удут отстаивать свою честь. К тому же один из них вовсе  и  не
шляхтич и не схизматик. Это поразило гетмана и руководителей коллегии.
   Первым  поднялся  со  скамьи  ритор  Мокрский.  Встал,   выпрямился   и
откашлялся. Но гетман не дал  ему  высказаться.  Он  тоже  поднялся  из-за
стола, вскочили на ноги и юноши, сидевшие напротив него.
   - Ясно, панове  студенты,  можете  идти.  Беру  на  себя  защиту  вашей
шляхетской чести. Пан  ректор,  немедленно  отчислите  из  коллегии  этого
грубияна  Чарнецкого,  известив  его  родителей  о  недостойном   шляхтича
поведении их сына на торжественном вечере. Студент Хмельницкий заслуживает
похвалы за мужественную  защиту  своего  друга  на  этом  вечере.  Что  же
касается студента Хмелевского... он должен понять, что виновен в том,  что
сочинил неудачную оду, а не в том,  что  прочитал  ее  на  языке,  который
является языком родителей, давших нам жизнь, уважаемые паны, родным языком
нашего народа!..
   Пораженные таким оборотом дела, юноши остановились  возле  дверей.  Но,
поняв по жесту Жолкевского, что они должны уйти, тут же покинули  кабинет,
плотно прикрыв за собой дверь. Говорил ли еще что-нибудь  гетман,  защищая
своих протеже, они уже не слыхали.



5

   - Подайте незрячему, во Христе брату сущему. На денное пропитание -  за
души  покаяние.  Господу  помолимся!..  -  так  говорил  нараспев  слепой,
появившийся   среди   многочисленных   нищих,   что   стояли   во    дворе
трехсвятительской православной церкви во  Львове.  Прежде  всего  на  него
обратили внимание сами нищие - во  Львове  так  не  приговаривают.  Каждый
нищий во дворе, или возле ворот, или даже у Боссовского входа занимал свое
постоянное место и  стоял  или  сидел,  выставив  деревянную  миску,  куда
молящиеся прихожане бросали свои гроши либо  кусочки  просфоры,  и  только
изредка подавал голос, напоминая о себе. Прихожане  очень  хорошо  изучили
нищих, постоянно стоявших  возле  церкви,  распределяли  свои  подаяния  в
зависимости  от  возраста,  состояния  калеки  или  просто  руководствуясь
симпатией к тому или другому из них.
   А этот  появился  неизвестно  откуда.  Он  не  присоединился  к  нищим,
стоявшим возле церковного входа во  дворе,  а  стал  отдельно,  поближе  к
воротам, там, где проходят прихожане, живущие на русской улице. И как  мог
верующий человек  не  растрогаться,  услышав  такую  искреннюю  мольбу  во
"Христе сущего", и не подать щедрой милостыни просящему? К тому же слепому
иногда подпевал своим мелодичным голосом поводырь, и их пение  еще  больше
трогало верующих.
   Католические представители власти в лице  магистра  иезуитского  ордена
епископа  Соликовского,  при  поддержке  униатов  и   воеводы   Станислава
Жолкевского, запретили православным церквам  звонить  в  колокола,  сзывая
прихожан  на   богослужение.   Поэтому   жители   Львова,   исповедовавшие
восточно-греческую религию, заранее приходили в храм  Трех  святителей.  И
самый ранний прихожанин в это воскресенье  уже  застал  возле  ворот,  при
входе в церковь, странного слепого. Верующих удивляла не столько даже  эта
необычная для львовян манера нараспев выпрашивать милостыню "ради Христа",
сколько приднепровский говор нищего.
   Слепой стоял  с  деревянной  миской  в  руке,  склонив  голову,  словно
задумавшись над своей горькой судьбой. Тяжелая она, а жить он должен,  как
и тысячи людей, терпеливо перенося день насущный и глубоко веря  в  лучшие
грядущие дни. Хотя в этом году зима во Львове  и  не  холодная  -  лишь  к
рождественским праздникам снег прикрыл землю, - все  же  стоять  на  одном
месте было зябко. Время от времени слепой переступал с ноги на ногу, чтобы
согреться.
   Поводырь порой оставлял слепого одного и выходил на  улицу,  тянувшуюся
вдоль вала к реке Полтве и к домам иезуитской коллегии, но тут  же  вскоре
возвращался. Он рассказывал слепому  о  виденном,  садился  рядом  с  ним,
подпевал, а затем снова уходил, уже в противоположную сторону, внимательно
присматриваясь к прихожанам, особенно к женщинам.
