Тот напрасно будет тщиться
                         Снова обрести покой.
                         Что мне в радости былой,
                         Если горе и волненья,
                         Недоверьем упоенье
                         Отравили с давних пор
                         И сломили мой отпор
                         _Бесконечные гоненья_?

                         Если ты любви своей
                         Сердце отдал безоглядно,
                         И ловил признанья жадно,
                         И не устоял пред ней.
                         То в безумстве юных дней
                         Ты раскаешься, рыдая.
                         Раз ошибка роковая
                         Мной была совершена,
                         Я страдаю, стыд сполна
                         _За обман претерпевая_.

                         В споре с чувством прав всегда
                         Разум, людям данный богом.
                         Потому по всем дорогам
                         И летит за мной беда,
                         Что в прошедшие года,
                         Глас рассудка побеждая,
                         Страсть и пылкость молодая
                         Мне не позволяли жить,
                         Запретив себе любить
                         _И тоски не избывая_.

                         Сердце мне печаль грызет
                         И терзает страх ревнивый.
                         Я - как грешник боязливый,
                         Что небесной кары ждет.
                         Ах! Пускай любовь пройдет,
                         Ибо если увлеченья,
                         В душу заронив сомненья
                         И вселив в нее боязнь,
                         Обрекли меня на казнь,
                         _Я забыл про наслажденья_.

     Эту песню Диана пела потому, что ни одна из тех, что были ей  известны,
не подходили так к ее несчастьям, и спела она  ее  так  хорошо,  что  ни  по
голосу никак нельзя было принять ее за женщину, ни  по  наряду  нельзя  было
угадать, что она не мужчина. Сильверия совсем потеряла голову, увидев, что к
внешним достоинствам Дианы еще добавляется такое дарование.
     Мне кажется, что  этот  рассказ  представляется  вашей  милости  скорее
пастушеским романом, чем новеллой, но я  полагаю,  что  происходящие  в  ней
события не потеряют из-за этого своей прелести, и  признаюсь  вам,  что  нет
большего удовольствия, чем излагать их.
     Прошло несколько дней, и  Сильверия  стала  добиваться  благосклонности
Дианы и беспрерывно старалась сделать ей что-либо приятное. Наконец однажды,
во время праздника, оказавшись наедине с нею  в  небольшом  саду,  где  было
больше деревьев, чем цветов, как это  обычно  бывает  в  деревне,  Сильверия
принялась расспрашивать Диану о ее родине, о причине, побудившей ее покинуть
свой край, а также - не была ли она уже  влюблена,  несмотря  на  свой  юный
возраст, - в противном случае намереваясь  предложить  ей  свое  собственное
сердце.
     На все эти вопросы Диана отвечала  умно  и  весьма  осмотрительно;  она
сказала, что женитьба отца заставила ее уйти из родного дома, - тут  она  не
поскупилась на слова, описывая жестокость своей мачехи. Но в  эту  минуту  в
саду  появились  гуляющие,  и  разговор  оборвался,  к  большому   огорчению
Сильверии, которая не отрывала от Дианы своего завороженного взгляда.
     Крестьяне втихомолку посмеивались над робостью Дианы; поэтому, чтобы не
навлекать на себя подозрений, она стала ухаживать  за  поселянками,  которые
приходили в дом ее хозяина, и поскольку дом этот был большой и  в  нем  было
много слуг и служанок, там постоянно бывали танцы. Диана вышла танцевать,  и
застенчивость ее  сразу  же  прошла,  к  большому  удовольствию  деревенских
девушек, а в особенности сестры  того  самого  студента,  о  котором  я  уже
упомянул, - надо сказать, что она была  ученой  красоткой  и  охотно  читала
книги о рыцарях и о любви.
     Однако  все  это  огорчало  Сильверию,  и  как-то  вечером,   сжигаемая
ревностью, она со слезами на глазах стала говорить  Диане  о  том,  как  она
несчастна оттого, что не заслужила ее расположения, подобно другим девушкам;
обиднее всего то, что, не любя ее, самую несчастную из всех, она  заставляет
ее умирать от ревности своей благосклонностью к сестре студента.  Видя,  что
дочь хозяина влюбилась в нее, Диана настолько прониклась к ней состраданием,
что чуть было не призналась ей, что  она  женщина,  как  и  сама  Сильверия;
однако, опасаясь, что сразу же может обнаружиться, кто она такая, и что  это
приведет, пожалуй, к большим неприятностям,  она  притворилась,  будто  рада
слышать все это, и немного успокоила ревность Сильверии, уверив  ее,  что  у
нее хватало смелости заглядываться на других девушек, но не на  нее,  потому
что ее останавливало должное почтение к ней, как к дочери своего хозяина, но
что теперь она  загладит  свою  вину  перед  нею.  Сильверия  поверила  этим
обещаниям и была очень довольна. Она взяла руку Дианы и, хотя та противилась
этому, поцеловала ее два раза, охладив пламя своего сердца снегом  ее  руки,
если только можно назвать  охлаждением  то,  что  лишь  усиливало  сердечное
пламя.
     Любовь Сильверии стали  уже  замечать  в  доме;  недаром  говорят,  что
любовь, деньги и заботы скрыть невозможно: любовь - потому, что она  говорит
глазами, деньги - потому, что они сказываются в роскоши  того,  у  кого  они
водятся, а заботы - потому, что они написаны на челе человека.
     Диана, очень этим обеспокоенная, ждала случая, чтобы расстаться с домом
старшего пастуха, но все ее здесь так любили, что ее больше стало  тревожить
опасение показать себя неблагодарной, нежели мысль об опасности,  угрожавшей
ее жизни. Но судьбе ее было угодно, чтобы произошло то, что редко  случается
и чего не могла ожидать Диана, привыкшая к тому, что  судьба  к  ней  всегда
враждебна. Однажды герцог де Бехар, охотясь в этих местах, заночевал в  доме
своего старшего пастуха, о котором он слышал от своего майордома, и  знал  о
нем еще потому, что тот посылал ему часто подарки,  которыми  герцог  всегда
был очень доволен, ибо деревенские лакомства радуют вельмож больше, чем  вся
роскошь и великолепие их дворцов.
     Желая развлечь  герцога,  старший  пастух  послал,  понятное  дело,  за
Дианой,  которая  понравилась  герцогу,  и  попросил  ее  спеть  что-нибудь.
Пришлось студенту принести свою лютню, хотя и сделал он это весьма неохотно,
так как ревность терзала его невыносимо. Диана настроила лютню и, при  общем
внимании, спела следующее:

                        Зеленеющие рощи,
                        Лес, любви немой свидетель,
                        Ваши ясени и вязы
                        Помнят пастуха, как прежде.

                        Хоть за то, что я когда-то
                        С вами дружен был, деревья,
                        Вас молю я внять с участьем
                        Жалобам моим и пеням.

                        Вы услышите, дубравы,
                        Как я буду лютне нежной
                        Вторить не стихом, а вздохом
                        И стенаньем, а не песней.

                        Болен я. Нет, лгу я, выбрав
                        Слово робко и неверно:
                        Я погиб, теряя больше,
                        Чем приносит мне победа.

                        Я погиб, хоть побеждаю.
                        Ибо к столь высокой цели
                        Я стремлюсь, что жизни стоит
                        Мне триумф моих стремлений.

                        Лес и рощи, умирая
                        От любви к очам прелестным,
                        Рад я смерти, ибо вижу
                        В них свое изображенье.

                        Я хочу, но не решаюсь
                        Описать вам их приметы;
                        В них, хоть смею обожать их,
                        Я глядеть еще не смею.

                        Их любя, я жизнь теряю,
                        Ибо жить, чтоб в них смотреться,
                        Мне не позволяет робость,
                        Мне препятствует смущенье.

                        Если б цвет их описал я,
                        Сразу догадались все бы:
                        "Гибнет он из-за Хасинты,
                        Чьи глаза ночей чернее".

                        Вы мне скажете: "В долине
                        Черные глаза нередки".
                        Да, но ни одним такую
                        Прелесть не дарует небо.

                        Верьте мне, густые рощи,
                        Я бы близок не был к смерти,
                        Если б предо мной так живо
                        Эти очи не блестели.

                        Лес, не одинок я, ибо
                        Многим выпал тот же жребий,
                        Многих через те же очи
                        Озарила жизнь надеждой.

                        Ибо я благодеяньем
                        Счел бы гибель, став их жертвой.
                        Горько лишь, что уж недолго
                        В эти очи мне глядеться,

                        Пусть в огонь очей Хасинты
                        Глянут те, кем я осмеян;
                        Растопить два эти солнца
                        Могут даже гору снега.

                        Был до первой встречи с ними
                        Сам я льдины холоднее,
                        Но растаяло покорно
                        Сердце в их лучах победных.

                        Эти очи не жестоки,
                        Доброта их беспредельна,
                        Если даже, лес и рощи,
                        Я достоин этой чести!

                        Я надеждою и страхом
                        До того уже истерзан,
                        Что и дня прожить не в силах,
                        Глаз - убийц  моих - не  встретив.

                        Их заметив, прихожу я,
                        Малодушный, в дрожь и трепет,
                        Но никто так упоенно
                        Не дрожал еще вовеки.

