мнится,  я  не  видел  их  записанными  на
бумаге; содержание их было таким же, как в тех книгах, которые выдавались за
исторические и назывались на чистом кастильском языке "рыцарскими деяниями",
- так, как если бы мы сказали:  "Великие  подвиги,  совершенные  доблестными
рыцарями". В этих историях испанцы проявили верх изобретательности,  ибо  по
части выдумки испанцев не превзошел ни один народ в мире, как  можно  видеть
во   всех   этих   "Эспландианах",   "Фебах",   "Пальмеринах",   "Лисуарте",
"Флорамбелях", "Эсфирамундах" и прославленном "Амадисе",  отце  всего  этого
полчища, сочиненном некоей португальской дамой {4}. Боярдо,  Ариосто  {5}  и
другие писатели последовали их примеру, правда в стихах; и хотя в Испании не
вполне еще забросили  этот  род  сочинений,  поскольку  окончательно  с  ним
расстаться не намерены, но в то же время существуют теперь  у  нас  и  книги
новелл как переведенных с итальянского,  так  и  собственного  сочинения,  в
которых Мигель Сервантес проявил  и  изящество  слога  и  редкое  искусство.
Признаюсь,  что  книги  эти  чрезвычайно  занимательны  и  могли  бы   стать
назидательными, как некоторые трагические  повествования  Банделло  {6},  но
только их должны были бы писать люди ученые или, во  всяком  случае,  весьма
искушенные в светских делах, потому что люди эти  умеют  находить  в  каждом
человеческом заблуждении нечто поучительное и дающее пищу для наставлений.
     Я никогда не воображал, что мне придет  в  голову  заняться  сочинением
новелл, и сейчас желание вашей милости и мой долг повиноваться вам поставили
меня в затруднительное положение, но чтобы это не показалось с моей  стороны
нерадивостью, ибо я изобрел множество сюжетов  для  моих  комедий,  -  то  с
позволения тех, кто сочиняет новеллы, я постараюсь  услужить  вашей  милости
этим рассказом, о котором могу по крайней мере сказать  твердо,  что  вы  не
могли его ни от кого слышать и что он  не  переведен  ни  с  какого  другого
языка. Итак, я начинаю.
     В  славном  городе   Толедо,   который   по   справедливости   называют
императорским {7}, что подтверждает и  его  герб,  не  так  давно  жили  два
кабальеро. Были они ровесниками, и  связывала  их  крепкая  дружба,  которая
нередко возникает в ранней  молодости  у  людей  со  схожими  характерами  и
привычками. Я позволю себе  скрыть  их  подлинные  имена,  чтобы  не  задеть
чье-либо достоинство описанием различных случайностей  и  превратностей  его
судьбы. Скажу поэтому, что одного из них звали Октавио, а другого - Селио.
     Октавио был сыном знатной вдовы, и его мать гордилась им, как и дочерью
своей Дианой, именем которой названа эта  новелла,  не  меньше,  чем  Латона
гордилась Аполлоном и богиней Луны {8}. Лисена - так  звали  эту  сеньору  -
щедро оплачивала наряды и  развлечения  Октавио,  но  умеренно  и  осторожно
тратила деньги на свою дочь, одевая ее всегда с большой  скромностью.  Диану
это чрезвычайно огорчало: известно ведь, что все  девушки  мечтают  украсить
богатыми  нарядами  свою  юную  прелесть;  однако  в  этом  стремлении   они
заблуждаются, как и во многих других случаях: чтобы украсить свежие утренние
розы, довольно одной лишь росы, но если срезать их, то они будут нуждаться в
искусно  составленном  букете,  вид  которого  очень  скоро  перестает  быть
приятным. Скромно наряжая свою  дочь,  Лисена  не  делала  ошибки:  девушка,
одетая не так, как ее окружающие, и мечтает о чем-то необычном и  привлекает
к себе взоры больше, чек полагается.
     Диана подчинялась своей матери и строго соблюдала все  ее  предписания,
поэтому никогда - ни во время обедни, ни на празднике - досужие молодые люди
ее не разглядывали с любопытством, и ни один человек  в  городе  не  мог  бы
сказать о ней того, что теперь нередко говорят о многих девицах,  а  именно,
что их наряжают и выставляют напоказ, чтобы поскорее сбыть с рук  (в  словах
этих содержится немалый упрек и беззаботным родителям).
