столе -  берцовые человеческие кости и  желтый череп с
блестевшими,  точно нарочно начищенными,  белыми зубами.  Из  глазниц черепа
выбивалось синеватое пламя  Тут  же  раскрытая библия  и  песочные часы.  На
профанов,  ищущих  посвящения,  все  это  действовало волнительно,  особливо
человеческий скелет в противоположном углу с надписью над ним: "Ты сам таков
будешь".
     В двух других углах возвышались на подставках по гробу.  В одном из них
- искусно  подделанный  мертвец  с  признаками  тления,   другой  гроб  зиял
пустотой.
     Кедрин равнодушно сделал полагающиеся знаки,  с  трудом нашел в  темной
ткани  следующую дверь  и  снова  трижды  постучал молотком.  Пока  он  ждал
привычного ритуального вопроса,  лениво подумалось ему о  том,  что вот ведь
вся эта необычная символика, которой верны масоны еще с XVIII века и которая
безошибочно действует на дураков, наверное, и оттолкнула от масонства такого
необычайно умного и холодного политика,  как Павел Николаевич Милюков. Когда
госпожа Соколовская по  поручению ложи  пустилась вербовать его  в  братство
"вольных каменщиков", Милюков небрежно ответил ей: "Пожалуйста, без мистики,
господа!.."
     За  дверью заунывный голос вопросил:  "Для  чего вы  пришли сюда?  Чего
хотите  вы  от  нас?"   Кедрин  так  же  заунывно  произнес:   "Премудрости,
добродетели,   просвещения".  За  дверью  трижды  стукнул  молоток,  створки
отворились,  и  Кедрин вошел в  просторный зал.  Он был декорирован согласно
заповедям иоаннического масонства,  и стены его, затянутые голубыми тканями,
украшенные  золотыми  символическими изображениями,  ласкали  взор.  Золотые
шнуры,  держащие ткань,  были связаны большим узлом как  раз  посреди стены,
обращенной к  востоку.  Тут же,  на востоке,  на возвышении о  трех ступенях
располагался престол,  масонский жертвенник,  а  за  ним кресло управляющего
ложею.  На престоле выделялось лазоревое шелковое покрывало с густой золотою
бахромою.  Балдахин,  осеняющий престол  и  кресло  Великого мастера,  также
голубого шелка,  был испещрен золотыми звездами,  среди коих в  сиянии ярких
золотых лучей сверкал треугольник.  Внутри оного золотом же  было вышито имя
Великого Зодчего Вселенной. На престоле - раскрытая библия у первой главы от
Иоанна.  Обнаженный меч,  золотой циркуль и  наугольник резко  выделялись на
потемнелых листах книги.  Меч положен слева первым -  он  словно не допускал
страницам перевернуться, закрыться.
     На  деревянных стульях  и  креслах,  крашенных  белым  лаком  и  обитых
лазоревым  бархатом  для  мастеров  и   белым  атласом  для  прочей  братии,
расположились уже человек двадцать пять масонов.
     За  треугольной формы  голубыми  столами  должностных лиц  ложи  вольно
расселись  сюрвельаны,  или  надзиратели 1-й  и  2-й  степени,  секретарь  -
хранитель  печати,   вития,   или  ритор,  обрядоначальник,  приуготовитель,
вводитель,  или брат ужаса,  казнохранитель и милостынесобиратель, помощники
его - диаконы... В миру это были известные Кедрину старый фат князь Бебутов,
Пьер Жильяр,  воспитатель наследника цесаревича Алексея Николаевича, адвокат
Маргулиес, граф Виельгорский...
     Кедрин отметил про себя,  что сегодня пришли даже братья, которые редко
меняли мирские развлечения на  духовное общение в  собраниях ложи.  Когда же
его  взгляд  остановился  на  австрийском  подданном,  банкире  Альтшиллере,
блюстителе символов, оба незаметно улыбнулись друг другу.
