кой площади.
   Вздрогнул от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Обтесанная  колода  и
откормленный палач. Толпа людей и солнце, прячущееся за весенние облака.
   Печальные воспоминания о родной земле. Но кровь казненных, и не  всегда
справедливо казненных, впитается в землю так же, как  и  здесь.  Будет  ли
здесь пролита кровь? В полумраке виднеются разостланные на  земле  дорогие
ковры  мусульманского  Востока.  Казалось,  что  они  уже  залиты  кровью.
Посмотрел на  янычар,  плотным  кольцом  окруживших  площадь,  и  у  него,
казалось, застонала душа от унижения человеческого достоинства.  Сейчас  и
думать нечего о помощи обреченному, как это было во Львове. Тут  надо  обо
всем забыть, готовясь к побегу из этой ужасной страны...
   Кадиаскер  остановился,  воровато,  со  страхом  огляделся  вокруг.   В
сопровождении неусыпной свиты янычар к  месту  казни  направлялся  молодой
султан Осман II, облаченный в рыцарские доспехи. Почти рядом  с  ним  вели
его младшего брата Мухамеда, такого же роста, как и султан.
   Вначале Богдан пытался сравнить двух братьев. Да стоит ли... сравнивать
Мухамеда  с  этим  жестоким  человеком,  грязным  подобием   зверя!   Нет,
несчастного красавца Мухамеда даже нельзя сравнивать с этим закованным  в,
железные доспехи палачом...
   Мухамед шел в легкой богатой одежде, с  непокрытой,  побритой  головой.
Ступив на ковры смерти, младший брат султана резко остановился,  испуганно
и растерянно огляделся, встретившись глазами с братом,  в  руках  которого
находилась его юная жизнь.
   Упал на колени перед могущественным  братом,  зарыдал,  торопливо  моля
Османа, а не аллаха, не губить его:
   - Я не хочу быть султаном,  мой  могущественный  брат!  Алла-гу-ак-бар,
умоляю тебя именем нашего отца...
   Но Осман грозно посмотрел на  стражу  и  рукой,  закованной  в  железо,
повелительно  указал  на  ковры  и  отошел  в  сторону.  Стража   схватила
несчастного, стоявшего на коленях на коврах, и поставила его на ноги.
   Кадиаскер быстро подошел к обреченному и  стал  рядом  с  ним.  Вытащил
из-под полы пергамент, властно передал его мулле Хмельницкому,  чтобы  тот
громко прочел. Руки у Богдана то немели, то начинали предательски дрожать.
Два факела освещали с боков этот пергамент со смертным приговором. Он  сам
писал его под диктовку кади. Несколько  раз  перечитывал  дома,  чтобы  не
сбиться при оглашении на площади. При таком фантасмагорическом  свете  все
знакомые ему слова фетвы казались живыми. За  каждым  словом  стояла  тень
страшной действительности, которая вот-вот поглотит и Богдана с его весьма
рискованными связями с царьградским патриархом, самым хитрым и мудрым  его
советчиком здесь и, может быть, спасителем...
   Эти опасные мысли одолевали  Богдана  именно  сейчас,  когда  он  читал
смертный приговор молодому и одаренному  юноше  -  наследнику  султанского
престола! И вот последние слова приговора переплетаются с вихрем таких  же
страшных мыслей о посеянной патриархом в его душе надежде. Принесут ли они
плоды?.. А  в  приговоре  сыну  султана  приходится  читать:  "...подлежит
смертной казни за готовящуюся измену и  возможное  нападение  на  султана,
земного брата аллаха..." - чуть слышно  закончил  по  памяти,  потому  что
глаза были ослеплены слезами непонятного ему бессилия. Словно  себе  читал
он приговор за дерзкие помыслы о побеге, к которому он тщательно готовился
в последние месяцы своей подневольной жизни.
   И, передав кади пергамент, отвернулся. Не  видел,  что  происходило  на
коврах позора. Но все слышал. Страшные проклятия брата султана,  казалось,
вызывали стон даже у окружавших его янычар.  Будто  эти  проклятия  спасут
несчастному жизнь!
   - Нет, ты не брат аллаху, Осман! Ты хочешь пролить  братскую  кровь  на
эти ковры, которые были свидетелями славных побед Баязеда... Пусть же  эта
твоя первая кровавая победа братоубийства покроет тебя позором! Нет, аллах
не допустит, чтобы ты господствовал над народом правоверных...
   - Кончайте!.. - истерически воскликнул Осман, хватаясь за саблю.