     У Селио родителей не было, но был он от природы щедро одарен различными
высокими достоинствами, - мне кажется, этим я уже сказал, что он был беден и
не в чести у людей богатых. Один Октавио был с ним  неразлучен;  их  дружба,
зародив  зависть  в  окружающих,  вызвала  ропот  и  большое  неудовольствие
родственников  Октавио,  которые  жаловались  Лисене  на  то,  что  в  любом
собрании, едва  завидев  Селио,  Октавио  отходил  от  них,  часто  даже  не
извинившись.
     Лисена, задетая невниманием своего сына к родственникам и тою любовью и
предпочтением, которые  он  выказывал  Селио,  как-то  раз,  на  горе  всем,
побранила его за это более откровенно, чем  обычно.  Октавио  догадался,  из
какого колчана были эти стрелы, и понял, что с помощью  разных  злых  толков
его хотят разлучить  с  другом;  оставаясь  почтительным,  он  сказал  своей
матери, что, если бы  она  знала  все  те  свойства  натуры  Селио,  которые
заслуживают любви и уважения, она не только не стала бы упрекать его за  эту
дружбу, а напротив, сама повелела бы ему проводить время только  в  обществе
Селио.  Он  добавил,  что,  познав  вероломство  прежних  своих  друзей,  их
неискренность, непостоянство, неуменье хранить тайну и их низкие  нравы,  он
решил ограничить  себя  обществом  самого  благородного,  самого  разумного,
самого доброго, верного и правдивого кабальеро во всем  Толедо,  обладающего
самыми изысканными манерами и лучше всех умеющего хранить  тайну.  И  с  тех
пор, как он стал проводить с ним время, у него не было ни одной ссоры и  ему
ни разу не приходилось пускать в ход шпагу, и  все  это  потому,  что  Селио
настолько миролюбив, благоразумен и осторожен, что ему удается улаживать все
недоразумения, которые возникают между другими кабальеро;  благодаря  своему
уму он добился такого уважения среди них,  что  все  они  завидуют  Октавио,
видя, как Селио оказывает  ему  предпочтение  и  столь  заслуженным  образом
приближает его к себе.
     Лисена внимательно выслушала Октавио и ничего ему не ответила, так  как
знала, что он говорит правду, и ей никогда  не  приходилось  слышать  ничего
такого, что бы противоречило его словам. Но еще усерднее внимала его  словам
Диана; слушая  похвалы,  которыми  ее  брат  осыпал  Селио,  она  испытывала
внезапное волнение; сердце ее нежно замирало, и  в  ней  рождались  какие-то
новые чувства; она хотела помочь брату, сказать что-нибудь  о  том,  что  ей
случалось слышать о Селио, но чтобы не дать другим увидеть то,  что  ей  уже
хотелось хранить в тайне, она заперла свои слова в сердце и заключила в душе
свои желания, и только румянец, появившийся на ее щеках, сказал о том, о чем
умолчали ее уста.
     Через несколько дней дом  Лисены  посетила  одна  знатная  сеньора,  их
родственница, с несколькими своими подругами, молодыми и  красивыми  дамами.
Это не был обычный светский визит,  их  скорее  привело  желание  приятно  и
весело провести время, так как их пригласили  присутствовать  при  том,  как
Диана будет выполнять слово, данное ею некогда своему брату, -  она  обещала
ему, что накануне праздника его святого  Октавио  будут  подвешивать  {9}  -
известный обычай, который в ходу в Испании с незапамятных времен.
     Октавио упросил Селио провести этот вечер в его доме, тем более что они
могли находиться в другой комнате и не встречаться с  дамами.  Они  вошли  в
комнату, которую занимал раньше отец Октавио;  смежная  с  гардеробной,  она
находилась на большом расстоянии от той, где собрались  дамы.  Но  случилось
то, чего не мог предвидеть Октавио: не полагаясь на служанок, Диана оставила
шумную беседу своих гостей, чтобы достать из шкафа  кое-какие  безделушки  -
подарки, которые в подобных случаях принято делать в  каждом  доме.  Услышав
шаги брата, она смутилась и задержалась на мгновение. Остановился и Селио, и
когда Диана уже выходила из комнаты,  туда,  опередив  своего  друга,  вошел
Октавио. Диана взглянула на Селио,  и  все  чувства,  волновавшие  ее  душу,
вспыхнули на ее лице, озарив ее красоту и лишив ее мужества.
