,  но и себя. Судя по тому, как бросилась прекрасная Матильда
навстречу этому раскормленному и  самоуверенному господину,  не забывал он и
ее.
     Рагузу сопровождает дама,  по-видимому, как думает Игнатий Порфирьевич,
его  жена,  вся  увешанная бриллиантами,  искрящимися в  электрическом свете
сильных  ламп.  Манус  с  трудом  узнал  в  этой  светской женщине худенькую
балерину,  которой  он  несколько раз  любовался из  партера  Мариинки.  Она
напомнила Манусу еще об одном источнике,  питавшем его зависть к  Рагузе,  -
поляк был  счастливым обладателем кресла в  первом ряду  партера Мариинского
театра,  в первом его абонементе -  балетном.  Места в первом ряду, как ложи
бенуара и бельэтажа в этом абонементе,  переходили по наследству и только по
мужской  линии.  Действовал даже  неписаный закон,  по  которому можно  было
перекупить кресло во втором или в третьем абонементе, но никогда - в первом,
ни за какие тысячи рублей.
     Если  бы  нашелся невежда,  кто  продал бы  свое  место  в  первом ряду
партера,  это  был  бы  скандал  на  всю  столицу!  И  только  сам  директор
императорских театров  мог  распределить кресло,  случайно  освободившееся в
связи с  прекращением дворянского или высокочиновного рода в мужском колене.
При этом он,  как правило,  запрашивал мнение о  претенденте у своеобразного
"дуайена*  первого  ряда"   -   дряхлого  старика-сановника,   дольше   всех
протиравшего бархат своего кресла.
     ______________
     * На дипломатическом языке - старейшина корпуса.

     Игнатий Порфирьевич знал,  что,  несмотря на  все  свои  миллионы,  ему
никогда не  видать собственного кресла в  первом ряду первого абонемента,  а
Рагуза его имел.
     Гостей пригласили к столу.
     Впереди,  почти не касаясь руки великого князя Сергея,  словно парила в
воздухе  Матильда.  Воздушное  тюлевое  платье  ее  жемчужно-голубого  цвета
дополняют сапфировые серьги и  брошь,  за  которые,  как гласила молва,  его
величество государь император заплатил в  свое  время Фаберже сто  девяносто
тысяч.
     Во второй паре -  жеманная и капризная Мэри, супруга Рагузо-Сущевского,
рядом с великим князем Андреем.
     По  русскому барскому обычаю  долго  отдают дань  закускам,  накрытым в
маленькой столовой, отделенной широкой дверью с витражом от зала, где накрыт
и украшен цветами главный стол.
     ...В   большом  и   грохочущем  мире  идет  война.   Миллионы  грязных,
завшивевших солдат  подпирают в  этот  час  спиной  холодную  глину  окопов,
младшие  офицеры  считают убитых  и  выбывших по  ранению за  минувший день.
Где-то воет вьюга, заметая свежие трупы, или хлещет дождь, превращая траншеи
в сточные канавы, не оставляя сухого места в землянках.
     А  здесь,  в  уютных стенах элегантного особняка,  в  тепле  и  аромате
парижских духов,  красивые породистые женщины  и  румяные,  налитые сытостью
мужчины,  стоя  вокруг  обильного стола  и  поднимая  в  серебряных чарочках
запрещенный во  время войны -  но  не  для них -  алкоголь,  перебрасываются
любезными фразами, обращают к дамам витиеватые и пока приличные комплименты.
     После закусок доходит очередь и до обеда.  Учитывая военное время, блюд
подается совсем немного.
     Уха из стерляди на шампанском и к ней пирожки - рассыпчатые, с вязигою,
слоеные с  фаршем из налимьей печенки и  с икрой.  Фазан со свежими грецкими
орехами и  пюре из каштанов (любимое князя Сергея),  артишоки и сладкий соус
"кумберлэн" (любимый князя Андрея).  На десерт -  весьма изысканный "примэр"
для сего времени года -  свежая земляника из оранжерей, присутствующего дяди
царя...
     Тостов за обедом не произносят - пьют каждый сколько хочет и что хочет,
но соблюдают все-таки очередность,  предлагаемую метром: к ухе херес, мадеру
и  портвейн белый,  к  фазану -  вино вайнштейн или  малагу,  к  артишокам -
токайское или шато д'икем. Погреба Матильды полны самыми изысканными марками
вин, да и погреба великих князей всегда к ее услугам, но она редко прибегает
к их помощи...
     К  концу  трапезы  все  переходят на  шампанское.  Разговор  за  столом
вертится  вокруг  мехов  и  драгоценностей.  От  Фаберже  он  перекинулся  к
бриллиантам графини Бетси Шуваловой, которая поразила всех обилием камней на
последнем бенефисе кордебалета. От Бетси Шуваловой перешли к бенефису, потом
обсудили наряды  и  драгоценности остальных знатных зрительниц -  знакомых и
незнакомых Манусу.