   Мухамед больше не произнес ни  слова.  Сквозь  шум  и  крики,  поднятые
янычарами до команде  старшин,  Богдан  услышал  страшные,  нечеловеческие
хрипы умирающего. А потом все утихло...
   Чтобы не  проливать  священную  султанскую  кровь  на  землю,  Мухамеда
задушили  волосяным  арканом.  Когда  умирающий  издал   последний   стон,
кадиаскер повернулся и ушел прочь, пробиваясь сквозь  толпу  придворных  и
янычар. Следом за ним пошел и Богдан.
   Он почувствовал, что стоял на краю пропасти, в которую его  снова  чуть
было не толкнула судьба... Но... толкнет! В душе  пустота  или  злость  на
всех окружающих и на свою горькую судьбу.



18

   Богдан подумал, что бессмысленно было бы класть  свою  голову  рядом  с
головой  несчастного  брата  султана.  Он  должен  торопиться.  Ведь  твой
господин, верховный  дамулла  и  военный  судья,  словно  бежит  от  этого
символического эшафота,  покрытого  багряными  коврами  Баязеда.  Страшное
преступление совершили безмолвные, а  может,  совсем  немые  телохранители
султана...
   Пробившись сквозь ряды янычар, кади обернулся к Богдану и повелительным
тоном сказал:
   - Иди домой и жди меня, читая молитвы по убиенному!
   Повернулся и направился к своей военной свите, ожидавшей его на  улице.
Богдан словно окаменел. Конечно,  он  должен  уйти  отсюда.  Но  продолжал
стоять, точно придорожный столб, провожая  своего  господина  растерянными
глазами, в которых, может быть, зарождались искры гнева.  Позади  него  до
сих  пор  слышался  приглушенный   крик.   А   впереди   шагала   гвардия,
сопровождавшая  властелина  страны.  Удалялся   торжественный   султанский
катафалк - карета с телом Мухамеда. Следом  за  ним  поехал  и  кадиаскер,
властелин его, Богдановой, жизни. "Иди домой и жди меня, читая молитвы..."
   - Алла... акбар, - послышалось  совсем  близко  за  спиной...  Это  его
окликают. Ведь он условился со своими... сообщниками, что  именно  словами
азана они будут обращаться к нему. Здесь принято так  приветствовать  друг
друга, и потому никто не обратит внимания.
   Не торопясь, чтобы  не  выдать  себя,  обернулся.  Уже  в  который  раз
встречался Богдан на берегу Адриатики с  этим  древним  дервишем  Джузеппе
Битонто, через него поддерживал связь с  Фатих-хоне,  ныне  третьей  женой
Османа. Но иногда  старый  дервиш  приносил  ему  вести  и  от  святейшего
патриарха царьградского...
   - Еще вечером искал  встречи  с  тобой,  брат-сынок.  Такая  радость...
выследил, когда ты остался один и без надзора.
   -  Аллах  видит,  что  я  рад  этой  встрече,  мой  падре  Джузеппе,  -
встревоженно бросился к рукам старца, делая вид, что лобзает их.
   Но Битонто отстранил  его  от  себя,  что-то  пробормотал.  И  вдруг  с
радостью срывается с его уст имя:
   - Назрулла-дир, бай-ока!..
   - Назрулла-дир, бай-ока!  -  повторяет  весело  Богдан,  поднимая  свою
голову  с  груди  Битонто.  И  встречается  взглядом   со   своим   бывшим
пленником-братом!
   Позабыв всякую осторожность, бросился к нему,  как  к  самому  близкому
человеку, обнимая его в предрассветной мгле. Даже не обратил  внимания  на
молодого аскера-янычара, который стоял в стороне, словно ожидая, что и его
сейчас начнут целовать. Аскер был одет так же, как и Назрулла.
   Можно ли выразить словами бурю чувств, нахлынувших так неожиданно,  что
даже дух захватило.
   Все его надежды на побег из неволи были связаны с именем Назруллы...
   Сзади толкнул его в плечо  сгорбленный  Джузеппе  Битонто.  Толкнул  не
случайно, это сразу почувствовал  Богдан  и  тотчас  опомнился.  Очевидно,
снова о чем-то предостерегает. Ведь аскер продолжает неподвижно стоять. Но
мулла  Хмельницкий  был  освобожден  своим  господином  от  надзора,   как
зарекомендовавший себя истый правоверный. Его  господин  кадиаскер  должен
уехать на несколько дней в Брусу, в Эшиль Брусу -  бывшую  первую  столицу
Османского государства, где в склепах-усыпальницах покоятся многие султаны
и члены их семей. Там торжественно должны  похоронить-убиенного  Мухамеда.