     У  Кедрина и  раньше были кое-какие дела с этим близким другом военного
министра Сухомлинова.  Еще когда Альтшиллер приехал в Киев из Австро-Венгрии
в конце 80-х годов и занялся там мелкими подрядами и комиссионерством, он не
раз обращался за помощью к адвокату Кедрину. Нажив большое состояние, банкир
повел  широкий образ  жизни  и  втерся в  киевское высшее общество.  Хорошей
репутацией он,  однако,  не  пользовался.  Частые отлучки в  Вену и  Берлин,
близость  с  австро-венгерским  консулом,   наконец,   орден  Франца-Иосифа,
полученный  Альтшиллером неизвестно за  какие  заслуги,  дали  контрразведке
основания  взять  его  под  наблюдение  как  шпиона.  Разоблачению  его  как
такового, мешала, однако, его дружба с начальником Киевского военного округа
генералом Сухомлиновым.  Сухомлинову не раз почтительнейше доносили, что его
австро-венгерский друг подозревается в шпионаже, однако немного отяжелевший,
но  еще  бодрый  и  представительный  генерал  остался  глух  ко  всем  этим
предупреждениям.
     В   присутствии  Альтшиллера  он  просил  не  стесняться  в   служебных
разговорах своих штабных офицеров,  ему  был открыт полный доступ в  кабинет
Сухомлинова -  и  в  Киеве и  в  Петербурге.  Он  даже мог рыться в  бумагах
генерала,  когда  оставался один  в  домашнем  кабинете  начальника военного
округа.
     Когда Сухомлинова назначили военным министром, Альтшиллер последовал за
ним   в    Петербург   и    открыл   в    столице   контору   "Южно-русского
машиностроительного завода".  Кто-кто,  а  Кедрин  знал  лучше  других,  что
контора была фиктивной,  поскольку денежных операций в ней не производилось,
кассовые книги не велись, посетителей, жаждавших купить продукцию завода или
продать  сырье,  не  бывало.  Зато  контору  навещали какие-то  сомнительные
личности,  имелась в  ней  почтовая бумага  высокого качества с  австрийским
государственным гербом,  а  в  кабинете Альтшиллера на  письменном столе был
водружен портрет военного министра Сухомлинова с дружественной надписью...
     И  вот теперь Кедрин имел прямое поручение от весьма высокопоставленных
людей в  Берлине к  своему старому знакомцу и  сотоварищу по  игре на бирже,
брату-официалу Альтшиллеру.
     Великий мастер, одетый в голубой фрак и голубую шляпу с золотым солнцем
и белым пером, поднял молоток и трижды стукнул им о престол.
     - Брат первый надзиратель, который час?
     Сюрвельян первый  ему  ответствовал непременным ответом всех  масонских
лож, во сколько бы собрание ни началось: "Самый полдень!"
     Затем  братья  в  тишине  творили моление.  По  прошествии условленного
времени бессловесную молитву сменила песня на мотив "Коль славен":

                        Отец любви, миров Строитель,
                        Услышь смиренный глас рабов,
                        Будь наш наставник, оживитель,
                        Будь нам помощник и покров!
                        Пронзи нас истиной святою,
                        Да дышим и живем с Тобою!

     Нестройный хор голосов так же внезапно замолк,  как и возник, и Великий
мастер приступил к делу.
     - Милостивые государи и любезные братья!  - слащаво произнес он. - Бог,
смерть, любовь, братство и истина!
     - Воистину братство и истина! - ответствовал хор.
     - Любезные братья!  - продолжил Великий мастер. - Сегодня у нас полдень
редкой радости и  приближения к  свету истины.  Наш милый брат,  -  при этих
словах  Кедрин  привстал  и  сделал  малый  особый  знак,   -   совершил  по
благословению ложи  славную работу в  главные столицы "вольных каменщиков" -
Париж и Берлин. Его долгий труд на ниве истины был увенчан в Париже высокой,
третьей степенью мастера.
     - Слава  мастеру!   -   нестройно  возгласили  ученики,  подмастерья  и
франкмасоны других градусов и застучали молотками.
     Когда шум утих, Великий мастер продолжал:
     - Мы  нижайше просим  почтенного мастера сделать нам  сегодня обозрение
работы братьев наших в  латинских и  германских странах,  донести до  нас их
рвение в  постижении света  и  доблесть в  движении к  цели.  Любезный брат,
взываю ввести нас в истину!
     И председатель бухнул своим молотком о жертвенник.