     Селио насколько мог приблизился к Диане, - это было самое большее,  что
он в силах был сделать, настолько он был смущен и растерян, - и сказал ей:
     - Как влекло меня сегодня в ваш дом! На что она ответила  ему,  ласково
улыбаясь:
     - Ваше влечение вас не обмануло. Мне вспомнились, сеньора Леонарда,  те
первые слова знаменитой трагедии о Селестине {10}, когда Калисто говорит: "В
этом, Мелибея, я  вижу  величие  господа".  А  она  отвечает  ему:  "В  чем,
Калисто?" Я вспомнил эти слова, потому что один весьма образованный  человек
любил говорить, что если бы Мелибея не ответила: "В чем,  Калисто?",  то  не
было бы на свете книги "Селестина" и любовь этой пары дальше  бы  не  пошла.
Так и теперь - несколько слов, которыми обменялись Селио  и  наша  смущенная
Диана, положили начало такой любви, стольким опасностям  и  несчастьям,  что
для того, чтобы рассказать обо всем этом, я хотел бы  быть  Гелиодором  {11}
или же знаменитым автором повести о Левкиппе и влюбленном Клитофонте {12}.
     Этот прелестный ответ - сколько бед ожидало Диану в  наказание  за  его
смелость! - привел Селио в восхищение, и он  был  до  крайности  взволнован,
потому что в душе его боролись крылатая надежда и сознание  того,  насколько
трудна его задача. Он вошел в комнату Октавио с таким  выражением  на  лице,
как будто ровно  ничего  не  случилось,  и,  заговорив  с  другом,  принялся
расхваливать его оружие и отдал должное старанию и вкусу, с какими развешаны
были на  стенах  шпаги,  сделанные  различными  мастерами,  с  разной  формы
лезвиями, богато украшенные, - их у Октавио было множество.  Селио  попросил
Октавио вооружиться с ног до головы и вооружился сам  одним  лишь  вороненым
оружием; они решили поупражняться перед предстоящим турниром.
     Как изобретательна любовь, когда она стремится проложить  дорогу  своей
надежде! Иначе разве мог бы Селио появляться так часто  в  доме  Октавио,  а
Диана видеть его и мечтать о нем. Наконец однажды, в  более  счастливый  для
них обоих день, чем другие, он смог ей передать  письмо  вместе  с  алмазным
перстнем. Диана приняла его  с  нескрываемой  радостью  и  удовольствием  и,
спрятавшись ото всех, поцеловала письмо и перечла его сотни раз. Вот оно:
     Письмо Селио к Диане.
     "Прелестнейшая Диана, не вини меня за дерзость: ведь каждый день, глядя
в зеркало, ты видишь ее оправдание. Не  знаю,  на  счастье  или  на  горе  я
встретил тебя, но могу поклясться твоими прекрасными глазами, что я  полюбил
тебя еще раньше, чем тебя увидел; клянусь тебе,  что  каждый  раз,  когда  я
проходил мимо твоих дверей, я невольно менялся в лице и сердце говорило мне,
что здесь живет причина моей гибели. Что же мне делать теперь,  после  того,
как я увидел тебя и ты дала мне надежду на то, что относишься благосклонно к
моей любви - такой чистой и, боюсь, такой безнадежной.
     Я полагаюсь на твои слова; с трудом я поверил бы в то, что услышал, как
ты их произнесла, если бы меня не убеждали мои глаза, видевшие,  как  ты  их
говорила, и моя душа, в которой после твоих слов проснулась  незнакомая  мне
до этого нежность, - и я прошу тебя позволить мне говорить с тобой,  хотя  и
не знаю, что я смогу тебе сказать; но если ты согласишься на этот  разговор,
то знай, что честь твоя будет в безопасности и ты сможешь наказать  меня  за
мою дерзость".

     Как счастлива та любовь, которой покровительствуют звезды и которой они
приносят  то,  чего  она  хочет!  Никаких  слов  недостаточно,  чтобы   дать
представление о том, что почувствовала Диана, когда письмо это рассказало ей
о влюбленной душе Селио; правдивость и прямота  этого  письма  обрадовали  и
тронули ее больше, чем искусстве, с которым оно было составлено, и  вот  что
она написала в ответ:
     "Селио,  мой  брат,  Октавио,  повинен  в  том,  что,  восхваляя   ваши
достоинства, возбудил во мне любовь к вам. Пусть же он винит себя и  за  мою
теперешнюю дерзость.