                        То, что больше нам знакомо,
                        Мы обычно меньше ценим;
                        Я ж, чем больше узнаю их,
                        Тем влюбляюсь в них сильнее.

                        В честь их громко оглашаю
                        Я поля хвалой столь лестной,
                        Что журчанье вод смолкает
                        И стихают вздохи ветра.

                        Становлюсь я, их увидев,
                        И безмолвней, и слабее,
                        Чем родник, чей бег сковали
                        В полночь ледяные цепи.

                        Я такою страстью полон,
                        Что не раз, когда согреться
                        Мог я зноем глаз Хасинты,
                        Мерз я, робкий, в отдаленье.

                        Если б меньше я любил их,
                        Был бы с ними я смелее,
                        Ибо чем сильнее чувство,
                        Тем во мне отваги меньше.

                        Но клянусь вам, лес и рощи,
                        Мне милей мои мученья
                        Даже той нетленной славы,
                        Что дарует людям небо.

                        Я признаюсь, что туманит
                        Ревность разум мой нередко.
                        Ибо нет любви, с которой
                        Не взяла бы дани ревность.

                        Я ревную - и не только
                        К пастухам, моим соседям,
                        Но и к камню, на который
                        Бросит взгляд Хасинта мельком.

                        Даже на себя взираю
                        Я с ревнивым подозреньем:
                        Если я ей мил - то значит,
                        За другого принят ею.

                        Я слежу за ней повсюду,
                        Ибо я прикован крепко
                        К ножкам девушки - глазами,
                        К сердцу - каждым помышленьем.

                        По пятам за ней хожу я
                        И молю с тоскою небо,
                        Чтоб оно одних уродов
                        Посылало ей навстречу.

                        Мне всегда разбить на части
                        Зеркало ее хотелось,
                        Чтобы двух Хасинт не видеть -
                        И одной не устеречь мне.

                        Но меня вы, как ни плачу,
                        Лес и рощи, не жалейте:
                        Ведь о всех своих терзаньях
                        Забываю я пред нею.

     Наружность Дианы весьма понравилась герцогу, ко когда он  услышал,  как
ее нежный голос с таким изяществом и искусством  пропел  стихи,  которые  мы
здесь уже привели, восхищение его еще усилилось. Он спросил ее обо  всем,  о
чем в подобных случаях спрашивают сеньоры, ибо сеньоры всегда  задают  много
вопросов и именно поэтому так мало знают о жизни бедняков. На вопрос, откуда
она родом и кто ее родители, - а это больше всего  интересовало  герцога,  -
Диана ответила, что  ее  воспитал  в  Севилье  один  человек,  которого  она
называла отцом, и что раз в два месяца к нему являлся  какой-то  незнакомец;
он приносил с собою деньги и письма и передавал ему то и другое. Это  навело
ее на мысль, что отцом ее был другой человек, более знатного рода и  живущий
далеко от Севильи. И вот однажды, когда  ее  названый  отец  был  в  хорошем
расположении духа, она попросила его сказать ей, кто ее настоящий отец,  так
как знала уже, что она не его дитя, но что ни в тот раз, ни впоследствии  ей
не удалось ни лаской, ни услужливостью заставить его ей ответить, хотя он  и
обещал всякий раз сделать это завтра, клянясь, что не может открыть  ей  это
без разрешения того незнакомца. Так, продолжая каждый день давать  обещания,
он заболел и когда наконец захотел открыть ей тайну, то уже не мог  говорить
и вскоре умер.
     Оставшись одинокой  и  беспомощной,  она  не  смогла  овладеть  никаким
ремеслом, хотя готовности к этому у нее было достаточно.
     Тогда она решила сделаться пастухом и навсегда  поселиться  в  деревне,
чтобы проводить время в уединении,  ибо,  не  зная,  кто  ее  родители,  она
пребывала в большой печали. Никакая другая причина не могла  склонить  ее  к
этому: ведь она хорошо понимала, что этот путь не сулит ей  никаких  благ  в
будущем.
     - В этом ты ошибался, - возразил герцог, - потому  что  я  желаю  взять
тебя с собою туда, где тебя будут уважать так, как ты того заслуживаешь, ибо
большая  жестокость  твоей  звезды  заставлять  тебя,  одаренного  столькими
талантами, жить среди этих темных людей, и с твоей стороны было  бы  большой
неблагодарностью по отношению к  небу,  если  бы  твои  дарования  не  нашли
должного применения или были бы вовсе скрыты.
     Диана поцеловала руки герцога с учтивостью и торжественностью,  которым
она научилась в лучшие времена, и приняла оказанную ей милость  со  словами,
полными скромности и благоразумия, еще увеличившими расположение к ней этого
вельможи, который, приказав снабдить ее всем необходимым, увез ее  вместе  с
собой. Трудно было бы сравнить с чем-нибудь отчаяние Сильверии, если  бы  не
было  совершенно  обратного  ему  чувства  радости,  охватившего   ревнивого
студента, который, увидев, что Диана уезжает, был столь же  счастлив,  сколь
несчастны были Сильверия  и  его  сестра,  отметившие  ее  отъезд  обильными
слезами.
     Можно ли сомневаться, сеньора Леонарда, в том,  что  ваша  милость  уже
давно желает узнать, что стало с нашим Селио, о котором, с тех  пор  как  он
отплыл в Индии, наша новелла, кажется, совсем позабыла.  Да  будет  известно
вашей милости, что то же  самое  делал  неоднократно  и  Гелиодор  со  своим
Феагеном, а иной раз и с Хариклеей {31},  для  большего  удовольствия  своих
слушателей скрывая от них до поры до времени то, что ожидает его героев.
     Селио,  когда  он  плыл  в  Индии,  постигла  большая  беда:  во  время
разыгравшейся бури, несмотря на искусство моряков, были сорваны все  канаты,
тросы и прочие корабельные снасти, и сам он едва не погиб среди неумолимых и
жестоких волн.
     Вообразите себе общую суматоху, крики: "Взять рифы!", "Поднять  флаг!",
"Впереди мель!",  попытки  наладить  порядок,  обезумевший  ветер,  корабль,
потерявший управление, и Селио, который, как и корабль,  потерял  управление
своими чувствами. Его страшила лишь мысль о потере  Дианы,  представлявшейся
ему солнцем Антарктики,  и  он  повторял,  словно  подражая  Марциалу  {32},
римскому  поэту,  из-за  которого  вашей  милости  лучше  совсем  не   знать
латинского языка:

                      Волны, дайте мне дорогу,
                      А когда вернусь, убейте.

     У божественного Гарсиласо {33} есть подражание этим строкам:

                      Вам не простится смерть моя, о волны.
                      Дорогу дайте мне, и пусть погубит
                      Меня при возвращении торнадо {34}.

     Мимоходом я замечу вашей милости, что многие  невежды,  считающие  себя
людьми знающими, приходят в ужас оттого, что Гарсиласо,  в  стихах  которого
встречаются подобные слова, называют королем испанских поэтов. Но торнадо  и
другие слова, которые встречаются в его творениях, в то время были  в  ходу,
и, значит, люди нашего века не должны столько мудрствовать и  говорить,  что
если бы Гарсиласо родился сейчас, то он не смог  бы  свободно  обращаться  с
нашим обогатившимся языком.
     Но, может быть, вашей милости безразлично, что говорят о Гарсиласо? Так
сказано было в одной песне, которую пели  на  музыкальном  вечере  у  одного
вельможи:

                      Любой ваш том, Боскан {36} и Гарсиласо,
                      Ныне стоит два реала,
                      Что совсем не так уж мало,
                      Хотя б вы к нам сошли с высот Парнаса.

     Я осмеливаюсь писать вашей милости обо всем, что мне подвертывается под
перо, так как мне известно, что вы не обучались риторике и потому не знаете,
как осуждает она длинные отступления.
     Потерпев крушение, Селио на своем корабле после столь  длительной  бури
достиг одного острова где-то у берега Африки, куда некоторые суда заходят за
пресной водой, хотя идти за  ней  должен  целый  хорошо  вооруженный  отряд,
которому не следует забывать об опасности, потому что остров этот охраняется
маврами, видавшими много зла от испанских галер и прочих кораблей.  Корабль,
на котором  находился  Селио,  настолько  пострадал  от  бури,  что  не  мог
продолжать свой путь, и его решили починить. Путешественники и хозяин  сошли
на землю, и сделали они это не без радости, потому что во все времена  земля
была человеку родной матерью, а вода злою мачехой.
     Они пообедали на траве, которая служила им  скатертью,  и  после  этого
обеда, самого спокойного за все путешествие, потому что  сейчас  у  них  был
устойчивый стол, хозяин корабля, зная о печали Селио,  стал  его  упрашивать
поведать ему о ее причине. Селио, обладая характером  мягким  и  уступчивым,
рассказал ему, кто он, что с ним произошло и кого он разыскивает, - так, как
обычно рассказывается в комедиях, - ведь существует же  один  поэт,  пишущий
комедии, который одним махом успевает настрочить три листа романса.
     - В том краю, - сказал ему хозяин корабля, - живет мой дядя,  владеющий
большей частью того богатства, которое я  везу  на  своем  корабле.  Однажды
вечером я зашел к нему, чтобы дать отчет в  барышах  от  прошлого  плавания.
Получив указания касательно того, что делать дальше, я распрощался с ним,  и
когда почти в полночь проходил п