                      14. Петербург, ноябрь 1912 года

     Специальный поезд  тащился мимо  унылого осеннего леса,  мимо  болот  и
заколоченных на зиму дач в Царское Село. Безвольный и мнительный "самодержец
Всея  Руси" Николай Александрович перенес сюда  -  после трагических событий
января 1905 года - свою резиденцию из Зимнего дворца в желании отдалить себя
от  возмущенных  рабочих  масс  Петербурга,   укрыться  за  штыками  солдат,
нагайками казаков и пулеметами жандармерии.  Семь лет курсируют такие поезда
от  бывшего  Царскосельского,  а  ныне  вокзала  Московско-Виндаво-Рыбинской
железной  дороги,   доставляя  в  Царское  Село  военные,   чиновные  звезды
Санкт-Петербурга.  Французская и  немецкая речь  звучит в  богато отделанных
купе,  мощные  кондукторы  из  унтер-офицеров  Собственного  Его  Величества
Железнодорожного полка исправно несут службу.  Они не  только радостно "едят
глазами начальство",  но и держат в образцовом порядке медяшку,  инвентарь и
мягкую рухлядь.
     Проседь бобровых воротников на шинелях тончайшего сукна, золото эполет,
звяканье парадных -  с гладкими колесиками -  шпор на лакированных башмаках,
аромат французских духов  "Русская кожа" и  напомаженных усов,  бакенбардов,
бород,   оловянные  от   сознания   собственной  важности   и   предстоящего
представления государю глаза -  все  это со  скоростью тридцати верст в  час
двигалось по самому "бархатному" в мире рельсовому пути.
     В  одном  из  отделений хвостового вагона,  в  котором  пассажиров было
несколько меньше по причине тряски и качки, вели неторопливую беседу генерал
Монкевиц  и  полковник  Соколов.  Монкевиц  был  приглашен  на  совещание  у
государя, имевшее быть после церемонии, а Соколов направлялся в Царское Село
для  представления  императору  на   Большом  приеме  по  случаю  присвоения
очередного звания.  Перед  отъездом он  долго  думал,  не  надеть ли  мундир
родного гусарского Литовского полка,  из  которого он вышел в  академию и  в
котором  регулярно проходил месячный ценз  командования строевой частью.  Он
знал,   что  государь  не  любил  в  отличие  от  своего  кузена  Вильгельма
Гогенцоллерна,  генштабистов и  вместе  со  всеми  солдафонами  своей  армии
иронически  называл   их   "моментами".   Посему   генштабисты  предпочитали
представляться царю в форме своих прежних полков. Однако Соколову было чуждо
выслуживание и  прислуживание.  Именно  поэтому он  вопреки совету Монкевица
предпочел мундир Генерального штаба.
     Монкевиц,  весьма тонкий и светский человек,  был очаровательно любезен
со   своим   спутником,   демонстрируя  подчиненному  незаурядное  понимание
европейской политики.  Балканская война была у всех на устах,  и Монкевиц не
мог не коснуться ее тайных пружин.  Он тем более любил поговорить о  большой
европейской  политике,   поскольку  состоял  в   приятельских  отношениях  с
министром иностранных дел Сазоновым.
     - Дорогой    Алексей   Алексеевич,    -    сладко    говорил   генерал,
аристократически  растягивая  слова  и  чуть  грассируя.  -  Многие  из  тех
иностранцев,  с  кем  приходится вам агентурно работать,  полагают,  что эта
война  -  только  русская инсценировка,  только  естественная тяга  России к
Дарданеллам.  Господа  из  венского Генерального штаба,  во  всяком  случае,
именно так пропагандируют европейское мнение против России. На самом же деле
это солидарный акт всех держав "Сердечного согласия".  Не говоря о  Франции,
которая финансирует эту  войну и  жаждет оттянуть австро-германский кулак от
своих границ в  подбрюшье России,  Англия еще год назад принялась возбуждать
греков,  дабы  они  присоединились к  славянско-православной коалиции против
турок. Ну а греков подстрекать на Турцию - это то же, что прогуливать гончую
подле волка...
     Монкевиц хохотнул собственной остроте,  и его необычайно раскосые глаза
сверкнули  самодовольством.  Совершенно  феноменальное косоглазие начальника
секретной  агентуры  Генштаба  служило  темой  неисчерпаемых  шуток  молодых
офицеров,  но  самому  обладателю  не  доставляло  забот,  поскольку  весьма
способствовало загадочности его взгляда и  полной невозможности проникнуть в
его мысли при любом разговоре с начальством, подчиненными или агентурой.
