волосы топорщились,
будто  заряженные электричеством.  Слегка  сгорбленный,  гладко выбритый,  с
выразительным,  словно клоунским намалеванным на физиономию ртом, он источал
чрезвычайное возбуждение.
     - Ну  что  же,  господа блок?  -  резко  протянул он  худую,  влажную и
холодную руку Маклакову,  а затем Шульгину, хотя и не был ему представлен. -
Надо  что-то  делать!  Ведь положение-то  плохо...  Вы  собираетесь что-либо
сделать?
     Группа  остановилась посредине  зала,  под  средней  из  семи  люстр  с
двуглавыми орлами наверху.  Шульгин,  не  желая отвечать,  посмотрел на этих
орлов.   Он  был  с  Керенским  в  далеких  и  враждебных  думских  лагерях,
пикировался на  заседаниях и  теперь думал,  что  ему ответить этому нахалу.
Неожиданно он  перевел  взор  с  орлов  на  изборожденное лицо  Керенского и
выпалил, словно картечью:
     - Ну,  если вы так спрашиваете,  то позвольте, в свою очередь, спросить
вас: по-вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?
     Керенский блеснул глазами.
     - Что?..  Да, в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в
другие руки.
     - Чьи?  -  спросил Шульгин. Он не ведал, вероятно, что Керенский выбран
генеральным секретарем ложи, рвущейся к власти.
     - Это безразлично!  Только не бюрократические...  - Александр Федорович
не  договорил,  он  явно имел в  виду что-то определенное.  Шульгин слышал о
правительстве "общественности", сформированном еще в 15-м году на квартире у
Прокоповича и Кусковой, поэтому возразил нарочно:
     - Почему не бюрократические?  Я думаю, именно в бюрократические, только
в  другие  -   толковее  и  чище...   Словом,   хороших  бюрократов.  А  эти
"общественные" ничего не сделают!
     - Почему же? - нервно возразил Керенский.
     - Да потому,  что мы ничего не понимаем в  этом трудном деле!  Не знаем
техники, а учиться теперь некогда, - вмешался Маклаков.
     - Ну,  пустяки какие!  Ведь сохранится весь аппарат власти.  Всякие там
секретари, столоначальники...
     Скобелев хотел что-то сказать, но от волнения стал сильно заикаться:
     - Д-д-д-довер-рие н-н-на-р-р-о-д-а...
     - А что еще вам надо? - снова резко спросил Шульгин. Ярый монархист, он
чувствовал  себя  прескверно оттого,  что  вынужден  был  вот  так,  посреди
огромного зала, беседовать с трудовиком, почти эсером.
     - Да еще там свобод немножко! - легкомысленно махнул Керенский рукой. -
Ну там - печати, собраний и прочее такое...
     - И  это все?  -  иронически сощурился элегантный,  с  тонкими усиками,
стройный, но малорослый Шульгин.
     - Все пока... Но спешите... спешите... - Керенский, подхватив Скобелева
под руку, круто развернул его тщедушную фигурку и умчал в другой конец зала.
Шульгин вслед им только развел руками.
     В это самое время особый,  думский телеграф отстукивал в Могилев на имя
верховного   главнокомандующего  телеграмму   председателя  Думы   Родзянко.
Толстый,  но  неспокойный человек,  прочно  державший в  своих  полных руках
бразды правления российским "парламентом", обращался к государю:
     "Ваше величество!
     Положение серьезное.  В  столице  анархия.  Правительство парализовано.
Транспорт,  продовольствие и  топливо пришли в  полное расстройство.  Растет
общественное  недовольство.  На  улицах  происходит  беспорядочная стрельба.
Части войск стреляют друг в друга.  Необходимо поручить лицу,  пользующемуся
доверием  страны,  составить новое  правительство.  Медлить  нельзя.  Всякое
промедление смерти подобно.  Молю бога,  чтобы в этот час ответственность не
пала на венценосца".
     Родзянко нарочно  сгустил краски.  Но  старый  политик в  последний раз
предлагал себя в  спасители монархии.  Копию телеграммы он предусмотрительно
направил всем главнокомандующим фронтами.
     Армия и здесь выходила на первый план в эти решающие дни.


                     49. Могилев, 26 февраля 1917 года

     ...Спокойный,  как  каменная статуя,  граф  Фредерикс медленно вышел из
кабинета  государя  в  губернаторском доме  и  столкнулся с  нервно  дымящим
папиросой, вечно пьяненьким коротышкой флаг-адмиралом Ниловым.