     Игнатий  Порфирьевич,  профан  в  балетном  и  ювелирном искусствах,  в
разговоре участия не  принимал,  боясь ляпнуть что-нибудь несообразное.  Его
обуревали иные заботы.
     "Когда  же  завести разговор о  заказе  на  снаряды моему  Коломенскому
заводу?..  - раздумывал Манус. - А может быть, лучше пока вовсе не заводить?
Наверное,   надо   сначала   хорошенько   проиграться   великому   князю   и
Кшесинской!.."
     Наконец ужин заканчивается и гости переходят в малую гостиную,  где все
уже готово для покера.
     За первым столом - Кшесинская, великий князь Сергей Михайлович, великий
князь Андрей, Рагузо-Сущевский и Манус. Мэри не играет, она лишь сочувствует
своему супругу и одновременно строит глазки князю Андрею.  Манус очень любит
покер  за  то,  что  в  нем  можно проиграть именно тому,  кому  хочешь,  не
возбуждая неудовольствия партнеров и  не  показывая окружающим,  что делаешь
это  намеренно.  Во  всякой другой карточной игре такое сразу же  становится
ясным опытному игроку.
     Манусу в этот вечер везет, ему приходится изворачиваться и блеффировать
тем больше,  что карта не идет к великому князю Сергею.  Игнатий Порфирьевич
покупает на  что попало,  когда собирается играть князь Сергей или Матильда,
но с большими ухищрениями ему удается проиграть всего тысяч девяносто.
     Прежде чем  купить новые перламутровые фишки -  в  этом доме неприлично
играть прямо на деньги, - Манус прикидывает, сколько и кому он уже "передал"
денег:  князю Сергею -  тысяч пятьдесят,  тысяч тридцать - Кшесинской, тысяч
десять - князю Андрею, а остальные - Рагузо-Сущевскому. Игнатия Порфирьевича
безумно  раздражает  проигрыш  этому  польскому  пану,   явному  конкуренту,
жаждущему прибрать к  рукам те  заказы,  которые мог  бы  получить для своих
заводов Манус.  Он  еще  пару раз блеффирует против Матильды и  доводит свой
проигрыш до ста тысяч.
     Самоуверенный Рагуза  попыхивает  египетской папироской и  поблескивает
глазами  на  свою  жену,  прощая  ей  кокетство с  великим  князем  Андреем.
Благодушествуя,  он  делает  знак  лакею  подать шампанское,  и  тут  Манусу
приходят два  короля.  Думая,  что  князь  Сергей пойдет после  него,  Манус
сбрасывает  своих  двух  королей  и  остается  с  тремя  случайными пиковыми
картами.  Но князь Андрей и Кшесинская пасуют,  и Манус прикупает две карты.
Они оказываются тоже пиками.  У Игнатия Порфирьевича теперь на руках одна из
высших комбинаций в покере - "стрэт флэш".
     Игнатий даже чертыхается про себя с досады,  что надо идти против князя
Сергея с  такой картой.  Он  решает уже  бросить их,  как  великий князь сам
пасует.  Манус  остается с  блестящей комбинацией против  Рагузо-Сущевского.
Радостный фейерверк загорается теперь у него в мозгу.
     "Я тебе покажу сейчас,  как хватать чужие подряды на шрапнель и  ручные
гранаты!  -  злорадно  думает  Игнатий  Порфирьевич.  -  Ты  у  меня  сейчас
попрыгаешь,  пся крев! Хоть ты сюда и раньше втерся, чем я, но я тебе сейчас
задам перцу!"
     Рагуза,  не  зная карт Мануса,  но  видя,  что он постоянно блеффирует,
заранее торжествует победу,  имея на руках довольно высокую комбинацию карт.
У него три туза и две двойки.
     Оба стараются изо всех сил скрыть торжество,  не выдать кипящих в  душе
страстей.
     Рагуза  кладет  в  старинное золотое блюдо,  изображающее банк,  горсть
перламутровых фишек  и  доводит ставку до  двадцати тысяч.  Манус немедленно
удваивает  до   сорока.   Польский  аристократ,   желая  побольнее  наказать
выскочку-купца,  удваивает  до  восьмидесяти тысяч  рублей  и  вопросительно
смотрит на Мануса.  С  еле скрытым злорадством Игнатий Порфирьевич добавляет
до  ста и  откидывается,  как бы в  панике,  на своем кресле.  К  их столику
собираются все играющие на других столах, ожидая, что же будет.