Кадиаскер обязан лично подтвердить  султану  и  его  матери,  что  Мухамед
похоронен...
   Богдан поэтому свободен не только в  данный  момент,  но  и  в  течение
ближайших трех-четырех дней.
   - Уважаемый брат-сын! Наконец я получил весточку от патриарха Кирилла и
его верных посланцев. Наступило подходящее время для того, чтобы  рискнуть
совершить побег. Святейший ждет прибытия казачьих чаек к берегам  Босфора!
Несколько дней, начиная с сегодняшнего, в Кыркларели вас троих,  с  братом
Назруллой и вот с этим аскером-албанцем, будет ждать болгарин, тоже  аскер
- воин султана. Вместе с ними вы должны бежать навстречу  казакам!  Немало
отуреченных братьев-славян бегут, не  желая  участвовать  в  войне  против
славян. Побег хорошо подготовлен  служителями  патриарха.  Для  тебя  тоже
принесли одежду и оружие аскера. Из Кыркларели - на  море,  а  там  уже...
волны да ветер будут союзниками вашей молодости, будут  вашими  глазами  и
разумом в поисках путей для свободы и встречи со своими!.
   Давно уже умолк Битонто,  принесший  такую  желанную  весть.  На  дворе
совсем рассвело, опустела площадь казни. А Богдан стоял, как околдованный,
держа руку Назруллы, и чуть слышно шевелил губами:
   - Не забыл, не обманул святейший Кирилл Лукарис! Им обманывать  грешно.
Не забыл!..



19

   В Киеве, на Подоле, отправлявшиеся в дальнюю дорогу послы  прощались  с
казаками и киевлянами. Зима из последних  сил  боролась  с  оттепелью,  по
утрам еще держались заморозки. Но все же  чувствовалось  теплое  дуновение
весны!
   - Нет, не выдумывай, полковник,  -  в  последний  раз  советовал  тоном
приказа Петр Сагайдачный, - поедем в тарантасе. Дорога дальняя, владыку  в
седло уже не посадишь!
   Полковник Яцко пожал плечами и, посмотрев на оседланных казаками коней,
махнул рукой:
   - По мне, хоть и на волах, запряженных в ярма. По-моему, пускай владыка
в своем пастырском тарантасе тащится, а нам следовало бы сопровождать его,
как подобает казакам. Ведь казаки мы еще, да и едем по своим делам.  Весна
вон как наседает!
   - Сопровождать будут молодые. А пану Яцку надо ехать вместе с владыкой,
в его закрытой карете. Я тоже поеду в коляске с паном Дорошенко... А  кони
не спеша будут идти следом за нами.
   По  приказу  Конашевича  пришлось  отказаться  от  привычного   способа
передвижения, от езды в седле. Да сейчас они и не думали о казацкой чести,
направляясь с таким посольством.  К  сердцу  Речи  Посполитой  казаки  еще
протягивают, к сожалению, просящие руки.
   - Ну какие мы казацкие послы, мать родная? - до  сих  пор  еще  не  мог
успокоиться  полковник  Яцко.  -  Приедем  в  Варшаву,  точно   купцы,   в
разрисованных, как пасхальное яичко, каретах.
   С посольством отправлялся и давно известный  казакам  священнослужитель
Езекиил Курцевич-Булыга, как  игумен  православной  епархии.  Новоявленный
владыка, в противоположность другому попу  Курцевичу  -  Йосафату,  всегда
помогал казакам и украинскому народу. Казаки уважали его и  доверяли  ему,
как своему полковнику.
   Бывший терехтемировский настоятель  прихода,  теперь  святитель  целого
епископата, улыбался, слушая неунимавшегося полковника.  Разводил  руками,
но не оспаривал распоряжений старшего  в  посольстве  Петра  Сагайдачного.
Сколько вместе с ним, как говорится, хлеба-соли съедено!
   Набожно благословил молодых казаков из оршака Сагайдачного:  Станислава
Кричевского и совсем юного, похожего на девушку Юрка Лысенко. Пылкий юноша
нагнал полковника еще по дороге из Чигирина.  Не  послушался  Юрко  совета
Мартынка и предостережений Мелашки.  С  юношеской  непосредственностью  он
поверил Сагайдачному, прельстившись... казацким хлебом и славой.
