хами.  Новость,
что и говорить, совсем неожиданная для лисовчиков.
   - Бетлен капитулировал? Ха-ха-ха! - не сдержался Стройновский.  Но  тут
же  опомнился.  -  А  известно  ли  панам   комиссарам   о   непостоянстве
политических взглядов Габора Бетлена? Сегодня капитулировал,  очевидно  по
тактическим соображениям, а завтра... Так с кем же мы тогда воюем?  -  уже
серьезно  спросил  Стройновский.  И  почувствовал,  как  что-то  противное
шляхетскому высокомерию настойчиво и властно вызывало в нем расположение к
казаку-парламентеру. Напрасно  он  осуждал  старшину  Хмелевского  за  его
симпатии к казаку Перебейносу. Теперь даже завидовал  умному,  политически
дальнозоркому сыну воеводы...
   Комиссары ехидно посмеивались. И этот их смех выражал  пренебрежение  и
высокомерие. Словно они  на  месте  преступления  поймали  опытного  воина
Стройновского.
   А он словно уже и забыл о разногласиях с комиссарами. Взглянул на своих
командиров, будто призывая их поддержать уже принятое им решение. Вдруг он
снова встретился глазами со Станиславом Хмелевским. И  ротмистр,  казалось
поняв его взгляд, тут же сказал, ободренный вниманием командира:
   - Казаки Бетлена предлагают нам мир и братство...
   -  Теперь  ведите  сюда   казака-парламентера,   -   решительно   велел
Стройновский, не обращая внимания на еще не ушедших комиссаров.



17

   Полковника  Стройновского  окружили   старшины,   жолнеры   и   казаки,
собравшиеся на совет.
   Полковник сидел на толстом бревне букового дерева. Когда же увидел, как
с пригорка спускался, перескакивая через муравьиные кучи, стройный казак в
сопровождении ротмистра Хмелевского и джуры Вовгура, поднялся с  бревна  и
расправил  плечи.  Вглядываясь  в  лицо  прибывшего,  полковник   старался
разгадать, чем вызвано такое  настойчивое  стремление  казаков  Максима  к
переговорам с ними.
   Худой, заросший бородой и осунувшийся,  как  после  болезни,  казак  не
отставал от ротмистра. Держась рукой за пустые ножны от сабли,  он  словно
подчеркивал  этим  горькую  обиду  или  разочарование  своей   рискованной
поездкой в стан польских войск.
   - Дай бог здоровья пану казаку, ежели прибыл к нам с добрыми вестями, -
по-казацки поздоровался полковник. - Скажите, пожалуйста, пан  казак,  как
вас звать? И какие приятные вести принесли вы из-за Дуная?
   Вот  эти   "пожалуйста"   и   "пан   казак",   по-видимому,   успокоили
парламентера. Сорвав с головы потрепанную в  странствиях  по  чужим  краям
шапку, казак почтительно поклонился полковнику.  Поклонился  и  старшинам,
окружившим своего атамана. Хотя на вид он казался  моложавым,  но  поражал
всех своей солидностью. На его открытом, гордом лице, освещенном  солнцем,
блестели пытливые, умные глаза.  Он  окидывал  присутствующих  критическим
взглядом, безошибочно определяя, какое положение занимает каждый из них.
   Туго затянутый военным ремнем казак по привычке  разгладил  рукой  свои
молодецкие усы. Усы не казака в летах, но и не юношеские.
   - Бью челом уважаемому пану полковнику и его воинам от наших элеаров из
задунайских войск! - отчеканил казак. - Зовут меня  Иваном  Сулимой,  если
это интересует  пана  полковника.  Из  чигиринских  казаков  я,  собранных
подстаростой Хмельницким.  Послан  я  к  вам,  вольным  польским  войскам,
называемым лисовчиками, своим старшим, известным казаком Максимом...
   И запнулся на слове, будто вовремя спохватился, боясь раскрыть какую-то
тайну.
   Максим - это Кривонос. За Дунаем его называют сотником Перебейносом. Да
и кто, скрываясь на чужбине, будет называть себя своим собственным именем?
   Сейчас, вблизи, Стройновский увидел, какие несмываемые следы  страданий
и забот наложило на казака изгнание из родной земли, и шагнул к нему.  Но,
заметив, как внимательно следят за каждым движением полковники и старшины,
не разделяющие его мнения об этой встрече, остановился. Незачем  обострять
и без того неладные отношения между казаками и старшинами.
   Он посмотрел на окружающих, на бревно, с которого только что  встал,  и
снова  присел.  Заметное  волнение  парламентера  вселяло  тревогу.  Да  и
комиссары от цесаря, очевидно, не в гости звать приехали...
