с  Мендосой,  сновавшим
между домом и тюрьмой, относившим пищу дону Феликсу и проводившим с ним  все
свободное от работы время, к великому  неудовольствию  Сусанны,  которая  не
могла дождаться ближайшей ярмарки, чтобы  в  отсутствие  отца  удовлетворить
свои любовные вожделения.
     Дон Феликс был крайне благодарен за все заботы о нем Фелисии,  которая,
с того дня как призналась в том, кто она, стремилась гораздо более завоевать
его сердце, чем к тому, чтобы ответить взаимностью Сусанне, и я  думаю,  что
ваша милость легко этому поверит.
     Так как мавры требовали выдачи им дона  Феликса,  царь  вызвал  к  себе
Давида, дал ему две тысячи цехинов и сказал:
     - Подкупи этими деньгами тех, кто жалуется на этого раба, и доставь его
ко мне, а я не оставлю тебя своей милостью и буду твоим защитником, пока я в
Тунисе.
     Давид так и сделал, и мавры приняли деньги весьма  охотно,  потому  что
они боялись, как бы диван (а у них это примерно  то  же  самое,  что  у  нас
судейская коллегия) не оказался весьма расположен к еврею, - тем более что в
их  судопроизводстве  -  как  ни  говори,  варварском  -  не  существует  ни
прокуроров, ни докладчиков, ни адвокатов, ни протоколистов, а все сводится к
показаниям свидетелей и применению законов: виновного казнят, а  невиновного
выпускают на свободу - и делу конец.
     Но вернемся к нашей истории. Саларраэс, тунисский царь, пошел  с  доном
Феликсом в сад, и там между ними произошел следующий разговор:
     - Выслушай меня, христианин, именуемый кабальеро Гусман,  по  прозванию
Смелый! У шейха одного из кочевых арабских племен, живущего в  шатрах,  есть
дочь, прекраснейшая из женщин, родившихся в Африке. Ее руки добиваются  двое
- царь долины Ботойя, что находится близ Мелильи, и я, и мы  оба  служим  ей
верно и преданно. Ее отец хорошо понимает, что, выдав дочь за одного из нас,
он в лице другого приобретет заклятого врага, а потому не  хочет  ни  одному
отдать предпочтение, предлагая нам решить спор между собой, поскольку он  не
может ее разрезать на две части. Вопрос этот  настолько  трудный,  что  даже
христианский наместник Орана вынужден был вмешаться, чтобы водворить мир, да
и губернатору Мелильи {35} приходилось не раз обсуждать его.
     Мы никак не можем договориться, потому что я теряю рассудок от любви  к
Лейле Фатиме, и думается мне, что с Зулемом происходит то  же  самое.  Шесть
дней назад он прислал мне вот это письмо (при этом  Саларраэс  вытащил  лист
бумаги), в котором вызывает меня на поединок -  пятеро  против  пятерых,  на
копьях и ятаганах, со щитами и, конечно, согласно нашему обычаю, верхом.  Он
обязуется, если будет побежден, отказаться от всяких притязаний на девушку с
тем, что если побежденным окажусь я, то и мне придется поступить так  же.  Я
уже подобрал себе четырех помощников из числа мавров; но теперь,  хотя  я  и
вполне доволен ими, мне пришло в голову, что если я  тебя  переодену  (а  ты
ведь жил все время  уединенно  и  почти  никто  здесь  тебя  не  видел),  то
противники тебя не узнают, да к тому же ты достаточно усвоил наш язык.  Одно
только меня смущает: хорошо ли ты владеешь названными видами оружия.
     - Они мне знакомы, - ответил дон Феликс, - и, для того чтобы ты в  этом
убедился, давай выедем завтра утром в поле, и я покажу, как я умею орудовать
копьем и щитом, нападая, отступая, бурно налетая и обманывая врага, как умею
выхватить ятаган, подставлять щит, выбивать его у противника и пускать в ход
всякие другие приемы.
     - Нет, не надо ничего такого показывать - мне вполне  достаточно  твоих
слов.
     Дон Феликс ответил:
     - Попробуй согнуть мою руку, взявшись за нее двумя своими.
     Мавр попытался, но согнуть руку дона Феликса было так  же  трудно,  как
согнуть мраморный столб.
     Через несколько дней, держа это  дело  в  тайне,  царь  предложил  дону