     - Что сказал его величество по  поводу телеграммы Родзянки?  -  выпалил
Нилов снизу вверх в морщинистое, с пустыми выцветшими глазами, лицо министра
двора.
     - Он сказал,  -  механически повторил старец,  -  он сказал: опять этот
толстяк Родзянко написал мне разный вздор,  на  который я  ему не  буду даже
отвечать...


                    50. Петроград, 27 февраля 1917 года

     В  ночь на двадцать седьмое в столице Российской империи не спало очень
много людей. Большевики все были в боевой готовности. Правительство и власти
планировали  новые  расправы.   Вся   думская  "общественность"  нервничала,
выжидая, куда повернут события.
     Неподалеку от квартиры Александрова, в Языковом переулке, у большевиков
была еще  одна конспиративная квартира.  Здесь жил  член Выборгского райкома
Василий Каюров.  Как  и  дом Александрова,  его хата стояла среди занесенных
снегом огородов на  улице,  где  к  февралю были  протоптаны лишь тропинки в
глубоких сугробах.  В  ночь на двадцать седьмое сюда собрались представители
Выборгского районного комитета большевиков,  уцелевшие от "ликвидации" члены
Русского  Бюро  и  Петербургского комитета.  В  маленькую  горницу  набилось
человек сорок.  Так  что не  только сидеть или стоять,  но  даже дышать было
тяжело.  Говорили коротко. Решили борьбу продолжать, поднимать народ и армию
на вооруженное восстание. Обсудили, как овладеть складами с оружием, открыть
тюрьмы и выпустить заключенных товарищей.  Решили бросить все силы партийцев
на  организацию братания  рабочих  с  солдатами.  Товарища  Соню,  работницу
Русского Бюро  ЦК,  командировали в  качестве курьера в  Москву,  сообщить о
событиях в  Петрограде,  передать просьбу немедленно организовать московских
рабочих на политическое выступление против самодержавия.
     Иван Чугурин зачитал новую листовку, начинавшуюся словами: "Рабочий люд
не хочет больше терпеть насилие,  грабежи, разруху. На требования рабочих...
ставленники самодержца-царя отвечают свинцом... Пусть солдаты, наши братья и
дети, идут в наши ряды с оружием в руках!.."
     Листовку приняли,  решили печатать, как и прежние, - захватывая на одну
ночь маленькие частные типографии...
     Затемно разошлись каждый со своим заданием...

     ...В  казармах Волынского полка на  Парадной улице близ Преображенского
плаца  не  сомкнуло глаз  множество солдат.  Дневальные делали вид,  что  не
замечают, как в темноте, на железных койках, разобранных для сна, собирались
группами  солдаты  и  с  трясущимися губами,  крестясь,  просили  прощения у
товарищей и бога,  проклиная офицеров,  заставлявших вчера стрелять в народ.
Особенно  доставалось  капитану  Лашкевичу,   командовавшему  расстрелом  на
Знаменской площади.  Вспоминали,  как к казармам приходили рабочие,  просили
заступиться  за  народ,  не  стрелять,  идти  вместе  против  войны,  против
помещиков и богатеев, обиравших честных людей...
     Задумывались,  говорили и  о  приказе  наутро,  который  видели  писаря
батальонной канцелярии,  в  коем  требовалось от  полков  снова  стрелять по
демонстрантам и брать их в штыки.  А ведь там женщины и дети,  такие же, как
остались у служивого в деревне.  Такие же голодные, озябшие, плохо одетые. А
рядом мужики-рабочие,  хоть и  в  тужурках,  и  при сапогах и  картузах,  но
хотящие  переделать  Расею  по  справедливости.  Чтоб  крестьянину помещичью
землицу разделить да скорее войне-кровопивице конец положить... Есть над чем
задуматься,  хотя  и  присягу давали  при  полковом батюшке,  на  иконах  да
Евангелии...
     Душа так  болела,  что даже взводные и  отделенные командиры крамольных
сих  разговоров  не  чурались,  а  со  всем  солдатским миром  разные  планы
строили...
     Кто предлагал идти и разгромить батальонную канцелярию, чтобы и духа от
того приказа не осталось,  а офицеров искоренить.  Другие,  более степенные,
говорили, чтобы никого из ненавистных господ-высокородий пока не убивать, но
попужать.  А самим на час раньше устроить побудку, объявить, что решили идти
на помощь народу, и склонить к тому же остальной батальон.