   - С чем прибыл? - наконец произнес полковник.
   - Прибыл с открытой душой и искренним казацким словом  к  своим  людям,
будь то украинцы или поляки. Из-за чего враждуем, панове казаки, жолнеры и
старшины? Чего мы не поделили с вами в этих чужих придунайских буераках?
   - Это уже совсем другой разговор, уважаемый пан казак. Воевали  мы  как
войско его величества короля Речи Посполитой, помогая цесарю Рудольфу. Это
устраивает пана парламентера?
   Казак вздохнул, огляделся вокруг. Потом опустил глаза в  землю,  словно
прося у нее искреннего совета.
   - А наши казаки послали меня к вам, пан полковник, не для  того,  чтобы
ссориться с польскими войсками после  совместной  победы  над  людоловами!
Известно и нам, что на Дунай пришло около десятка новых полков королевских
и украинских войск. Пришли, чтобы принудить чешский  и  венгерский  народы
покориться австрийскому цесарю. Мы тоже не сами пришли к Бетлену. А почему
покинули родную землю, пан полковник и сам хорошо  знает...  Но  контракты
пана Иеронима Ходкевича с князем Семиграда Габором  Бетленом  в  то  время
устраивали изгнанников с родины. Они объединялись, чтобы  ослабить  власть
австрийского цесаря, отобрав у  него  корону  для  чехов  и  венгров.  Эти
контракты когда-то поддерживал и покойный Александр Лисовский, чьим именем
так гордится, пан полковник, и ваше войско... Что не пофортунило  Бетлену,
это верно. Очень уж  непостоянный  характер  у  графа.  Или  не  выдержала
графская  натура,  или  он  что-то  задумал,  объединяя  свои   войска   с
цесарскими. Да, сдался  Бетлен,  отрекся  от  своего  войска  и  якобы  от
освободительной борьбы. Надолго ли хватит  такой  политики  у  графа?..  А
сколько привалило сюда турок, чтобы помочь своему  даннику  Бетлену?  Надо
уничтожить их всех, покуда они еще тут, и  делу  конец.  А  куда  же  нам,
изгнанным потом казакам? Ведь мы не вольны вернуться в  наш  родной  край.
Хотя воевали мы на стороне Бетлена, но воевали за свободу народа,  как  об
этом известно из его универсалов. Теперь же он, оказывается, предает  свой
народ, сам покоряется цесарю, да и страну хочет подчинить ему.
   - А казаков тоже? - прервал его Стройновский.
   - Говорю же, мы свободные воины, дети своего непокоренного народа. Даже
тут мы воюем ради блага нашего народа, а не шляхтичей,  которые  в  каждую
минуту готовы предать его. Шляхтичи, не считаясь  с  договорами,  способны
продать парод, как поросят на ярмарке.  Мы  не  знали,  что  было  на  уме
Бетлена и чем вызваны нынешние его действия... Вот и прибыл к  вам,  чтобы
спросить: как теперь  быть  воинам-лисовчикам,  за  кого  и  с  кем  будем
воевать? Мы оказались в  таком  положении,  как  и  ваш  покойный  атаман,
которым гордитесь и вы, пан полковник! А ведь и он был банитованный, да  и
сейчас его имя не очень-то чтит Корона... Или, может, вместе с  шляхтичами
пойдем против народа? За что? За христианскую веру или за власть цесаря не
только в немецких, по и в других землях? Если все-таки за свободу  народа,
в  таком  случае  и  мы,  лисовчики,  -  вместе  с  вами,  уважаемый   пан
полковник!..
   - Так это ты явился сюда, чтобы  подбивать  и  наших  воинов  выступить
против цесаря и короля Речи Посполитой?
   - Упаси боже! Только убедиться, можно ли и нам отводить свои  отряды  с
Дуная, чтобы не проливать братской крови.
   - Отводите, казаче, свои отряды, пора  уже  вам  взяться  за  ум.  Вами
понукают враги Короны, сбивают вас с пути праведного. Всем, кто вернется в
ряды польских войск, будет прощено их своеволие,  как  прощено  Александру
Лисовскому его заблуждение.
   - И осужденным и банитованным?
   - Как осужденным, казаче? Кривоносу прощения не будет!
   - Разве мы говорим об этом прощении, пропади оно пропадом... Кривонос -
не Николай Жебжидовский или Людвиг Понятовский, уважаемый  пан  полковник.
