ванным им из рук Зулемо,  он
с помощью нескольких слуг нанес ему столько ударов,  что  свирепый  раб,  не
успев назвать того, кто приказал ему убить Лауру, испустил  дух.  Услышав  о
несчастье, сбежались соседи, родственники, стража  и  родители  умершей,  но
среди всех слез слезы Марсело были самыми  горестными  и,  возможно,  самыми
искренними. Труп раба отдали двум молодым слугам, здоровенным и  неумолимым,
которые, протащив его волоком по всем улицам города,  достигли  поля  и  там
засыпали камнями.
     - О дочь моя, - восклицал убитый горем старый отец Лауры,  держа  ее  в
объятиях, - единственная отрада моей старости!
     Кто мог подумать, что тебя ожидает  такой  печальный  конец,  что  твою
красоту покроет твоя же кровь, пролитая рукой дикой собаки из самой жалкой в
мире страны! О смерть, для чего ты сохранила мою старую жизнь, или ты хотела
сразить такое слабое сердце столь беспощадным ядом?  О,  кто  захочет  жить,
чтобы умереть от ножа, пролившего его же кровь!
     Лисардо, который сразу же узнал о случившейся беде, обезумев  от  горя,
явился в дом Лауры и, смешавшись с толпой людей, увидел  свою  возлюбленную,
лежащую  все  в  той  же  комнате,  подобно  свежей  розе,  сраженной  жаром
полуденного солнца. В эту минуту никто не мог удержаться от слез,  но  слезы
Аисардо были настолько горькими, что одному Марсело было известно, как тяжко
поразило его это кровавое событие.
     Наконец все покинули дом, и Лисардо, вернувшись к себе, заперся в своих
комнатах и четыре месяца не выходил из них. Никто даже не  видел,  чтобы  он
разговаривал с кемлибо, кроме родственников; он весь превратился во вздохи и
слезы, которые стали для него тем, чем для всех людей является пища.
     Между тем Марсело разделался с Фенисой, отравив ее ядом так, что  никто
не смог узнать о причине ее внезапной  и  мучительной  смерти.  Он  всячески
старался разыскать Антандро, и, узнав, где тот  обычно  ночует,  он  поздним
вечером дождался его прихода и, подозвав  его  к  дверям,  три  раза  подряд
выстрелил ему в спину. Чтобы довершить свою месть, ему  оставалось  покарать
только несчастного Лисардо, горе которого сделало его таким затворником, что
исполнить это было невозможно. Честь Марсело могла бы вполне удовлетвориться
тремя жизнями, и если, по законам общества, она  была  запятнана,  то  разве
столько пролитой им крови не смыло это  пятно?  Ибо,  сеньора  Марсия,  хотя
закон из уважения к справедливому горю и позволяет мужьям поступать так, все
же никто не должен следовать их  примеру.  Но  история,  мною  рассказанная,
пусть послужит уроком для женщин, которые из-за своих  разнузданных  желаний
приносят в жертву минутному наслаждению свою жизнь и честь, нанося тем самым
тяжкое оскорбление богу, своим родителям, мужу  и  доброй  славе.  Я  всегда
считал, что пятно на чести оскорбленного никогда не может быть смыто  кровью
того, кто его оскорбил, ибо то, что уже произошло, не может больше не  быть,
и безумие воображать, что, убив оскорбителя, можно снять с себя оскорбление:
ведь на самом деле оскорбленный остается со своим  оскорблением,  тогда  как
наказанный умирает, и оскорбленный, удовлетворив порыв своей мести, не может
восстановить свою  честь,  которая,  чтобы  быть  безупречной,  должна  быть
обязательно незапятнанной.  Можно  ли  сомневаться  в  том,  что  мои  слова
встретят бурю возражений? Но все же, хоть я и не  пытаюсь  перекричать  моих
спорщиков,  отвечу,  что  не  следует  ни  молча  сносить  оскорбление,   ни
наказывать оскорбителя. Но что же можно сделать в таком случае? То  же,  что
должен сделать человек, когда его  постигло  какое-либо  иное  несчастье,  а
именно - покинуть родину, поселиться за  пределами  ее,  где  его  никто  не
знает, и уповать на суд божий, помня, что его  могла  бы  постигнуть  та  же
самая кара, если бы его наказали за одно  из  тех  оскорблений,  которое  он
нанес другим, ибо желать, чтобы те, кому  он  нанес  оскорбление,  молча  их
выносили,   а   чтобы   сам   он   не   сносил   никакой   обиды,   является
несправедливостью. Я говорю: сносить их, а не убивать  жестоко  за  то,  что
тебя лишили чести, которая есть  не  что  иное,  как  суета  мирская,  и  не
отлучать от бога того, кого он разлучил с душой.
     Так или иначе, после этого происшествия прошло  два  года,  и  Лисардо,
немного успокоенный, - ибо время обладает могучей силой, - в  жаркие  летние
дни стал выходить из своего дома, чтобы  искупаться  в  реке.  Марсело,  все
время следивший за ним, проведал об этом и однажды  ночью,  сбросив  с  себя
одежду, подплыл к тому месту, где купался Лисардо. Он с такой силой  схватил
его за ногу, что тот испугался и,  захлебнувшись,  лишился  сознания;  а  на
следующее утро его, к большому огорчению всего города, нашли на берегу реки.
Это и была благоразумная месть, если только  какая-нибудь  месть  может  так
называться, и рассказана она не  в  поучение  оскорбленным,  а  в  назидание
оскорбителям. Из нее видно, насколько справедливо изречение,  гласящее,  что
оскорбленные пишут на мраморе, а оскорбители на воде. Так Марсело  два  года
хранил в своем сердце оскорбление, твердое, как мрамор, а действия  Лисардо,
безусловно, были HP писаны на воде, вследствие чего он и погиб от воды.