   На первый взгляд эти прогулки подростка могли  показаться  естественным
желанием согреться на  морозе,  хотя  на  нем  и  его  нищем  были  теплые
полушубки русского покроя, поношенные меловые шапки и юфтевые сапоги.
   Но внимательный наблюдатель обязательно заметил бы,  что  подросток  не
только пристально присматривается к идущим в церковь женщинам, но и следит
за  всем  вокруг,  стараясь  сохранить  видимость  детской  беззаботности.
Конечно,  он  по  шарахался  в   сторону   при   появлении   какого-нибудь
представительного шляхтича или жолнера. Такие солидные люди, как  правило,
шли по стороне улицы, противоположной церкви Трех святителей. Внимательный
поводырь это заметил и рассказал слепому.
   - Наверное, католики, - вслух подумал слепой, - спешат  в  свой  костел
Бернардинов или Босых кармелитов.
   - Костелы эти, дядя Федор, вон за  тем  городским  валом  находятся.  А
возле реки только  стены,  какие-то  недостроенные  стоят,  -  рассказывал
мальчик и снова уходил, время от времени похлопывая рука  об  руку,  чтобы
согреть их.
   Когда священник провозгласил "достойно" и  запел  хор,  а  нищие  стали
креститься,  громко  приговаривая  "достойно  и  праведно  есть",  мальчик
поспешил к слепому. Продолжая похлопывать руками,  теперь  уже,  очевидно,
для отвода глаз, он шел быстрее, чем обычно. Даже слепой почуял в  походке
своего поводыря какую-то нервозность.
   - Что случилось, Мартынко? - спросил слепой,  оборвав  свое  монотонное
пение.
   -  Тот  самый  поляк,  дядя  Федор!   -   бросил   ему   Мартынко,   не
останавливаясь.
   - Что?
   - Снова остановился... присматривается к вам...
   - Какой он из себя? - расспрашивал Богун, торопливо  вынимая  из  миски
щедрые подаяния мирян.
   - Таких лет, как и вы, но поляк... Усы пышные, в стареньком кунтуше,  -
наверное, панский... Он идет через дорогу к воротам...
   - Ну, пошли... "Достойно и пра-аведно...", -  начал  Богун,  следуя  за
своим поводырем. - Если меня схватят, беги, Мартынко,  спрячься  у  бедных
людей, живущих за валами... Удирай на Сечь...
   - Матка боска, не пан ли Карпо это?.. - услыхал Богун позади себя, и  в
тот же момент какая-то непреодолимая сила остановила его. Сильно  забилось
сердце  в  груди,  голова   кругом   пошла   от   неожиданно   нахлынувших
воспоминаний.
   - Броней? - невольно сорвалось с губ, как вздох.
   - Да, да... Езус Христус!.. Я, пан Карпо. Я Бронек, тей самый Бронек...
   Услышав эти дружелюбные возгласы, Мартынко оглянулся. Его "дядя  Федор"
по-братски обнимался и целовался с тем усатым поляком  в  стареньком,  но,
очевидно, с панского плеча кунтуше. Мальчик осторожно приближался  к  этим
двум мужчинам, которые что-то бормотали,  прижимаясь  друг  к  другу,  как
родные. По их щекам катились слезы.
   - Мартынко! - наконец вспомнил Богун о своем поводыре и окликнул его. -
Мартынко, сынок, иди-ка сюда...  Это  дядя  Бронек,  он  был  у  Наливайко
отважным разведчиком и добрым братом!.. Вот так встреча, брат  мой!  Думал
ли, гадал ли я... Ведь в последний раз...  Кажется,  в  последний  раз  мы
виделись с тобой, друг, в Варшаве, когда я еще был зрячим...
   - Да. В тот день один кровожадный зверь  пана  полковника  глаз  лишил,
будь он проклят на нашей земле!..
   - Оставь об этом, Бронек... Пойдем  лучше  отсюда,  хотя  бы  в  корчму
какую-нибудь, вон туда подальше, за  город.  Нельзя  мне  разговаривать  с
людьми на улицах родных городов и сел... А ты еще и поляк... Ну и встреча,
Мартынко, искали одно, а нашли целый мир!
   - Но к чему нам эта корчма, мой брат, - есть у меня  дом,  жена,  дети,
вот там за костелом Босых кармелитов. Такого гостя  я  не  уступлю  самому
почтенному корчмарю!..
   Богун выпустил Бронека из объятий, печально  покачал  головой  и  вытер
слезы. Совсем тихо, скорбным голосом, произнес:
   - Изгнанный я, мой Бронек! Не Карпом, а Федором называют теперь меня, и
в этот дальний край я пришел, рискуя своей головой, разыскивая мать  моего
хлопчика Мартынка, которую он уже давно не видел...