     - Политический  смысл  войны,  с  точки  зрения  интересов  Антанты,  -
продолжал Монкевиц,  -  в  том,  чтобы отрезать Турцию от центральных держав
коалицией дружественных нам  народов.  Но  беда в  том,  что болгарский царь
Фердинанд  -   союзник  Вильгельма,   не   прочь  короноваться  византийским
императором,  а значит, принесет в новый, сильный Царьград немецкие порядки.
На румын,  хранящих нейтралитет, вообще глупо надеяться - правители Румынии,
принадлежащие к  захудалому  германскому  дому  Гогенцоллерн -  Зигмаринген,
всегда торговали оптом и  в розницу своим народом,  для них принципы и честь
такие же  растяжимые понятия,  как  кошель на  ярмарке...  Однако вернемся к
болгарам.  Наши умники-славянофилы бурно радуются сейчас:  "Ура! Ура! Братья
болгары  после  разгрома  турок  во   Фракии  двигаются  на   Адрианополь  и
Константинополь".  А  ведь  радоваться рано.  Плоды-то  горькие  для  Сергея
Дмитриевича Сазонова.  Вместо  слабых  турок  получить  на  проливах верного
союзника германского императора -  Фердинанда!  Каково?  Стоило ли помогать,
хотя и негласно?..
     Соколов  в   задумчивости  крутил  гусарский  ус.   Ему,   провинциалу,
ориентирующемуся в полной мере только в зигзагах австро-венгерской политики,
размышления вслух Монкевица были  интересны.  Однако он  не  разделял в  них
проскальзывавшего недоброжелательства к позиции собственного отечества, хотя
и скрытого.  Как истинный патриот, Соколов придерживался взгляда, внушенного
ему  еще  отцом,  полковым врачом Тамбовского пехотного полка:  "Если видишь
ошибку в большом деле - приложи силы, чтобы ее исправить, но не посмеивайся,
стоя в стороне".
     По долгу службы в  разведке он соприкасался с  идеями социал-демократов
вообще и русских (особенно русских эмигрантов в Австро-Венгрии) в частности.
Эти идеи о  крайней гнилости самодержавия,  его никчемности и  вредности для
нынешней России и  ее народов нет-нет да и вспоминались ему,  когда он видел
какие-либо безобразия в  империи или слышал о них.  Но теперь в рассуждениях
Монкевица он уловил не горечь от того,  что благие порывы и  надежды русской
дипломатии были извращены и преданы ее союзниками,  нагло обмануты Германией
и  Австрией,  а  некое  злорадство постороннего человека,  как  будто  и  не
Монкевиц   руководил  всей   агентурной  разведкой  Генерального  штаба   и,
следовательно,  имел причастность,  хотя и  косвенную,  к проведению большой
политики среди малых балканских государств...
     Как  истый разведчик и  тонкий психолог,  Монкевиц почувствовал,  что в
душе Соколова зародилось какое-то противостояние его позициям,  и он перевел
разговор в сферу придворных интриг и сплетен, на которые был большой охотник
и мастер.  Заодно он решил проинструктировать Соколова перед приемом у царя,
чтобы киевский провинциал не сделал бестактности или неловкости при дворе.
     - Милый  полковник,  церемониймейстер  поставит  нас  в  разных  концах
шеренги.  Если его  величеству будет угодно оставить на  доклад и  вас после
представления ему,  а  об этом шла вчера речь у Жилинского*,  то не забудьте
отдать  свою  визитную карточку генералу Спиридовичу,  начальнику охраны его
величества.
     ______________
     * Начальник российского Генштаба в описываемые времена.

     - Меня  однажды  представили господину генералу в  Киеве,  -  припомнил
Соколов.
     - Вам теперь предстоит чаще общаться с ним, - отметил генерал и добавил
уважительно: - Это весьма любознательный человек во всем, что касается новых
революционных  теорий,   особенно  террористических.  Он  время  от  времени
запрашивает наши делопроизводства о различных "новинках" в Европе,  а заодно
проверяет через нашу секретную агентуру, как работают за границей господа из
политического сыска.  Правда,  наши  офицеры  брезгают  якшаться с  сыщиками
охранного отделения и  не  соглашаются даже писать на  них  доносы.  Но  вам
совершенно не возбраняется вступать с ними в контакт.