     Как порешили,  так и  сделали.  Горнист сыграл зорю в каждой спальне на
час  раньше,  и  в  шесть утра 400  волынцев из  учебной команды были уже на
ногах.  Взводные выстроили своих  и  объявили о  принятом ночью решении.  Ни
одного голоса не раздалось против.  Солдаты обещали выполнять команды только
своих взводных и отделенных командиров,  не слушать офицеров,  что бы они ни
говорили.   Из  пирамид  разобрали  винтовки,   нагрузили  подсумки  боевыми
патронами и  выстроились в  полковой церкви.  При  свете лампад лики  святых
казались живыми.  Виделось многим,  что и божья матерь, и святой преподобный
великомученик Георгий Победоносец,  и  другие святые заступники с одобрением
смотрят на детей своих, отказавшихся поднять винтовку на братьев своих.
     Приходили офицеры.  Солдаты подтягивались,  принимали стойку "смирно" и
отвечали на  приветствия по  уставу.  Но  вот  пришел  сам  господин капитан
Лашкевич.  Еще ночью солдаты договорились отвечать на любые слова начальника
команды криком "ура!".
     - Здорово, братцы! - обеспокоенно выкрикнул капитан.
     Дружное, но неуставное "ура!" раздалось ему в ответ.
     Лашкевич подошел к  унтер-офицеру Тимофею Кирпичникову и громко спросил
его, что это означает. В ответ команда вновь рявкнула "ура!".
     - С-сми-ирна!  - в исступлении заорал капитан на своих солдат. Он вынул
какую-то  бумагу  из  полевой сумки,  помахал ею  перед  строем и  угрожающе
сказал: - Слушать царский приказ!
     В  ответ снова грянуло "ура!",  и из шеренг раздались крики:  "Довольно
крови!", "Не пойдем больше бить людей!"
     Лашкевич покраснел,  потом  побледнел.  Солдаты  застучали прикладами в
пол.
     Капитан отступил на несколько шагов, повернулся к офицерам:
     - Господа офицеры! Прошу вас всех уйти!
     Обер-офицеры по  одному стали ретироваться.  Последним под крики "коли"
выскользнул  из  зала  капитан.  Солдат  словно  прорвало.  Строй  смешался,
некоторые,  заряжая винтовки,  кинулись к  окнам.  Офицеры уже  выскочили из
здания  казармы  и  трусцой  поспешали  к  батальонной канцелярии,  где  был
установлен телефон.
     Из форточки раздалось несколько выстрелов, и капитан Лашкевич, жестокий
мордобоец и палач, упал мертвым на оледенелые плиты батальонного плаца.
     Тысячи  человек  высыпали  во   дворы,   взяли   приступом  цейхгауз  и
вооружились винтовками.  Ликование царило в  огромной массе людей,  одетых в
серые  шинели и  вооруженных.  Горнисты играли "Сбор",  "В  атаку!",  резкие
сигналы  взрывали звуками морозный воздух  и  будоражили людей  еще  больше.
Прозвучало несколько выстрелов в воздух.
     Офицеры  попрятались,   лишь  несколько  прапорщиков  присоединились  к
солдатам и унтер-офицерам,  поднявшим восстание. Волынский гвардейский полк,
сформированный ровно за  сто лет до  февраля 1917-го,  числивший своим шефом
его  величество государя всея  Руси  Николая Второго,  первым  в  российской
императорской армии открыл боевые действия против самодержавия...
     ...На Преображенской площади идет строевое учение первого полка гвардии
- Преображенского.  Здоровенные солдаты  по  команде унтер-офицеров печатают
шаг,   выполняют  повороты...   Из   Парадной  улицы,   от  казарм  волынцев
показывается многотысячная толпа  солдат,  при  оружии.  Ряды  преображенцев
сломаны,  солдаты  и  унтер-офицеры  словно  только  и  ждали  сигнала.  Они
присоединяются к восставшим,  бегут в казармы полка, чтобы поднять там роты,
не вышедшие на ученье.
     Толпа  солдат  захлестывает  остров  Литовских  казарм.  Здесь  сначала
сомневаются, стоит ли бунтовать, но уже через несколько минут гремит дружное
"ура!",  открывают цейхгаузы,  раздают винтовки, патроны и бегом - на улицу,
чтобы пожать руку своим товарищам и братьям из других полков. И здесь играют
горнисты, гремит набатом полковой колокол...