   - Изгнанник? - с неожиданным восхищением переспросил Бронек. - Так  это
же наша гордость, сто крот дяблов! [сто чертей! (польск.)]  Федор?  Бардзо
добже, хорошо, пан Федор. Я тоже изгнанник, осужденный... Называюсь теперь
Вацлавом, Вацеком. Тот кровожадный зверь стал плохо  видеть,  и  я  молюсь
пречистой деве, чтобы он поскорее ослеп и не видел,  как  Бронек  с  паном
полковником будут смеяться над ним  и  благодарить  бога  или  дьявола  за
справедливость...
   - О, вижу... еще есть порох в пороховницах... Ну  что  же,  веди,  брат
Вацек,  веди  в  свой  дом,  будь  хозяином   незрячего   гостя...   Э-эх,
Бронек-Вацлав!.. - И, горько усмехнувшись, умолк поседевший казак Богун  -
Федор.



6

   Бронек жил в собственном доме в  северо-восточном  предместье.  Он  был
членом цеха каменщиков города  Львова  и  сейчас  работал  каменотесом  на
строительстве большого костела при коллегии иезуитов.
   - Вот пощупай, браток, - показывал Бронек свои огрубевшие, жесткие руки
с израненными, похожими на сучки, пальцами. - Изо дня в день рубим камень,
с того и живем. И не смею жаловаться, ибо люблю высекать из огромной глыбы
дикого камня образы людей! Вот  жаль  только,  что  плодами  твоего  труда
пользуется не народ... Обтесанный тобой,  благородно  обработанный  камень
кладут в постройку, а ты уходишь себе прочь...
   - Так что же ты, Вацек, хотел бы,  чтобы  и  тебя  замуровали  в  стены
иезуитского  костела?  -  смеясь,  спросил  Богун,  внимательно   ощупывая
мозолистые руки друга.
   - Смеешься, Богун, оттого, что сам не  прочувствовал,  как  работать  с
камнем... Ведь он оживает в  твоих  руках,  а  потом  переходит  в  чью-то
собственность, а твое имя остается неизвестным  для  потомков.  Вот  мы  с
тобой были у Наливайко, тесали, так сказать, свободу для людей. Не  сумели
вытесать, - в каменном пласте оказались  предательские  трещины,  распался
он. Но имя Наливайко живет, с каждым днем, с каждым годом  окружаемое  все
большей славой. Распался камень из-за предательских трещин,  а  вытесанные
куски живут, действуют. Эх-хе-хе, брат Федор... Не тот камень тешется,  не
в те стены кладется. То ли перевелись настоящие люди, то ли король, шляхта
стали могущественнее... Все туже затягивается петля на шее, а люди терпят.
Вот, пан Федор, в Московии Иван Болотников - судьей мы  его  еще  звали  -
взялся было что-то делать, народ поднял. А получилось, что  наши  шляхтичи
перехитрили Болотникова, вместе с ним пошли на Москву, добиваясь  престола
не для русского народа, а для польского королевича. И погиб наш Иван,  как
и Наливайко, - утопили, проклятые. Кажется, Иван был последним из наших...
   Бронек глубоко вздохнул и еще долил в глиняные кружки  какой-то  браги.
Пили они только вдвоем. Мартынко наскоро позавтракал и выбежал за ворота в
лес, начинавшийся прямо у двора Бронека и стоявший весь  в  снегу,  тихий,
будто задумавшийся. Мальчика не интересовала застольная беседа друзей. Они
по нескольку раз вспоминали прошлые дела, о которых Мартынко не раз слышал
от дяди Федора. А Мартынко  забрался  в  такую  даль  -  во  Львов,  чтобы
разыскать здесь свою мать, повидаться с ней. Пока он шел  сюда  -  терпел,
ибо знал, каким долгим будет их путь, начавшийся еще осенью. А  сейчас  он
уже во Львове, где-то рядом живет его мать, которую он  не  видел  с  того
дня, когда она отправила его в чигиринский подвал спасать кобзаря...
   А в хате за затянувшимся завтраком друзья  от  воспоминаний  о  прошлом
снова перешли к разговору о камне для строительства костела иезуитов.
   - Постой, постой, Вацек. Говоришь - для костела  иезуитов?  Так,  может
быть, это и есть те самые  отцы  иезуиты,  у  которых  есть  коллегия  Для
обучения шляхетских детей? - спросил Богун.