Наш  Максим  не  согласится  отсиживаться  в  заплесневелом  углу,  ожидая
милости. Для того мы и воинами стали, чтобы самим у себя порядок наводить,
а не пользоваться, точно милостыней на спаса,  услугами  шляхты.  На  этом
благодарю уважаемого пана полковника. Так и передам своим, что отвоевались
уже братья поляки и, получив вознаграждение от цесаря, возвращаются домой.
   Полковник улыбнулся,  любуясь  казацким  парламентером,  державшимся  с
таким  достоинством.  Надо  бы  ему  возразить.  Ибо  не  отвоевались  еще
лисовчики! Но... вон неподалеку императорские  комиссары  прогуливаются  в
лесу. Новые соглашения с ними неизбежно приведут ко  многим  изменениям  и
неожиданностям. Может, и на самом деле надо уходить в  родные  края  и  не
копаться в этих нудных  статьях  и  параграфах,  которыми  комиссары,  как
путами, хотят стреножить лисовчиков: "...что всегда и при  любых  условиях
будут верны цесарю..."
   Возбужденный этими мыслями, Стройновский поднялся с бревна.  "Всегда  и
при любых  условиях..."  -  вертелось  у  него  в  голове.  Привыкший  сам
распоряжаться собой и своими воинами, такими  же  свободными,  как  и  он,
должен  идти  на  поводу  у  генерал-лейтенанта  Цефара,  которому   хотят
подчинить его лисовчиков.
   Посмотрев на ротмистра Хмелевского, приказал:
   - Пану Станиславу с двумя жолнерами проводить казацкого парламентера на
Дунай к челну. Пан ротмистр должен проследить,  чтобы  никаких  контактов,
тем  более  бунтарских  разговоров,  не  заводил  пан  Сулима   с   нашими
лисовчиками. Да саблю верните воину, не  болтаться  же  пустым  ножнам  на
ремне.  Чтобы  не  назвал  нас  пан   Кривонос   "кровожадным   шляхетским
отродьем"...
   -  Прошу  пана  полковника   разрешить   мне,   духовнику   лисовчиков,
сопровождать этого своевольного казака, пся крев, к Дунаю... -  неожиданно
вмешался Войцек Демболенский, выйдя из толпы старшин.
   Полковник  встревожился.   Что   задумал   прыткий   ксендз,   духовник
лисовчиков, предложив  свои  услуги,  Стройновский  так  и  не  догадался.
Чрезмерная неприязнь ксендза к диссидентам в войске порой  проявлялась  не
только в благословении или напутствии их крестом, но  и  в  ударе  саблей.
Духовник  лисовчиков  Войцек  Демболенский  разрешал  себе   не   замечать
жестокого обращения с пленными, даже с христианами, чтобы не осудить их по
заповеди "не убий...". Именно фанатическая ненависть патера к иноверцам  и
не  позволила  полковнику  согласиться,  чтобы  Демболенский   сопровождал
парламентера на Дунай...
   - Очевидно,  этот  казак  не  является  католиком,  почтенный  отче.  А
светские разговоры с диссидентом-казаком совсем не к лицу патеру  Войцеку.
Сопровождать его будет пан Хмелевский.
   - Пан Хмелевский - тоже католик. Так, может, и мне вместе с ним?..
   - Не по чину патеру такое подчинение. Будет так, как я велел...
   Сопровождать  Сулиму  вместе  с  ротмистром  Хмелевским  пошел  и  Юрко
Лысенко-Вовгур, джура полковника.



18

   Богатая  и  щедрая  болгарская  земля  сделала  такими  же  щедрыми   и
сердечными поселян горных долин. Заброшенные в эти долины тяжкой  судьбой,
принуждавшей их быть данниками турецкого султана, они радовались встрече с
каждым человеком, пришедшим к ним из широких степей. Как мать своих детей,
оберегали болгары наших беглецов. Направятся в Грецию,  как  уговаривались
еще в обители, или возвратятся из  Пловдива  -  не  были  уверены.  Но  до
Пловдива все же дошли. И даже меньше стали  бояться  турецких  гарнизонов.
Успешное завершение путешествия в Болгарии и усыпило их бдительность.
   Разумеется, старший Парчевич считал самым лучшим, самым надежным местом
для укрытия и установления антитурецких связей - церкви и монастыри. Как у
себя дома ориентировался  во  время  этого  опасного  путешествия  опытный
болгарский рыбак.