ГУСМАН СМЕЛЫЙ

     Если вашей милости угодно, чтобы я стал вашим новеллистом, раз  уж  мне
не  суждено  быть  вашим  кавалером,   совершенно   необходимо,   чтобы   вы
смилостивились надо мной  и  чтобы  ваша  признательность  меня  вдохновила.
Цицерон   устанавливает   различие   между    щедростью    бескорыстной    и
вознаграждаемой  {1}.  Благостно  рвение,  когда  оно  бескорыстно;   будучи
вознагражденным - оно уже вынужденно. Но  если  я  не  расположен  подкупать
моего благодетеля, то, с другой стороны, и от полагающегося мне по  праву  я
не желал бы отказываться; а было бы  несправедливо,  если  бы  ваша  милость
вознаградила меня, предоставив  доброй  воле  богов,  как  поступил  Эней  с
Дидоной, объявив:

                     Коль небо справедливым воздаяньем
                     Смиренные заслуги отличает,
                     То от него ты вправе ждать награды {2},

     Таково было мнение философа, несомненно желавшего быть вознагражденным,
и потому римский сатирик {3} сказал:

                         Кто любил бы добродетель,
                         Не сули она наград?

     И хотя выигрывает не тот, кто получает, а  тот,  кто  дает,  мне,  ваша
милость, представляется, что у нас с  вами  получается  совсем  как  у  того
кабальеро с крестьянином, о которых рассказывает  Федр  {4}  (ваша  милость,
вероятно, не изволили даже слышать имя этого  искусного  перелагателя  басен
Эзопа).  Так  вот,  он  рассказывает,  что  однажды  крестьянин  нес  зайца,
попавшего в силок (так называется западня, зажимающая  лапки  зверька).  Ему
повстречался кабальеро, который, должно быть, ради собственного удовольствия
выехал покататься в поле на прекрасной лошади. Он  спросил  крестьянина,  не
продаст ли тот зайца.  Получив  утвердительный  ответ,  он  выразил  желание
хорошенько его рассмотреть, а  затем  спросил,  сколько  хотел  бы  за  него
получить крестьянин. Последний прикинул зайца на вес и назвал цену, но  едва
он передал зайца всаднику, как тот пришпорил коня и ускакал, унося  с  собой
добычу. Одураченный крестьянин, стремясь превратить нужду в  добродетель,  а
кражу в подарок, крикнул ему вслед: "Эй, сеньор, я  вам  дарю  этого  зайца!
Кушайте его себе на здоровье, кушайте со спокойной совестью! Помните, что  я
вам отдал его добровольно, как своему лучшему другу!"
     Но это я рассказал просто так, потому что к слову пришлось,  и  мне  не
было никакой надобности выискивать поучительные  примеры,  приводимые  доном
Диего Роселем де Фуэнльяна, кабальеро, именовавшимся в  испанских  владениях
прапорщиком и напечатавшим в Неаполе книгу "Примеров" {5},  без  которой  не
может обходиться ни один ипохондрик.
     Итак,  посвящая  вам  мои  новеллы,  я  рискую  оказаться  в  положении
упомянутого крестьянина, а потому мне кажется, что лучше  всего  начать  эту
новеллу заявлением: "Примите ее, ваша милость, я даю вам  ее  добровольно  -
хотя положение мое отличается от положения крестьянина тем, что,  когда  его
вздумали обмануть, он об этом и не подозревал, тогда как я, зная,  что  меня
ждет, все же позволяю себя обманывать".
     В одном из городов Испании, название которого нам с вами безразлично, с
юных лет учился дон Феликс, происходивший из благороднейшего дома Гусманов и
ни разу не запятнавший своими  поступками  славу  древнего  рода.  Испанские
авторы до сих пор ведут споры по поводу этого имени:  одни  стремятся  найти