     Мощный  поток  серых  шинелей льется по  параллельным улицам,  идущим к
Литейному от  казарм преображенцев и  волынцев,  от  Таврического дворца:  с
Кирочной,  Фурштадской,  Сергиевской, Захарьевской. Это не только средоточие
казарм,  но и самый аристократический район столицы. Дворцы знати, особняки,
доходные дома с  роскошными квартирами,  где живут финансовые и промышленные
аристократы,  содрогаются от  грохота  выстрелов в  воздух,  криков  "Ура!",
"Долой  монархию!",  "Вперед,  братцы!",  "Да  здравствует свобода!".  Толпа
солдат пока неуправляема. Она инстинктивно стремится получить вождей.
     Прапорщик Георгий Астахов верхом присоединяется к толпе солдат.
     - Братцы! Я с вами!
     - Ура!  Прапорщик с  нами!  -  гремит в ответ из сотен глоток.  -  Ура!
Вперед!..
     Еще у  казарм Волынского и Преображенского полков солдаты встретились с
рабочими, посланными сюда на разведку и для агитации. "Теперь наша возьмет!"
- говорили рабочие,  братаясь с  солдатами.  Но  людей в  рабочих картузах и
тужурках еще слишком мало среди массы солдат, шагающих к Литейному. Район-то
ведь аристократический.  Но  взрыв уже  сотряс всю  столицу.  Колонны солдат
поворачивают к  Финляндскому вокзалу,  туда,  где  снова  разлились  рабочие
демонстрации и митинги.
     В  огромном человеческом море,  залившем площадь перед вокзалом,  серый
цвет  шинелей преобладает.  На  крыльцо вокзала поднимается токарь  Калинин.
Активист  Петербургского комитета поглаживает одной  рукой  острую  бородку,
другой  обнажает перед  солдатами свою  густую шевелюру.  Он  лукаво говорит
солдатам:
     - Если хотите иметь вождей, то вон - рядом тюрьма "Кресты"! Вождей надо
сначала освободить!
     Мысль  вожака подхвачена толпой.  Кто-то  из  солдат кричит,  что  надо
освободить братьев  и  из  военной тюрьмы.  А  на  другой  стороне Невы,  на
Литейном -  окружной суд. При нем - дом предварительного заключения, мрачная
"Предварилка".
     Колонна солдат  соединилась с  рабочими орудийного завода и  гильзового
отдела "Арсенала" на Литейном. Напротив орудийного завода - здание окружного
суда.  Народ  штурмом берет  окружной суд,  открывает ворота "Предварилки" и
выпускает из  нее и  тех,  кто давно под следствием,  и  арестованных только
вчера большевиков.  Дом окружного суда разгромлен в считанные минуты,  листы
судебных дел  летят  из  разбитых окон,  устилают помещения суда  и  уличные
тротуары вокруг здания.
     - Уничтожим гнездо  царского произвола!  -  брошен  лозунг,  и  запылал
окружной суд, подожженный сразу со всех углов. Пища огню была добрая, жаркое
пламя и  дым,  смешанный с  пеплом судебных бумаг,  столбом поднялись в небо
столицы.

     ...Громкий,   требовательный  стук   в   дверь   квартиры  Павловых  на
Сердобольской  улице   сначала  смутил   хозяев   и   присутствующих  членов
Выборгского  райкома.   Приготовили  револьверы.   Мария   Георгиевна  пошла
открывать.
     Ворвался сияющий,  перевязанный пулеметной лентой,  полной патронов,  с
винтовкой в руке Иван Чугурин.  Его лицо,  закопченное и измазанное,  сияло.
Отставив винтовку в угол, он тут же в передней обнял и расцеловал Машу.
     - Наша взяла! - громко сказал он. - Полки солдат с оружием переходят на
сторону  революции!   Сорок  тысяч  солдат  с  Литейного  пришли  к  нам  на
Выборгскую!  Тысячи  пошли  "снимать" полки  в  других  частях города!  Ура,
товарищи!
     Не таясь никого, партийцы дружно крикнули "ура!". Чугурин ушел на улицы
помогать солдатам.  А  в квартиру Павловых,  ставшую одним из информационных
центров большевистской партии,  потекли из  разных  районов Петрограда вести
одна другой радостнее.
     К  восстанию  присоединились Московский  полк,  броневой  автомобильный
дивизион,  саперы и  артиллеристы,  военно-автомобильная школа...  С помощью
броневиков  взята  телефонная  станция.   Рабочие  выключили  все   телефоны
правительства...