   Езекиил Курцевич добродушно улыбался, наблюдая, как  смело  ведет  себя
молодежь в кругу духовенства. А на замечание Яцка ответил:
   - Казак в посольстве, да еще и к самому королю, уже не казак, пан Яцко,
а только посол. Или,  может,  вам  неизвестно,  полковник,  что  Сигизмунд
исключительно,  если  можно  так   выразиться,   "расположен"   к   вашему
казачеству?
   И тут же рассмеялся, подчеркивая этим, что он  согласен  с  полковником
Яцком, чем окончательно покорил его. Владыка приподнял полы рясы, влезая в
карету и садясь на покрытое ковром сиденье. Следом за ним юркнул в  карету
и полковник Яцко Острянин.
   Слова святителя развеселили Сагайдачного. Улыбнулся также и  Дорошенко.
"Расположение" Сигизмунда было хорошо известно  казакам.  Он  грозился  до
последнего человека "истребить это бунтарское казацкое племя!". Но ведь он
король: мысли и  дела  королей  подсудны  только  богу!  Сагайдачный  даже
оглянулся: какой бы иконе поклониться и перекреститься, подумав  об  этом?
Взглянул на свою свиту послов, по-хозяйски поторопил машталеров и,  вместо
владыки, сам благословил их  в  путь.  И,  садясь  в  карету,  больше  для
собственного успокоения, откликнулся на остроту Курцевича:
   - Что верно, то верно. До сих пор еще не умудрил господь нашего  короля
расположением к православному пароду.  Но  эта  торжественная  поездка,  -
воскликнул он, выглянув из кареты, - будет зачтена  нам  как  христианский
подвиг! К тому же подвиг полезен не только нам, но и нашим  боевым  коням.
Не гнать же их в такую даль, да еще по трое подменных коней на каждого!
   Яцко  услышал  эти   слова,   когда   садился   в   карету   вместе   с
Курцевичем-Булыгой, давним сторонником казацкой веры и острой политической
борьбы за нее с униатами и королем. Это в какой-то степени облегчало  Яцку
длительное  путешествие  в  одной  карете  с  духовником.   Было   о   чем
побеседовать с  батюшкой,  воспитанником  Падуанского  университета.  Даже
можно и посоветоваться с ним о казацком посольстве. Сейчас  развертываются
такие дела, такие бурные события в стране,  которыми,  кроме  религиозных,
придется заниматься ему и с епископской кафедры.
   Они ехали в крытой карете только вдвоем. В окна было видно, как оживала
согретая весенним солнышком природа. Но не будешь же все время говорить об
этом, а о делах военных, о состоявшемся  Круге  в  Сухой  Дубраве  еще  до
выезда из Киева все уже было переговорено. Отец Езекиил охотно поддерживал
разговор, который начинал полковник. Яцку уже надоела  эта  добродетельная
беседа с батюшкой о киевских бубличницах или о подготовке короля  к  новой
войне с турками, на которую так вдохновенно благословил ксендз Оборницкий,
королевский посол, привезший казакам деньги за их службу.
   И они стали делиться  впечатлениями  о  двух  молодых  казаках,  взятых
Сагайдачным  в  свою  свиту  из  недавнего  пополнения  оршака.  О   Стасе
Кричевском, кроме как о его завидной молодости, и сказать было нечего.  Но
с восхищением говорили о самом молодом  джуре  полковника,  Юрке  Лысенко.
Каким-то угрюмым казался он со своими всегда нахмуренными бровями и словно
враждебным молчанием.  Конашевич  не  нахвалится  ловким,  сообразительным
казаком, исполнявшим самые сложные его поручения.
   - Пан Петр привлекает к себе молодежь, чтобы  всегда  иметь  под  рукой
надежных людей, - вслух высказал Яцко свое мнение.
   Владыка тут же добавил:
   - Сказывают, будто бы молодой джура и своего старшего друга, с  которым
воспитывался в Лубнах у Вишневецкого, оставил. А хорошего казака вырастили
монахи Мгарского монастыря! - И вздохнул.
   - Знал я и его знаменитого отца, - если владыка помнит Пушкаря. Весь  в
отца пошел молодой Мартынко...
   - А как же, знаю, хорошо знаю казака Пушкаря.  Действительно,  отличным
бы полковником стал. И думаю, не пошел бы в кумовья к нашему  пану  Петру,
как и его сын к нему в джуры! Такого  бы  следовало  уважать  умному  пану
Петру.
   - О чем вы, батюшка?