     При  этих  словах генерала Соколов брезгливо поморщился,  давая понять,
что он  не  собирается нарушать хорошие традиции армии,  однако тут же  счел
нужным загладить неловкость и спросил:
     - И кого же он считает самыми опасными для самодержавия и империи?
     - Безусловно,  большевиков! Если в ваше поле зрения попадет кто-либо из
них,  неважно  -  в  России  или  эмиграции,  вы  можете  доставить генералу
Спиридовичу величайшее удовольствие,  если  копию  сообщения  отправите ему.
Уверяю вас, не прогадаете...
     И снова Соколова внутренне передернуло от того,  что умный, заслуженный
генерал предлагал ему  ради  карьеры опуститься до  уровня заурядного шпиона
охранки,  к  которой  он  испытывал отвращение,  зная,  какие  авантюристы и
обманщики - типа Манасевича-Мануйлова - с ней сотрудничают.
     Немногим  спустя  после  упоминания  Монкевицем  о  большевиках Соколов
вспомнил  друга  своего  детства  Мишу  Сенина.   Тот  еще  в  Петербургском
технологическом  институте,  куда  он  поступил  сразу  же  после  окончания
гимназии, штудировал в тайном кружке труды немецкого экономиста Маркса и был
от них в крайнем и постоянном восторге.  Теперь, спустя двадцать лет, друзья
детства изредка встречались,  иногда откровенничали, и в одну из таких минут
Алексей узнал, что, став зрелым человеком, Сенин с марксистами не порвал, а,
наоборот,  сделался  одним  из  известных  социал-демократических  партийных
деятелей,  хотя  и  работал  инженером на  текстильной фабрике Морозова.  Он
совмещал  службу  в  фабричной конторе  с  бурной  и  полной  борьбы  жизнью
большевистского агитатора.  Помнится,  старый приятель несколько раз пытался
просветить и самого Соколова, раскрывая смысл событий с точки зрения законов
классовой борьбы,  открытой его кумиром Марксом. Алексей многое не понимал в
рассуждениях,  однако  он  ощутил железную логику большевиков,  их  четкий и
стройный анализ положения страны и самых угнетенных слоев ее населения. В то
же  время  Соколов свято верил в  догмы о  защите веры,  царя  и  отечества,
усвоенные  им  в  кадетском  корпусе  и  укрепившиеся  за  годы  службы  под
знаменами.  Он твердо соблюдал присягу, отграничивая симпатию к рассуждениям
Михаила железным частоколом уставов и военных инструкций.
     Он еще не осознал до конца, что идеи социал-демократов боролись в нем с
народническими   устремлениями,    столь   сильными   в   среде   российской
интеллигенции.  Однако ясная  логика мышления,  привитая в  стенах скромного
коричневого домика академии на Английской набережной,  настойчиво заставляла
его  вновь  и  вновь вспоминать выводы Михаила,  особенно в  трудные моменты
принятия оперативных решений.


                      15. Петербург, ноябрь 1912 года

     Аудитория была  мала  -  намного меньше той,  к  которой привык Кедрин,
выступая модным адвокатом в  суде.  Она  была в  десятки раз меньше собрания
первой  Государственной  думы,   где  он  не  единожды  блистал  депутатским
красноречием.  Здесь было скромнее и  -  это он  совершенно реально ощущал -
гораздо  весомее.  Каждое  деловое  слово,  произнесенное в  масонской ложе,
принималось  к   исполнению  не   только   влиятельными  людьми  Петербурга,
собранными здесь,  но  через  них  проникало в  правления банков и  железных
дорог,  просачивалось  многозначительными  слухами  в  салоны  аристократии,
оборачивалось циркулярами высшему чиновничеству. Все сказанное здесь Великим
мастером  и  мастерами,  предложенное  подмастерьями и  утвержденное высшими
степенями масонов,  выходило в мир через тьму храмины отнюдь не мистикой,  а
строжайшим законом,  неукоснительным для  исполнения всеми членами братства.
Вместе с  посвящением в  масоны любой  брат  давал страшную клятву кровью на
евангелии о молчаливом послушании и соблюдении полной и абсолютной тайны.
     - Достопочтенные каменщики и кровельщики,  -  волнуясь, начал Кедрин, -
вы  возложили на  меня почетный и  усладительный для  души контакт с  нашими
братьями в  Европе.  Име