корни его в Германии,  другие  же  непременно  хотят  доказать  его  готское
происхождение, производя его от имени  Гундемар.  На  левой  половине  герба
этого дома изображены по серебряному полю три горностая, а на  правой  -  по
золотому - лазурные котлы. Как бы то ни было, Гусманы с незапамятных  времен
были грандами, и среди них встречались люди смелые  и  благородные.  Такими,
например, были Педро Руис де Гусман, живший в XII веке, и дон  Алонсо  Перес
де Гусман {6},  родоначальник  дома  герцогов  Медина-Сидония,  названный  в
надгробном камне удачливым, а также многие  другие  мужи,  достойные  вечной
памяти, как, скажем, дон Педро де Гусман - сын герцога дона Хуана I, и  граф
Оливарес, служивший императору Карлу и совершивший много смелых подвигов. Но
со всеми названными мог бы смело сравниться по своей доблести,  если  не  по
положению в обществе, юноша, о котором мы рассказываем. Как я  уже  говорил,
герой наш учился, - да простит мне ваша милость это отступление,  приняв  во
внимание, что я многим обязан названному благороднейшему дому, - в том самом
городе, где начинается моя новелла. Достоинства этого юного  кабальеро  были
таковы, что студенты - будь то наши соотечественники, будь то  иностранцы  -
полюбили его до такой степени, что готовы были  отдать  за  него  жизнь,  и,
общаясь с ним, забывали тоску по  родному  дому.  Днем  он  вел  себя  столь
благоразумно, что трудно было  узнать  в  нем  человека,  который  по  ночам
устрашал жителей города дерзостью своих выходок, а  потому  многие  считали,
что у него есть двойник, совершенно не понимая, как может в  одном  человеке
совмещаться гибкий разум Меркурия с воинственной отвагой Марса.  Стоило  ему
днем замолвить слово за какого-нибудь просителя, как должность, о которой он
ходатайствовал, уже была ему обещана; и хотя  его  ночные  бдения  частенько
заканчивались схваткой, он всегда выходил победителем, хотя, случалось, дело
было не из пустяковых, ибо когда врожденной смелости помогает удача, то  тут
не  смогут  устоять  никакие  враги  и  преграды.  Должен  признаться,   что
бесстрашие  и  отвага  мне  представляются  щитом  чести;  что  же  касается
сочинителей всевозможных писулек, позорящих чужую славу, то я считаю, что  у
них трусливые души и бабьи руки.
     По доброй ли воле или побуждаемый к тому  своими  увлечениями,  которые
вели его по иному пути, но дон Феликс забросил занятия науками. И  здесь  ни
при чем звезды, ибо господь сотворил звезды для человека, а не человека  для
звезд. И я должен сказать вашей милости, что дон Феликс покинул свою  родину
не без причины.
     Нередко по ночам  ему  случалось  сопровождать  своего  друга  Леонело,
молодого кабальеро, которому одна дама - довольно знатного происхождения, но
недостаточно благородного поведения - оказывала приют в своем  доме.  Узнав,
что дон Феликс столько ночей напролет простаивает на часах у ее  дома,  она,
уже наслышанная о его славе,  прониклась  состраданием  к  его  бдениям,  и,
поскольку женщины этого сорта с жадностью заглядываются на то, что находится
на улице, пренебрегая тем, что имеется в  их  собственном  доме,  она  стала
просить  Леонело  облегчить  лишения  дона  Феликса,  так  как,   во-первых,
невежливо заставлять страдать друга, пока развлекаешься сам, а во-вторых, ее
доброму имени способен причинить больше вреда один  мужчина  на  улице,  чем