   - Да, те самые, пан Федор. У них есть и свои костелы, и свои  коллегии,
и даже кое-какие  цехи.  Но  каменотесного  нет,  мы  работаем  у  них  от
городского церковного братства.
   Несколько минут они сидели молча. Богун думал о том, где и  как  искать
мать Мартынка. Потом он нащупал руку друга, нежно пожал ее и тихо сказал:
   - Понимаешь, браток, мать  моего  поводыря  Мартынка  тоже  банитована,
изгнана за то, что помогала мне бежать от палачей. Да... боже мой,  ты  же
знаешь ее, Мелашку...
   - Мелашку?! - радостно воскликнул Бронек. -  Наша  Мелашка?  Та  самая,
которую мы спасли вместе с паном Богуном? Как же, чудесная  девушка  была!
Так это ее сын?.. Куда же он убежал? Хочется поцеловать дитя этой отважной
женщины.
   - Погоди, братец, поцелуешь потом. Она тоже должна  была  скрываться  и
пошла  служить  к  одной  нашей   доброй   переяславской   женщине,   жене
чигиринского  подстаросты.  Теперь  живет  во  Львове,  прислуживает  сыну
подстаросты. А он-то учится в коллегии иезуитов...
   - Матка боска, Богун! - вскочив с места, воскликнул Бронек  и  дружески
хлопнул слепого по плечу. - Ты говоришь, наверное, о молодом  Хмельницком,
сыне чигиринского подстаросты?
   - Да, да, Бронек...
   - Вацек, пан Федор, - смеясь, поправил кобзаря  Бронек,  обрадовавшийся
сделанному открытию.
   - Конечно, Вацек. Так ты знаешь сына Хмельницкого?
   - Я его не видел, но знаю, что в коллегии есть такой "Хмель". Во  время
рождественских  праздников  они  вместе  со  своим  другом  поляком,  тоже
"Хмелем", такое устроили, что весь Львов только об  этом  и  говорит.  Сам
Станислав  Окаянный  приехал  улаживать  этот  громкий  скандал  в  стенах
иезуитской школы. Мы, строители костела, узнали об этом от челяди коллегии
сразу, как только приехал воевода. А уж если  знают  цеховые,  то  шила  в
мешке не утаишь... Получается - наша Мелашка живет вместе с ними. Нет, еще
живет дух Наливайко, пан Карпо...
   - Да Федор, с ума сошел ты, Бронек.
   И  они  разразились  дружным  хохотом,  запутавшись  в  своих   именах.
Счастливое стечение обстоятельств свело  Богуна  с  верным  другом  времен
Наливайко и вместе с тем приблизило его к исполнению данного  им  мальчику
обещания - разыскать его мать. Он внимательно  слушал  рассказ  Бронека  о
"скандале" в коллегии иезуитов, об оде поляка Хмелевского, в которой юноша
на  родном  языке  осмелился  воспевать  патриотические  чувства  русского
народа. Вокруг этого события создавались целые легенды. Поговаривали,  что
эту оду он писал вместе с казацким отпрыском  Хмельницким...  А  откуда  у
сына чигиринского подстаросты, который на площади в  Чигирине  старательно
связывал руки кобзарю, такой дух?.. Не Мелашка ли устроила побег  кобзаря,
узнав от жены Хмельницкого, через ее сына Зиновия, про потайной  выход  из
подвала? Теперь наливайковская Мелашка, мать  Мартынка  Пушкаренка,  стала
как бы второй матерью-воспитательницей юного Хмельницкого, оторванного  от
своей родной матери-казачки. Наливайковец Богун, за десятки лет  привыкший
к своему ужасному увечью, в этот момент почувствовал острую  боль  оттого,
что не может посмотреть в глаза другу. Не может  выразить  своими  глазами
всю полноту радости, испытываемой им при мысли о том,  что  наливайковское
движение, как протест против шляхтичей, как борьба народа за свою свободу,
не погибло вместе со смертью Северина Наливайко и Ивана Болотникова. Карпо
понимал, что дух этой священной борьбы  живет  в  народе,  могучей  волной
разливается все шире. Вот Мелашка и тысячи ей подобных разбрелись по  всей
стране, распространяя и укореняя священные заветы в молодых сердцах.
   Как хорошо, что Мартынко - сын  боевой  подруги  Наливайко,  призванной
сеять семена ненависти к панам, семена братской любви  к  русскому  народу
среди подрастающего поколения, даже вот здесь, во Львове.