     ...Еще  затемно  Настя  собралась идти  на  улицу.  Она  плотно  набила
бинтами, корпией и пузырьками с йодом сумку санитара, приготовила себе белую
повязку  с  красным  крестом  на  руку,  позавтракала.  Тетушка сочувственно
следила  за  ее  приготовлениями.  Провожать вышла  на  лестничную площадку.
Перекрестила на дорогу:
     - Береги себя! Обещай не рисковать!

     Было еще  темно,  когда Анастасия вышла на  Невский.  Народу было мало,
трамваи не  ходили,  встречались патрули полицейских,  но,  по мере того как
светало,   полицейские  куда-то  исчезли.   Пока  Настя  дошла  до  магазина
Черепенникова на  углу  Литейного и  Невского,  совсем рассвело.  Народ стал
прибывать.  На  Литейном  его  было  уже  порядочно.  Здесь  оставались  еще
неразобранные баррикады,  лежали на боку трамвайные вагоны. День обещал быть
ясным и не очень морозным.
     Анастасия  примкнула  к   группе  путиловцев,   шедших  освобождать  из
Петропавловки солдат  Павловского полка.  Рабочих  вел  старый  подполковник
Краузе,  который однажды приходил на молодежную сходку в Лесном, и Настя его
сразу  узнала.  Краузе  ее  совсем  не  помнил,  но  одобрил  желание сестры
милосердия быть с рабочим отрядом. Водовороты летучих митингов закручивались
почти на  каждом углу,  у  каждого возвышения.  Изредка через толпу,  громко
сигналя клаксонами, проносились грузовики, полные солдат и рабочих.
     Горел окружной суд,  потоки талого снега подступали к тротуарам,  пламя
ревело из разбитых окон.  Толпа не давала тушить огонь примчавшейся пожарной
команде,  хохотала и  улюлюкала.  Блики  пламени играли  на  бородатых лицах
солдат, искрились в глазах, веселых, видавших и раньше, может быть, "красных
петухов".
     Лишь около часу дня отряд Насти добрался до Финляндского вокзала,  куда
его  принесла толпа.  Здание Финляндского вокзала было  превращено в  боевой
штаб большевиков Выборгского района.  Полиция и  охранники еще  с  утра были
здесь разоружены,  в  небольшом зале ожидания группа большевиков обсуждала с
руководителями   рабочих   дружин   и   предводителями  солдатских   отрядов
первоочередные задачи, направляла колонны в стратегические пункты восстания.
Вместе с  путиловцами Настя вошла в  зал и  в  первый же  момент встретилась
глазами со старым добрым другом Мишей Сениным.
     Миша прервал свою речь и буквально ринулся к Анастасии.
     - Здравствуйте!  -  не забыл он поздороваться.  -  Как хорошо, что вы с
санитарной сумкой! И как хорошо, что вы с нами!
     - С праздником! - улыбнулась ему Настя. И партийцы заулыбались в ответ.
     Сенин  попросил  Настю  идти  с  большой  колонной  солдат  освобождать
заключенных из  тюрьмы "Кресты" -  там  могла  быть  перестрелка с  охраной,
избиение  политических в  последний момент  и  всякие  другие  неприятности.
Хорошо  было  иметь  сестру  милосердия  в  первых  рядах  колонны.   А  все
сочувствующие медики из Военно-медицинской академии и Клинического госпиталя
были уже с  утра разобраны отрядами,  шедшими для взятия телефонной станции,
других важных объектов.
     После того как  перед восставшими солдатами выступил известный агитатор
Михаил Калинин,  двадцать тысяч человек двинулись к  Арсенальной набережной,
где в грозной и жестокой тюрьме томилось более двух тысяч заключенных.
     Главные ворота тюрьмы,  выходящие на  набережную,  были крепки.  Тысячи
людей  стояли  вокруг  них,  подкидывая  вверх  шапки,  размахивая  красными
знаменами, чтобы заключенные узнали о восстании. Внезапно гул наполнился еще
одним звуком -  звоном разбиваемых стекол. Это узники, почувствовав близость
освобождения, громили изнутри свое узилище. Но ворота не отворялись. Невесть
откуда  появилось несколько громадных бревен,  которыми  стали  действовать,
словно  тараном.  Окованные железом  створки рухнули,  подняв  снежную пыль.
Через белый туман защелкали выстрелы охраны.
     Первые цепи  залегл