двое мужчин в ее доме. Эти доводы настолько теперь хорошо усвоены,  что  уже
не заметишь мужчину в дверях или, что еще чудеснее, в  окне  дома,  как  это
бывало раньше.  Так  оно,  без  сомнения,  надежнее  и,  может  быть,  более
пристойно, ибо добрая слава женщины больше страдает от привязанной у  дверей
лошади, чем от хозяина ее, гостящего в доме. Ведь недаром  говорится:  лучше
лакей спящий, чем сосед глядящий; бывают же такие соседи, которые готовы  не
спать всю ночь, чтобы только поглядеть на то, о чем они и без того знают, да
еще с таким интересом, словно они отродясь этого не видели.
     Как-то один кабальеро завел обыкновение беседовать по  ночам  со  своей
дамой, а была она из тех, которые, как бы им самим того ни хотелось, никогда
не открывают дверей, - и стала на них глазеть соседка, жившая  через  улицу;
получилось так, что они не могли больше беседовать, а  она  -  спать.  Тогда
кабальеро решил носить с собой пращу для метания камешков и, спрятавшись  за
углом, стал их метать наудачу, хотя желание его попасть в  цель  было  столь
сильно,  что  этому  не  мог  воспрепятствовать  даже  ночной  мрак.   Тогда
любопытная соседка, рассудив, что этак она, пожалуй, рискует окриветь  но  в
то же время не в силах  побороть  в  себе  желание  узнать,  о  чем  говорят
влюбленные, и подсмотреть как они себя ведут, надела на голову кастрюлю и  в
таком виде высунулась наружу. Камешки стали попадать в  кастрюлю,  производя
такой грохот, что он перебудил  всех  соседей,  и  любовникам  волей-неволей
пришлось разлучиться.
     Фелисии  нетрудно  было  добиться  того,  чтобы  дон   Феликс   получил
приглашение войти в ее дом, так как и сам  Леонело  очень  сочувствовал  тем
лишениям, которые по его вине переносил дон  Феликс,  и  сознавал  суровость
обязанностей, возложенных им на друга.
     Дон Феликс поднялся в дом, чтобы поздороваться с хозяйкой. На нем  было
то самое платье, в котором он  стоял  на  часах:  буйволовая  куртка  поверх
льняного колета, суконные плащ и штаны, чулки с подвязками жемчужного цвета,
широкополая шляпа без всяких украшений, щит на ремне и  в  руке  шпага.  Дон
Феликс был смугл и черноволос, и в нем было  больше  привлекательности,  чем
красоты; черные усы,  изящная  фигура  при  высоком  росте  и  прежде  всего
скромность и вежливость украшали его. Впрочем, он был одет не по требованиям
современной  моды:  ему  недоставало  стоячего  воротника,  который   удачно
прозвали ошейником, - ужасное одеяние несчастных испанцев.
     Не успел дон Феликс проговорить  с  Фелисией  и  двух  минут,  как  она
почувствовала, что была  бы  счастливейшей  женщиной,  если  бы  ей  удалось
покорить его сердце. И вот она начала каждую ночь строить  ему  глазки,  но,
разумеется, тайком от Леонело, который уже заметил, что  они  фамильярничают
друг с другом. Это слово, сеньора Марсия, итальянского происхождения; уж  не
гневайтесь на это: многие держатся того мнения, что к нашему  языку  отлично
прививаются разные диковатые словечки, сбежавшие из своих  языков,  будь  то
греческого, латинского, французского или даже гарамантского {7}, и  нашедшие
себе приют в нашему. Так-то и  получилось,  что  язык  наш  уподобился  дому
посланника, где всякий стремится говорить вычурно, а  обычная  речь  кажется
низменной и пошлой.
     После долгих колебаний и сомнений Фелисия  написала  Гусману  следующее
письмо:

     "Похоже, что ваша милость притворяется, будто не понимает меня. А  я-то
воображала, что заслужила вашу благосклонность! Между тем вы с  каждым  днем
обращаете на меня все меньше внимания, - должно быть, поближе присмотревшись
ко мне, вы обнаружили во мне  какие-то  нравственные  или  телесные  изъяны.
Невзирая на это, я умоляю вас, как истинного кабальеро,  быть  милостивым  к
женщине, которую вы сами толкнули  на  столь  безрассудное  признание,  если
только можно назвать безрассудством проявление могучей силы любви".

     Дона Феликса чрезвычайно удивила эта записка Фелисии, ибо,  хотя  он  и
замечал знаки ее внимания, намного превышавшие требования гостеприимства, он
никогда не предполагал,  чтобы  она  была  способна  на  такие  сумасбродные
поступки. И вот как он ей ответил:

     "Звание кабальеро говорит мне о том, что я должен уважать друзей, и  по
этой причине я не могу быть с вами  более  любезным,  нежели  это  подобает.
Поэтому я вынужден прекратить мои посещения вашего дома. Но сделаю это я  не
сразу, а постепенно, чтобы мой друг не узнал  о  том,  что  произошло  между
нами, и чтобы я сохранил возможность по-прежнему сопровождать его, на случай
если ему будет угрожать какая-нибудь опасность".

     Фелисия не сумела принять этот отказ должным образом, ибо ей не  пришли
на память слова старой Дипсы, поучающей в восьмой  элегии  Овидиевой  "Науки
любви" искусству держать себя с влюбленными:

                  Будь жестока; пусть он сильней страдает,
                  Не то твои любовные признанья
                  Любовь его ослабят.

     Презрение, на которое  неожиданно  натолкнулась  Фелисия,  еще  сильнее
разогрело ее страсть; решив, что все случившееся было лишь первой стычкой, и
зная, что многого можно добиться с помощью упорства,  сна  написала  Гусману
следующее:

     "Во  времена  странствующих   рыцарей,   сеньор   дон   Феликс,   такое
благородство поведения никого бы не удивило,  но  в  наш  век  самый  лживый
человек слывет самым чистосердечным, а самый вероломный  -  самым  желанным.
Предоставьте вашу верность Амадису Галльскому, ибо ваш друг, не зная о  ней,
не сможет отблагодарить вас за нее, да и я не  очень-то  буду  признательна.
Здравый смысл говорит, что вы должны стать моим, так как я разлюбила Леонело
и никогда больше не смогу его полюбить, - из чего, однако, вовсе не следует,
что я должна зараз потерять вас обоих".

     Дона Феликса чрезвычайно огорчило столь очевидное безрассудство, и  он,
решив было вовсе не отвечать Фелисии,  все  же,  чтобы  она  больше  ему  не
писала, подумав, написал ей так:

     "Всегда бывало в этом мире, сеньора Фелисия, и всегда  так  будет,  что
кабальеро  руководствуются  в  своих  действиях  одним  только  определенным
законом. Когда же здравый смысл предписывает им быть лживыми, а  вероломство
входит в привычку, то их можно назвать лишь незаконными детьми благородства.
Но тому, кто впитал его в себя с молоком  матери,  неизвестны  иные  законы,
кроме законов чести, меж тем как тот, кто предает своих друзей, не  имеет  о
ней ни малейшего представления".

     Этими, как и другими письмами в том же  роде,  были  рассеяны  вздорные
надежды  этой  глупейшей  сеньоры:  ведь  только  мужчинам   пристало   быть
настойчивыми в любви, тогда как женщины не должны подражать им в  ухаживанье
и подстрекать их нежностью своих слов  к  совершению  низких  поступков.  Но
замечательно одно свойство  любви,  отличающее  ее  от  всех  других  вещей,
гибнущих, чтобы возродиться вновь; а свойство это заключается в том,  что  в
любви шаг, следующий за последним,  превращает  ее  в  ненависть.  И  вот  в
Фелисии вспыхнула жгучая ненависть к дону Феликсу.
     Видя, что она уже не разговаривает с ним, как обычно, и не  смотрит  на
него ласково, Леонело стал подозревать, что они оба что-то от него скрывают.
Охваченный жестокой ревностью, он  стал  требовать  от  Фелисии,  чтобы  она
открыла ему всю правду. И  тогда  она,  воспользовавшись  удачным  моментом,
намекнула ему на то, что дон Феликс страстно добивался ее благосклонности, и
показала его письма, которые сразу же  после  этого  уничтожила.  Обманутому
юноше было достаточно взглянуть на почерк, чтобы узнать руку друга; и, сетуя
на его вероломство (можно подумать, что оно очень уж  редкое  явление,  хотя
это совсем не так, и умным людям надлежит прежде  всего  остерегаться  своих
др