   Священник пристально посмотрел на полковника, их глаза  встретились.  И
он тут же  отвернулся,  засмеявшись.  Посмотрел  в  боковое  окошко.  Яцку
нетрудно было понять, почему так развеселился владыка. Слишком недоверчиво
относилось  вольное   казачество   к   шляхтичу   из-под   Самбора   Петру
Сагайдачному. Чрезмерное  тяготение  воспитанника  острожской  коллегии  к
королю, к его придворным еще  в  молодости  не  нравилось  свободолюбивому
казаку  Острянину.  Может  быть,  кому-нибудь,  как,   например,   старому
завистливому  Дорошенко,  успехи  Конашевича  портили  настроение,  мешали
видеть в нем человека. Сагайдачный не шел,  а  летел,  точно  мотылек,  на
заманчивый огонек славы, слепо веря доброжелательно  относящемуся  к  нему
королю. Это и помогло ему стать гетманом...
   -  И  погиб  Пушкарь,  обманутый   хитрыми   есаулами   дипломата-воина
Сагайдачного, - продолжал полковник, сам отвечая на свой вопрос.
   - Не сам же Сагайдачный учинил эту расправу? - пытался  Курцевич-Булыга
смягчить тяжкое обвинение, брошенное Острянином.
   - Очевидно, нет, уважаемый батюшка, - согласился  несколько  ободренный
такой поддержкой Яцко. - Кто-нибудь еще в те времена не мог  бы  больше  и
искреннее послужить нашему делу единения с русскими братьями.
   - Да как-то союзничали, пан полковник! Слыхали,  на  совете  старшин  в
Дубраве  Петр  Одинец  докладывал?  Вернулся  послом  от  пана   Петра   к
московскому царю.
   - Посольства бывают более ладные...
   - Не ладное посольство, говорите? Пускай уже потомки судят о важности и
своевременности такого посольства именно от пана Сагайдачного.  Не  послал
бы он, так послали бы запорожцы от Бородавки!.. Да и московскому царю, пан
Яцко, не мне бы об этом говорить...  за  молитвами,  как  порой  и  нашему
Конашевичу, некогда заниматься государственными делами.  Царь  же  сам  не
принял посольства Одинца, а послал его к дьякам.
   - Молитвы царя здесь, батюшка, ни при чем, лишняя  спица  в  колеснице,
как говорят посполитые.
   И снова Булыга дружелюбно посмотрел на своего собеседника.
   - Лишнюю спицу рачительный хозяин  оставляет  про  запас...  Не  принял
московский царь наших послов, пренебрег сыновней рукой помощи.  Так  было,
полковник!
   - Не знаю, уважаемый батюшка, что там было, а что приврали.  И  вам  не
следовало бы слишком  переоценивать  посольство  Одинца,  -  уже  с  жаром
возразил полковник. - Неизвестно, как бы и мы с вами поступили, будучи  на
месте царя державы, которую по наказу Сагайдачного не раз казаки разоряли,
жгли и грабили. А теперь он,  как  равный  к  равному  и  послов,  знаете,
посылает... Да  не  нужно  и  на  троне  сидеть,  чтобы  раскусить  своего
недавнего противника, который ломится в закрытую дверь!  Вон  и  сейчас...
пан Петр не менее ревностный слуга польского короля!
   - Погодите, полковник Яцко. Не мы ли с вами вместе с Сагайдачным едем с
посольством к королю?.. Что-то вы не посольским языком заговорили.  Теперь
мне понятно, почему с таким единодушием, выдвигали вас  в  это  посольство
старшины в Сухой Дубраве на Кругу низовиков!..  Да  хватит  уже  об  этом.
Триста золотых дукатов привез Одинец  казакам  от  царя,  подарки,  доброе
слово монарха! Не затмит ли это... ошибки молодого Сагайдачного?
   - Боль, причиняемая раненому, никогда не забывается! Она, как оспа,  на
всю жизнь оставляет следы!
   - Да не горячитесь, пан Яцко, что это с вами?  Тогда  проводилась  одна
политика, а сейчас совсем другая, - убеждал владыка  больше  самого  себя.
Где-то в глубине души соглашался с ним, но все же спорил.
   - Политика одна и та же: к королю Сигизмунду, как  подданные,  почти  с
повинной, точно к султану, едем!
   - Почему же к султану... Даров не везем! - засмеялся Булыга.
   Засмеялся и полковник Яцко. Острота священника сказала ему больше,  чем
горячая дискуссия. Даров королю они не везли, это  верно.  Но  везут  души
украинского народа. Искренние  души  и  согласие  воевать  за  спокойствие
престола Ягеллонов, выпрашивая для себя... лишь право  молиться  так,  как
молились их отцы и деды. А разрешит ли иезуит, не были уверены.