Феликсу надеть фиолетовую куртку, а поверх нее отделанную золотом  кольчугу,
принадлежавшую раньше отцу Саларраэса  и  состоявшую  из  такого  количества
мелких петель, что они едва  были  различимы.  Кольчуга  сверкала  так,  что
казалась серебряной. Из-под кольчуги, застегнутой лишь до половины  груди  и
подпоясанной красным кушаком, была видна куртка и кружево обшлагов: у штанов
из фиолетовой парчи, отделанных жемчугом, были золотые застежки;  на  голове
чалма,  надетая  на  стальной  шлем,  окрашенная  валенсийским  кармином   и
украшенная  белыми  и  лиловыми  перьями,  на  которую  пошло  шесть  локтей
тончайшего бенгальского сукна; на ногах - сапожки из марокканской кожи и  на
них - серебряные с позолотой и чернью  шпоры;  ятаган,  похожий  на  молодой
месяц, покоился в портупее, столь плотно расшитой бисером, что не было видно
материи, которую он унизывал.
     Мне кажется, ваша милость, что, читая, вы спрашиваете себя,  из  какого
же романса взят этот мавр? {36} Но вы не правы, потому что мавры, воспетые в
романсах, жили в Мадриде или Гранаде, а этот  жил  в  самом  сердце  Туниса.
Заканчивая описание его наряда, можно сказать, что вооружен  был  он  копьем
длиной в двадцать пять локтей (на сей раз верьте мне, уж я не преувеличиваю)
и щитом лилового цвета с арабской буквой "Ф" посредине,  которая  отнюдь  не
означала - "Франциска", а соответствовала начальной  букве  имени  "Фатима".
Все кто мне рассказывал об этом, говорили примерно то, что я изложил выше; и
хотя никто мне не сообщал, что лошади  были  тоже  фиолетовые  или  голубые,
очень возможно, что рассказчики умолчали об этом только из ревности.  Тут  я
не могу удержаться, чтобы не привести того, что писал некий кабальеро одному
сеньору, посылая ему к празднику двух лошадей: "Итак, я посылаю вам лошадей,
но очень вас прошу обращаться с ними так, как вы желали бы, чтобы обращались
с вами, если бы вы были лошадью".
     Наконец под призывные звуки рожков они выехали, пятеро против  пятерых,
на поле боя. Царь Ботойи и все его  секунданты  были  одеты  в  ярко-красные
одежды с  золотой  отделкой;  и  так  как  прозвучал  призыв  рожков,  а  не
каких-либо других инструментов,  то  все  происходящее  весьма  походило  на
праздничный турнир. Битва началась, и сначала были  пущены  в  ход  копья  и
щиты. Не буду вам описывать удары, наносимые  ими,  так  как  ваша  милость,
несомненно, видела кабальеро из Орана, выступавшего в  цирке  во  время  боя
быков: хотя он и вышел уже из возраста, наиболее подходящего для такого рода
упражнений, он проделывал их столь легко, что ему мог бы позавидовать  любой
юноша. Секунданты царя Ботойи убили Тарифе, Беломара  и  Зорайде,  и  теперь
сражались лишь тунисский  царь  и  дон  Феликс,  на  которого  насело  сразу
четверо,  ибо  Зулема  и  Саларраэс  вели  бой  в  отдалении.  Первых  двух,
налетевших на него, - кажется, их звали Шариф и Селим, - дон Феликс выбил из
седла ударами копья, а еще под одним был убит конь. Мавры бросились  бежать,
и дон Феликс погнался за ними, но один из них, обернувшись,  на  всем  скаку
метнул копье, пронзившее грудь коня смелого испанца. Лошадь  упала  замертво
на землю, окрашивая ее своею кровью. Балоро и дон Феликс поневоле спешились,
схватившись друг с другом, а Мухаммеда лошадь понесла сквозь гущу  деревьев,
так как дон Феликс обрубил ее поводья; однако, проносясь  мимо  того  места,
где бились эти двое, Мухаммед с удивительной ловкостью  спрыгнул  с  коня  и
бросился к ним. Балоро был бербером, сыном негритянки и турка;  страшный  на
вид, он был очень силен, жилист и проворен. Он ловко отражал  кожаным  щитом
удары и ловко действовал ятаганом, точно он был легче перышка,  а  не  весил
четырнадцать фунтов. Я нашел у Лукана  {37}  в  начале  книги  седьмой,  где
описываются воины лагерей Помпея и Цезаря, такой стих:

                         Орудуют отважные испанцы
                         Щитами кожаными так искусно...

     Я рассказываю об этом вашей милости для того, чтобы  вы  знали,  что  в
Испании  с  древнейших  времен  употребляются  кожаные  щиты,  перенятые   у
африканских народов, где они применялись издавна, как об этом можно прочесть
у Ливия.
     Появление Мухаммеда нисколько не помогло Балоро - до того сокрушительны
были удары  дона  Феликса.  Саларраэс,  заметив,  что  его  испанец  бьется,
спешившись, зараз с двумя маврами, то ли из-за расположения к  нему,  то  ли
испугавшись, что, если его убьют, ему самому придется  иметь  дело  сразу  с
тремя противниками, что лишало его всякой надежды на победу, повернул коня и
поскакал на выручку к своему  бойцу.  Но  дон  Феликс  обернулся  и  крикнул
по-арабски:
     - Тунисский царь, кончай с Зулемом, а эти двое считай, что уже готовы.
     Царь повернул коня навстречу тяжелораненому Зулеме, который еще  гнался
за ним, но уже начал слабеть.  Доблестный  Гусман,  вспомнив  свое  прозвище
Смелый, собрал все свои силы и, словно на него смотрела вей Испания в образе
дамы за решеткой  балкона;  принялся  наносить  маврам  смертоносные  удары.
Мухаммеда, не успевшего  прикрыться  щитом,  он  хватил  ятаганом  так,  что
раскроил юноше голову до самых плеч, и, как под ударами  дровосека  в  горах
Куэнки падает высокая сосна, тот упал на землю, раскинув руки.
     Оставшись один, Балоро решил отомстить за смерть своих  трех  товарищей
и, полагаясь на свою физическую силу, подскочил к дону Феликсу и схватился с
ним врукопашную, уверенный в том, что во всем мире не найдется  равного  ему
силача. Но он жестоко ошибся: дон Феликс повторил описанный Софоклом  подвиг
Геркулеса {38}, поднявшего сына Земли на воздух; но только, когда дон Феликс
опускал своего врага на землю, то стукнул его так, что из того чуть  не  дух
вон. Не успел Балоро отдышаться, как  дон  Феликс  уже  выхватил  ятаган  и,
искромсав судорожно извивающегося у его ног варвара, оставил  его  так,  как
оставляют для обозрения на залитой кровью арене  свирепого  быка.  Затем  он
бросился на помощь к царю с таким пылом и стремительностью, словно битва еще
не начиналась.
     Когда  Зулема  увидел  у  ног  своих  четыре  окровавленных  трупа,  он
закричал, что сдается. Саларраэс, хоть и был варваром, все же, из уважения к
его царскому сану, даровал ему жизнь, ограничившись тем, что отобрал у  него
ятаган и щит. Дон Феликс подобрал разбросанное возле трупов оружие, поправил
сбрую на лошади Мухаммеда и, стремя в  стремя  с  царем,  нагруженный  этими
трофеями, вернулся в город, где никто  ничего  не  знал  о  сражении  и  где
поэтому их прибытие вызвало чрезвычайное удивление, словно раскаленное  поле
битвы было амфитеатром  римского  цирка.  Фелисия  хватилась  дона  Феликса,
начала его искать, а когда увидела, то не было конца возгласам восхищения  и
радости, слезам и объятиям.
     Саларраэс сулил дону Феликсу великие награды и выгоды, если  только  он
согласится остаться у него на  службе.  Но,  зная  о  горячем  желании  дона