     Коробочка с  перламутровыми фишками  пуста,  Матильда достает из  ящика
секретера кости черного перламутра,  которые идут  здесь обычно по  двадцать
тысяч, когда случается такая игра, как сегодня. Без слов она дает игрокам по
пять костей.  В  гробовом молчании,  чтобы неосторожным словом не  испортить
игру, Рагуза и Манус ставят еще по две кости и вопросительно смотрят друг на
друга. Ни один не хочет сдаваться.
     Рагуза кладет оставшиеся три  кости и  доводит банк  до  двухсот сорока
тысяч рублей.  Он весь дрожит от азарта. Манус тоже кладет свои три костяшки
по двадцать тысяч и невинными, словно у младенца, глазами смотрит на Рагузу.
     Даже  видавший  виды  лакей  с   подносом  шампанского  от  любопытства
приближается к столику, окруженному гостями. На блюде - триста тысяч рублей.
Это  стоимость имения,  которое  недавно  купил  в  Ярославской губернии для
Матильды великий князь Сергей Михайлович.
     Рагуза  просит  открыть карты.  Когда  Манус  переворачивает свои  вниз
рубашкой, вся гостиная ахает.
     Кивок  головы  всевидящей хозяйки,  и  для  охлаждения страстей  вносят
мороженое,  петифуры,  замороженные конфеты и фрукты.  Бедный Рагуза умеряет
свою досаду тремя бокалами шампанского и  делает вид,  что ничего особенного
не произошло.
     Воодушевленные выигрышем  Мануса,  игроки  вновь  рассаживаются  вокруг
столов, покер продолжается. К пятому часу утра Манусу удается-таки проиграть
великому князю Сергею и Кшесинской еще полторы сотни тысяч -  из тех, что он
возвратил себе блестящей победой над Рагузой. Небрежно играя и уже не считая
в уме тысячи, Манус мысленно философствует, раскладывая сегодняшний вечер по
полочкам.
     "Попробовал бы я предложить великому князю и Матильде,  - иронизирует в
мыслях Манус,  -  взятку в  двести тысяч рублей,  хоть бы и  в самой изящной
форме!  Меня бы с  позором выкинули из этого дома и никогда не пустили бы на
порог!  А теперь...  я спокойно открою бумажник,  поднимаясь от стола,  и на
виду у всех отсчитаю новенькие пятисотрублевые билеты и подам их Матильде! А
завтра столь же открыто приду в интендантство заключать контракт на поставки
снарядов!..  Разумеется, теперь моя очередь приглашать к столу какого-нибудь
там титулярного советничишку или другую чиновную душу, чтобы не отказала она
мне  накинуть пару  миллиончиков на  стоимость шрапнелей,  ввиду подорожания
легированных сталей,  например...  И приглашу я его в свой кабинет ресторана
"Медведь",  и начнется все сначала:  икорка,  балыки,  грибочки в сметане на
закуску и так далее, и тому подобное..."
     Психогастрономические мысли  Мануса лениво текли в  такт  ленивой игре.
Начинался шестой час утра. На Каменноостровском проспекте затренькали первые
трамваи. Азарт игры стихал, гостям для освежения подали снова турецкий кофе,
чай и шампанское.
     Игнатий Порфирьевич решил,  что настала пора откланяться.  Общество уже
разделилось на маленькие кружки в согласии с интересами дам и господ.  Манус
неуверенно приблизился к группе, где раздавался смех Кшесинской. Матильда по
его  виду поняла,  что  банкир пришел поцеловать ей  руку на  прощанье.  Она
оценила его ненавязчивость.
     - Милый  Игнатий  Порфирьевич!  -  прощебетала прима-балерина гостю.  -
Заходите запросто,  теперь вы знаете сюда дорогу!..  А в пятницу -  прошу на
обед!..


                      52. Петроград, февраль 1915 года

     За несколько месяцев, что Настя работала в лазарете Финляндского полка,
она  стала опытной сестрой милосердия.  Госпиталь до  войны был сравнительно
небольшой,  всего на триста кроватей.  Когда же с  фронта стали прибывать не
только переполненные санитарные поезда,  но и  теплушки с ранеными,  лазарет
увеличили. Кровати для раненых стали ставить даже в коридорах.
     Перевязки,  обмывание,  измерение температуры, кормление тяжелораненых,
ночные дежурства -  все Анастасия делала с искренним участием. Но ее никогда
не покидала мысль о том, где сейчас ее Алексей, здоров ли, жив ли?
     Настя упорно ждала Соколова. Она ждала его каждый день. Если была дома,
она  все  время прислушивалась -  не  раздадутся ли  на  лестничной площадке
знакомые  шаги,  не  звякнет  ли  колокольчик?  Чтобы  не  пропустить первое
мгновение возвращения Соколова домой,  Настя не  стала жить у  родителей,  а
вместе  с  Марией Алексеевной,  тетушкой Алексея,  коротала свободные дни  в
большой и полупустой квартире на Знаменской улице.