   -  Вот  так,  брат  мой,  обстоят  дела.  А  щенок  этого  шляхтича  из
Сандомирского  воеводства  Криштофа  Чарнецкого,  бездельник   и   драчун,
вынужден был оставить коллегию. "Хмели" празднуют  заслуженную  победу,  а
отрывки из оды этого поляка читают порой наизусть в домах цеховых мастеров
и мещан Львова...
   - Так как же нам найти Хмельниченка, чтобы свести Мелашку с ее сыном? -
перебил Богун  восторженный  рассказ  Бронека.  -  Знаешь...  Вацек,  этот
Мартынко потерял отца, казака Семена Пушкаря, и вместе со мной отсиживался
в войсках Ивана Болотникова во время осады Калуги и не раз смотрел  смерти
в глаза...
   Бронек увидел, как две слезинки покатились по усталому лицу побратима.
   - Найдем, пан Богун. Я беру это на себя, -  горячо  заверил  Бронек.  -
Теперь вы с Мартынком поселитесь у меня в этой боковой комнатке, а  я  при
помощи знакомых челядинцев коллегии узнаю  все,  что  надо.  Хочу  увидеть
этого орленка, который из самого Чигирина, из необозримых степей  прилетел
в наш благодатный Львов, принеся с собой  запах  наливайковской  полыни  и
силу подлинного братства!.. Обязательно найду его и очень скоро,  -  может
быть, даже завтра.
   - Обязательно, Бронек...
   - А захочет ли студент коллегии встретиться с твоим Мартынком, с  сыном
простого казака?
   - Думаю, что да... Казак казака видит издалека... А Хмельниченко весь в
своего деда, переяславского казака наливайковца...



7

   Понедельник в коллегии  считался  самым  тяжелым  днем  недели.  Богдан
сдавал последний на старшем курсе экзамен по географии, который  затянулся
до полудня. Учитель  географии,  пожилой  и  требовательный  итальянец  из
Падуи, на этом экзамене был  не  беспристрастен  к  известному  теперь  не
только в стенах коллегии молодому чигиринцу. Сперва учитель явно  старался
как-нибудь насолить всегда пышущему  здоровьем,  сегодня  как-то  особенно
уверенному в себе юноше.
   - Пан студент должен бы  уже  знать,  что  латинский  язык  в  коллегии
является не только путем к знаниям, но  и  гласом  божьим!  -  предупредил
учитель, когда Богдан, запнувшись во время разговора  с  ним,  перешел  на
польский язык.
   - Прошу прощения у преподобного отца. На экзаменационные  вопросы  пана
учителя буду отвечать только... гласом божьим, - серьезно ответил  Богдан.
- Что же касается нашей частной беседы с  досточтимым  паном  наставником,
которого я уважаю как человека, предпочитаю разговаривать с ним  на  живом
языке.
   Учитель посмотрел на студентов, сидевших за  столами.  Ему  показалось,
что некоторые из них если не открыто, так про себя иронически  улыбнулись,
услышав дерзкий ответ Хмельницкого. Но лица студентов  были  необыкновенно
серьезны, даже молитвенно-смиренны, а их глаза следили за каждым движением
губ наставника. С другой стороны, он досадовал на самого себя.  Не  он  ли
сам, будучи студентом в Падуе, разрешал себе  недозволенные  насмешки  над
чванливым "Янусом" Замойским? Все знали, что  работу  "Де  Сенато  Романо"
Замойский бесстыдно списал у своего учителя Сигониуша. Но открыто  сказать
об этом не осмелился никто, кроме него, - нынешнего львовского учителя.
   И учитель, вспомнив свою юность, сравнив себя с этим, не по годам умным
учеником,  подобрел.  А  Хмельницкий  четко  чеканил  ответы,  подчеркивая
лаконичность, сжатость, присущую латыни.
   Пожилой, уставший от  долголетнего  труда  географ  внезапно  пришел  в
умиление от нахлынувших воспоминаний, и  ему  стало  непривычно  тепло  на
сердце. Такую теплоту ощущает человек, решивший  отбросить  все  зло,  что
накопляется в нем против "ближнего твоего". Старик даже позавидовал своему
ученику,   вызывавшему   своим   поведением    всевозможные    кривотолки.
Успокоившись, он внимательно слушал ответы Богдана и больше  вопросов  ему
не задавал. Затем, подумав немного и приняв строгий вид, изрек:
   -  На  этом  будем  считать  экзамен   нашего   брата   Зиновия-Богдана
Хмельницкого из  Чигирина  полностью  законченным.  За  похвальное  знание
предмета и языка разрешаю пану студенту выйти из душного класса, хотя  это
и не предусмотрено регламентом коллегии.
   Юноша низко поклонился учителю в знак благодарности и уважения к нему и
нап