Феликса вернуться на родину, царь удовольствовался тем, что задержал его  до
дня своего бракосочетания с прекрасной Фатимой. На свадебных торжествах  дон
Феликс выделялся благородными манерами, и все взирали на него, как  на  чудо
природы. Никто не метал дротики в цель  с  такой  ловкостью,  никто  не  мог
показать такой силы рук.
     Когда договорились о его освобождении и  когда  наступил  час  отъезда,
царь щедро одарил его алмазами, жемчугами, серебряными и золотыми изделиями.
Сусанна горько оплакивала отъезд Мендосы, уезжавшего вместе с доном Феликсом
в Испанию. Но при прощании Мендоса по секрету сказав ей, что он - женщина, и
это во мгновение ока излечило ее несчастную любовь, словно  произошло  некое
чудо. Давид также поднес дону Феликсу, как спасителю  своей  жизни,  богатые
дары - парчу, шелк и драгоценности. Сусанна подарила Фелисии  нитку  чистых,
крупных и ровных  жемчужин,  стоившую  семьсот  эскудо.  Все  провожали  их,
беспрестанно обнимая и проливая слезы.
     Они вышли в море, покинув город, прославленный Миципсой  {39},  который
заселил его греками, - хотя теперь в нем насчитывается вряд ли более  восьми
тысяч очагов, - а  ведь,  если  верить  истории,  этот  город  был  когда-то
столицей древней Нубии, находившейся между Ливией  и  Атлантидой,  там,  где
возвышался заслуживший вечную славу  Карфаген  и  где  разыгралась  трагедия
Софонисбы {40}. Путешественники плыли на этот раз более счастливо  и  вскоре
смогли приветствовать берега Испании.
     Несколько дней они провели в  Картахене,  откуда  дон  Феликс  отправил
письмо своим родственникам. Уже в Мурсии он получил ответ, где его извещали,
что старший брат его скончался,  не  оставив  наследников.  Там  же  Мендоса
переменил платье и снова стал Фелисией.  Дон  Феликс  отвез  ее  в  одно  из
эстремадурских селений, откуда был родом его отец,  и  там  выдал  замуж  за
бедного, но родовитого дворянина, выделив  ей  в  качестве  приданого  шесть
тысяч дукатов. Дон Феликс представил Фелисию как свою кузину, чему указанный
дворянин легко поверил, так как ходили слухи о ее высоком происхождении.
     Чувствую я, ваша милость, что вы сильно сомневаетесь в любви Фелисии  и
равнодушии к ней Гусмана Смелого. Ведь она  делила  с  ним  тяготы  плена  в
мавританских землях, подвергая себя лишениям, делила одиночество и была  его
утешением, а потому, скажете вы,  было  бы  неблагодарностью  пренебречь  ее
любовью. Клянусь вашей милости, что я и сам плохо  понимаю,  как  это  могло
случиться, и могу лишь заметить, что пребывание в  плену  нередко  соединяло
животных различных видов, порождая между ними нежную  привязанность,  и  что
человек никогда не должен полагаться на себя,  в  подтверждение  чего  можно
привести многочисленные примеры. Данте описывает любовь деверя  и  невестки,
не решавшихся признаться друг другу в своем чувстве, ибо грех  кровосмешения
чрезвычайно тяжек {41}, а брат его, муж Франчески, был владетельным  князем.
Но влюбленные целые дни бывали вместе,  и  однажды  случилось  им  проводить
время, читая историю о любви Ланселота, Рыцаря Озера, и  королевы  Джиневры,
как это рассказано в "Аде" самой несчастной дамой:

                      Мы предавались на досуге чтенью
                      Романа о влюбленном Ланселоте,
                      Любовью воспылав, мы объяснились {42}.

     А Петрарка вспоминает о них в главе III "Триумфа любви":

                      Любовники из Римини, что плачут,
                      Друг друга сжав в объятье безнадежном,

     потому что брат, который убил их, был владыкой Римини.
     На родине дона Феликса встретили очень  хорошо,  так  как  он  вернулся
туда, куда так долго стремилось его  сердце,  богатым,  цветущим  и  изящным
кабальеро. Он привлек внимание жителей города, и в первую очередь - тех, кто
нуждался в его милостях, ибо со всеми был щедр и великодушен. Когда весть  о
каком-либо нуждающемся доходила до него, никто не уходил  из  его  дома,  не
получив утешения. Он помогал бедным, стоял за правду, восстанавливал мир,  и
не было ни одного человека, который, по какой бы то ни было причине  отказал
ему в своем уважении. Все студенты  настолько  почитали  дона  Феликса,  что
подвиги его беспрестанно восхвалялись  в  латинских  и  кастильских  стихах.
Восхищение им доходило до тоге, что, когда он шел на  народное  празднество,
народ кричал: "Да здравствует дон Феликс!", а тот, кто не присоединял к этим
возгласам своего голоса, считался завистником, сколь бы  почетное  положение
он ни занимал.
     Дон Феликс  был  опаснейшим  турнирным  бойцом,  и  не  было  человека,
способного с ним померяться силами. Иногда он надевал на себя такие  тяжелые
доспехи, что их не могли поднять два человека; а он, упав во  время  боя  на
землю, поднимался на ноги необычайно легким прыжком. Он выбирал самых  диких
жеребцов, на каких никто не решался сесть, а он вспрыгивал на них и сразу их
укрощал, подчиняя своей воле силой одних шенкелей; кони перед  ним  дрожали,
покрывались холодным потом, падали на колени и в конце концов смирялись.  Он
умел ловко и изящно жонглировать двумя шпагами и  двумя  палицами.  Подобная
сила и ловкость сочетались в нем с умением изящно писать и говорить,
     Беспечный и не подвластный силе и козням любви, уверенный,  что  уж  на
родине-то  ему  ничто  не   грозит,   он,   столь   сильный   от   рождения,
проповедовавший свободу, сдался ребенку, но ребенку столь древнему, что  он,
пожалуй, лишь на два часа моложе вечности.
     Как  хорошо  изобразил  Альциат  могущество  этого  ребенка  {43}:   он
побеждает львов и смиряет молнии!

                            В сиянии победном
                            Любовь смиряет самых
                            Суровых и упрямых.

     Изабелла, сестра отважного кабальеро по имени Леонардо, одного из самых
знатных жителей города, а может быть, и  всей  Испании,  была  прелестнейшей
дамой. Дон Феликс, весьма тщательно скрывая  свою  любовь  и  владея  своими
чувствами, честно завоевал расположение дамы  и  намеревался  закрепить  его
браком, а пока что довольствовался лишь красноречивыми взглядами да еще тем,
что иногда, подобно поклонникам других дам, проживавших  на  той  же  улице,
устраивал в ее честь серенады. И однажды музыканты спели так (думается  мне,
что ваша милость  устала  слушать  бесконечную  прозу  и  не  прочь  сделать
передышку, прочитав стихи):

                         Здесь, меж лугов цветущих,
                         Где Мансанарес летний {41}
                         Очей моих слезами
                         Опять наполнен щедро;

                         Здесь, в тишине безлюдной,
                         Где на мое томленье
                         Лишь соловьи порою
                         Ответят грустной трелью;

                         Здесь, меж стволов иссохших
                         И почернелых веток,
                         Где и весной не в силах
                         Уже воскреснуть зелень

                         И где лишь древо скорби,
                         Лишь кипарис, как прежде,
                         Растет, со мной в печали
                         Соперничая тщетно, -

                         Прекрасная Филида,
                         Тоскую по тебе я:
                         Ведь чем от цели дальше,
                         Тем нам она любезней.

                         Я говорю: "О море,
                         Быть может, ты заметишь
                         Следы моей пастушки
                         На отмелях прибрежных,

                         Вблизи которых много
                         Кораллов разноцветных,
                         Что славной Барселоне
                         Дают доход несметный.

                         Тогда в грозу и бурю,
                         Когда швыряет пену
                         В лицо далеким звездам
                         Высокомерный ветер,

                         Ты ей скажи: "Филида,
                         Порой грожу я смертью
                         Тем, кто к отчизне дальней
                         Плывет по горькой бездне;

                         Но тот смельчак, что в гавань
                         Твоих объятий рвется,
                         Пойдет ко дну в пучине
                         Печали беспредельной".

                         О море, даже вздыбив
                         Валы, как горы снега,
                         Чтоб туч они коснулись
                         И через миг исчезли,

                         Ты не превысишь горы
                         Ревнивых подозрений,
                         Которые Филида
                         Мне заронила в сердце.

                         О море, оросить мне
                         Позволь слезами берег,
                         Чтоб ты волной смело их
                         И превратило в жемчуг.

                         Едва ли кто, Филида,
                         Из пастухов, чьи песни