     В  госпиталь приходилось ездить через весь город.  И  всякий раз  Настя
видела,  как  война меняет облик Петрограда,  как на  челе столицы возникают
морщины и серость,  скрытая боль и усталость. Появилось на улицах и особенно
на  Невском множество людей в  серых шинелях.  Это  солдаты запасных полков,
расквартированных  в  Питере,   выздоравливающие  раненые...  На  их  лицах,
особенно солдатских, не всегда можно было заметить благостное изумление пред
величием столицы.  Иногда из глаз били в  толпу заряды злости и  ненависти к
сытой,  гладкой статской публике,  с  предупредительностью уступавшей дорогу
серым героям.
     Небывало росли цены,  и  куда-то  исчезли товары.  Беднее день ото  дня
становились витрины  магазинов  на  Невском  и  просто  опустели  на  других
проспектах.  Извозчиков  стало  значительно  меньше  -  лучшие  лошади  были
реквизированы  в  кавалерию.  Зато  появились  десятки  фыркающих  газолином
четырехколесных металлических чудовищ.  Кое-где  в  витринах  и  окнах  были
выставлены    увитые     трехцветными    лентами     портреты     верховного
главнокомандующего великого князя Николая Николаевича,  гордо и  бесстрастно
взиравшего на мир.
     Женщины,  даже богатые, оделись в темное, на улице стало меньше мехов и
показной роскоши.  Афиши синематографов призывали посмотреть ленты с  театра
военных действий.
     Гнетущая усталость от войны стала ощущаться повсюду.  Она была особенно
заметна  на  рабочих  окраинах,  куда  Насте  иногда  приходилось ездить  по
поручениям Василия,  впрочем, ставших довольно редкими. Военная дисциплина и
заряд шовинизма, полученный солдатами с началом войны, еще делали свое дело,
и открытых выступлений пока не отмечалось.  Но в солдатских разговорах между
собой стали проскальзывать ноты недовольства,  обида за то,  что у  армии не
оказалось  достаточного  количества  боевых  припасов  и   оружия,   наивное
недоумение глупостью царских  генералов.  Ощущалось болезненное беспокойство
за жен и  стариков,  оставшихся в  деревне,  где голод и  нищета доводили до
крайности.
     По  вечерам  ходячие раненые собирались в  вестибюле на  первом  этаже,
играли в шашки,  карты, вели долгие-предолгие разговоры о войне, о родине, о
семьях.  Столик дежурной сестры милосердия первого этажа стоял неподалеку от
деревянных лавок подле печи, где велись особенно задушевные беседы.
     Долгими  вечерами,   когда  госпиталь  постепенно  затихал,   с   лавок
доносились  до  Насти  трогательные и  страшные  истории,  которые  накрепко
запечатлевались в ее памяти.
     - Чуть  вернусь,  долго  дома  не  заживусь,  -  говорил своему соседу,
чернявому мужику с  забинтованными руками,  одноногий калека,  -  на каторгу
живо  угожу...  Женка пишет,  что  купец наш  до  того обижает,  просто жить
невмоготу.  Я  так теперича думаю:  мы за себя не заступники были,  с  нами,
бывало, что хошь, то и делай. А теперь нас германец да ротный повыучили... Я
кажный день под смертью хожу, да чтобы моей бабе для детей крупы не дали, да
на грех...  Нет,  я так решил,  вернусь и нож Онуфрию в брюхо... Выучены, не
страшно... Думаю, что и казнить не станут, а и станут - так всех устанут...
     - Воистину так,  милок,  -  поддакнул тихий голос,  -  вот  я  давеча в
жирнальчике усмотрел картинку с подписью:  "Козьма Минин нашего времени". На
ей чисто наш Прокоп-лабазник на мешках стоит и надрывается -  грит, почему я
должон цену сбавить, грит, а не вы заложить жен и детей!.. Хе-хе...
     - А то еще в тринадцатом на фоминой,  -  вступился третий собеседник, -
пришел к нам дед из Питера.  По многим местам ходил хожалым,  бывалый мужик.
Тот  за  верное принес,  что  затевают наши министры войну с  немцами али  с
японцем по новой и  что нужно ту войну-де провоеваться -  чтобы понял народ,
какой он ни до чего не годный,  и  никаких себе глупостей не просил бы...  И
про дороговизну сказывал, что еще хужее будет...
     Настя  сидела  неподвижно и  боялась пошевелиться,  чтобы  ненароком не
спугнуть солдат.  Она вспомнила слова Василия о  том,  что крестьян