     Скажу о главном: подчиняясь вам, я буду  любить  вас  так,  как  только
смогу, но указать вам место, где бы вы могли говорить со мною,  нет  никакой
возможности, потому что комната, в которой я сплю, выходит  окнами  во  двор
одного дома, где живут какие-то бедняки, и я ни за что на  свете  не  решусь
причинить огорчение своей матери и своему брату разговорами  о  том,  как  я
нарушаю свои обязанности".
     Недолго пришлось ей ждать возможности передать это письмо Селио; он же,
получив его, почувствовал такую радость, какой не знал еще никогда в жизни.
     Дело в том, что хозяйка бедного домика, о котором  писала  Диана,  была
кормилицей Селио. Он посетил ее несколько раз  и  наконец  стал  просить  ее
поселиться в лучших комнатах его дома, уверяя ее, что ему горько  видеть,  в
какой она живет бедности. Убедить ее переехать к нему оказалось  не  трудно,
так как она решила, что им руководит признательность, которую он не утратил,
хотя и стал взрослым. Селио получил ключи от ее дома и,  показав  их  Диане,
объяснил ей знаками, что  теперь  они  принадлежат  ему  и  что  она  должна
отбросить все свои опасения.
     Наступила ночь, и Селио вышел из дома, чтобы посмотреть,  не  появилось
ли на небе его  солнце,  а  Диана,  услышав  во  дворе  шаги,  звук  которых
отдавался эхом в ее сердце, осторожно отворила окно и ставни, и он увидел ее
лицо, полное любви и страха.
     Как только Селио оправился от  растерянности  и  восхищения,  во  время
которого вся кровь сладко прихлынула к  его  сердцу,  а  в  глазах  зажглась
радость, он сказал ей столько нежных, трепетных и влюбленных слов, что Диана
с трудом решилась отвечать на них, так как стыдливость  сковала  ее  уста  и
новизна всего, что она слышала, смущала ее рассудок. В  таком  положении  их
застала заря, которой они  не  ждали,  он  -  потому,  что  любовался  своим
солнцем, а она - так как смотрела с высоты на него.
     Так прошло несколько дней, и они по-прежнему осмеливались лишь говорить
друг другу о своей любви и предаваться в одиночестве  своим  чувствам.  Окно
Дианы возвышалось над  землей  на  четырнадцать  или  шестнадцать  футов,  и
однажды Селио попросил у нее разрешения подняться к ней. Диана  притворилась
оскорбленной и, не произнося слов отказа, спросила, каким образом думает  он
обойтись без шума, притащив лестницу в дом, где давно никто не живет.  Селио
ей ответил, что, если она ему разрешит, он сможет  подняться  к  ней  и  без
лестницы. В конце концов они согласились на том,  что  он  не  войдет  в  ее
комнату. О любовь, сгоряча ты готова отказаться от самого желанного! Блажен,
кто верит твоим  обещаниям.  Селио  взял  веревочную  лестницу,  которую  он
приносил с собой уже несколько ночей подряд, в надежде на то,  что  одна  из
этих ночей подарит ему удачу; подняв с земли палку,  как  будто  бы  нарочно
валявшуюся неподалеку, он привязал к ней конец  лестницы  и  забросил  ее  в
окно, предупредив сначала Диану и попросив ее свесить лестницу из окна своей
комнаты. Диана, дрожа от волнения, помогла ему  укрепить  лестницу,  и  едва
Селио убедился в ее прочности,  как,  доверившись  веревочным  ступеням,  он
через мгновение оказался в объятиях Дианы, которая как будто бы затем, чтобы
не дать ему упасть, протянула к нему свои руки. Селио поцеловал их  под  тем
же предлогом, как будто бы благодарил ее за заботу о  своей  жизни,  -  ведь
любовь  подобна  придворному,  который  все  поступки,  идущие  от   сердца,
прикрывает маской учтивости.
     Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, не может ли кто  их  увидеть,
они решили, что это невозможно, - может быть, потому, что так им хотелось, -
и тогда громче заговорила их любовь, и они стали казаться  парой  влюбленных
голубков, которые целуются и своим воркованьем вызывают друг друга на нежное
состязание. Несколько ночей подряд повторялась  такая  тайная  беседа  наших
влюбленных, ибо Диана никак не соглашалась на то, к  чему  стремился  Селио,
хотя он убеждал ее самыми красноречивыми доводами, принося  самые  пламенные
клятвы. Мне  вспоминаются  черты  влюбленного,  описанные  Теренцием  в  его
"Андриянке" {13}; из пяти, о которых он упоминает, Селио  обладал  четырьмя:
его томило желание; он был  красноречив;  каким  тоскующим  он  притворялся,
каких только он не давал обещаний, как превозносил  он  свои  чувства,  как,
подтверждая его печаль, бледнело его лицо и какие нежные  жалобы  вырывались
из его уст! Наконец однажды он с такой настойчивостью молил ее, что Диана не
сказала ему в ответ  ни  слова,  и  он,  почти  не  встречая  с  ее  стороны
сопротивления, очутился в ее комнате и, опустившись перед ней  на  колени  и
проливая притворные слезы, стал просить у нее прощения за свою дерзость.
     Скажите же мне, сеньора Леонарда, почему все эти слова  и  поступки  не
мешают мужчинам позорить честь женщин! Они  делают  их  мягкими,  как  воск,
своими обманами и хотят, чтобы они  оставались  твердыми,  как  камень.  Что
могла предпринять Диана против такой настойчивости? Разве  она  была  Троей,
Карфагеном или Нуманцией {14}? Как хорошо сказал поэт:

                       Как ни сопротивлялась Троя,
                       А все ж пришлось и Трое пасть.

     От волнения Диана лишилась чувств; Селио поднял девушку, бережно  отнес
ее на кровать, и его слезы послужили водой, чтобы привести ее в чувство,  но
в то же время стали огнем, воспламенившим ее сердце. Подобно тому как зимней
ночью люди слышат в полусне как идет дождь, так и  Диана,  сознание  которой
дремало, а любовь бодрствовала, чувствовала на своем лице слезы Селио. Когда
она пришла в себя, он снова начал просить у нее прощения, в котором  она  не
могла ему отказать, так как уже раскаивалась в том, что  заставила  Селио  о
чем-то просить, но вместе с тем она стала умолять его вспомнить то,  что  он
обещал ей перед тем, как проник в ее комнату, и требовать, чтобы он  покинул
ее, не нанося оскорбления ее чести и ее любви. Но Селио уже не в  силах  был
ей повиноваться; к тому же, он считал, что сопротивление Дианы не может быть
настолько  велико,   чтобы   противостоять   такому   счастливому   стечению
обстоятельств. Так он сделался Тарквинием менее  стойкой  Лукреции  {15}  и,
осыпая ее  клятвами  и  обещаниями,  лишил  ее  чести,  искренне  обязавшись
жениться на ней. С этого дня  их  любовь  стала  еще  сильнее,  и  Селио  не
постигла участь обольстителя прекрасной Фамари {16},  обладание  не  угасило
его страсти, а красота девушки не позволила раскаянию проникнуть в его душу.
     Вскоре радость счастливого кабальеро стала всем заметна,  так  как  при
своем скромном состоянии он заказал своим слугам ливреи, а все  это  потому,
что когда любовь человека торжествует, он перестает  быть  бережливым  и  не
боится расстаться со всем тем, чем раньше владел.  Селио  спросил  у  Дианы,
заходит ли иногда мать в ее комнату, и та ответила ему, что  нет;  тогда  он
выпросил у нее разрешение остаться в этой комнате на несколько дней,  и  она
принялась воспроизводить его в себе с такою быстротой, что вскоре  не  могла
уже об этом молчать, и ее горькие  слезы  говорили  о  раскаянии,  вызванном
опасением того, что это событие, скрыть которое было бы невозможно,  откроет
ее матери и брату позор их семьи. К тому же, она думала о  том,  что  станут
говорить в городе о ее внезапном уединении и что скажут о ней родственницы и
подруги, уверившись, что добродетель ее притворна.
     Селио пытался указать ей способы, которые могли бы устранить  беду.  Он
ни на минуту не подумал о том, чтобы умертвить ребенка,  но  сознавая,  что,
попросив руки Дианы, он утратит дружбу Октавио и что, зная о  его  бедности,
ее не согласятся выдать за него замуж, он решил уговорить Диану прибегнуть к
вмешательству  церкви.  Однако  она  отвергла  этот  совет  и  потому,   как
показалось Селио, что она слишком горевала о своей чести,  чтобы  обнаружить
перед людьми свою любов