   Вместе с ним странствовал и бежавший из турецкой неволи  Богдан  Хмель,
как он назвал себя друзьям. Местные  жители  и  не  подозревали,  что  это
беглецы. Идет себе пожилой человек с молчаливым  молодым  парнем  в  худой
одежонке, порой спросит о  том  о  сем.  Иногда  поинтересуется  турецкими
надсмотрщиками на дорогах  и  в  селениях.  И  то  между  прочим,  как  бы
сочувствуя болгарам, которых тяготила жизнь под зорким надзором турок.
   Богдан не вмешивался в эти  разговоры.  Не  надоедал  и  расспросами  о
львовских купцах. Боялся выдать себя неправильным произношением,  хотя  за
время пребывания в монастыре овладел языком хозяев.
   Пловдив  с  его   усиленными   турецкими   дозорами,   словно   капкан,
подкарауливал путников.
   Войдя в город и встретив первый  вооруженный  патруль,  путники  поняли
все. Разумеется, жители знали,  что  в  Пловдиве,  кроме  полиции,  сейчас
находится отряд янычар, особо интересующихся всякими пришельцами. Особенно
молодежью призывного возраста. А Парчевич, чтобы  не  вызвать  подозрения,
побоялся расспрашивать об условиях передвижения людей в городе  в  военное
время. Сами же люди не догадались и  не  предупредили  их  о  всевозможных
военных проверках.
   Пловдив надо было обойти окольным путем и тайком пробраться  в  церковь
архистратига Михаила.
   Под высокой и живописной скалистой горой посреди города возвышалась эта
старинная церквушка. Кажется, когда ее  строили,  здесь  еще  не  было  ни
одного дома. В Пловдиве  путники  видели  днем  еще  большие,  куда  более
величественные церкви. Но они направились именно к этой.
   - Кажется, мы попали в ловушку, - тихо промолвил  Богдан,  стараясь  не
спешить, но и не отставать от Парчевича. Церквушка словно манила их в свое
спасительное лоно.
   Вечерело.  Патруль  аскеров  обратил  внимание  на  двух   богомольцев.
Очевидно, их заинтересовало то,  что  старик  слишком  усердно  крестился,
низко кланяясь иконе на фронтоне  боковой  стены  церкви.  Богдан  одобрил
маневр своего старшего товарища и с таким же фанатическим порывом повторил
все то, что делал Парчевич.
   Янычары слегка пришпорили коней  и  поехали  дальше.  Вечерние  сумерки
помогли Богдану и Парчевичу ускользнуть от них.
   - Быстрее в церковь, если она открыта! Нас схватят  другие,  если  этих
удалось обмануть...
   Церковь оказалась  незакрытой.  Видимо,  недавно  закончилось  вечернее
богослужение, двое сторожей подметали пол.  Они  удивленно  посмотрели  на
поздних прихожан:
   - Вечерня уже  закончилась,  сами  видите.  Завтра,  братья,  к  ранней
предспасовской заутрене приходите, - не  совсем  радушно  сказал  один  из
сторожей.
   - Так мы... нам бы батюшку, - осторожно начал Парчевич, снова  крестясь
на поблекший в полумраке алтарь.
   - Вам батюшку Атанасия? - поинтересовался  второй  сторож,  разглаживая
рукой усы. - Придется до завтра подождать. А  вы  кто  такие:  пловдивские
или... издалека пришли?
   Сказать им правду было опасно.  Находясь  под  властью  турок,  болгары
всегда держали себя настороженно. Чтобы не  связываться  с  полицией,  они
ведь могут позвать сюда янычарский патруль, и тогда все пропало...
   - Конечно, пришли из самой  Варны...  Хотим  получить  благословение  у
батюшки да попросить... Где бы нам подождать его?
   Сторожа засмеялись. Но тут же поинтересовались:
   - Что это вам, какой-нибудь горный  скит  с  бурсой,  что  ли?  Уходите
отсюда да  где-нибудь  и  подождите  до  завтра...  А  беспокоить  батюшку
непристойно. А может, у вас какие-то другие дела к отцу Атанасию?
   Парчевич толкнул рукой Богдана, чтобы подождал, а сам подошел  ближе  к
сторожам. Еще раз мимоходом поклонился какому-то святому, став на  колени,
вытер губы, усы, словно собирался целоваться.
   - Тут, знаете, есть очень срочное  дело.  Этот  парень,  он...  окончил
духовную бурсу. Ему бы...
   - Ком же он приходится вам, сыном или братом?
   - Конечно, родственник. - Парчевич подобострастно  наклонил  голову.  -
Нам надо с батюшкой повидаться...
   Богдан плохо слышал их разговор, больше догадывался, о чем шла речь.
   - Не будем беспокоить батюшку, вот и весь наш сказ. Идите  себе  вместе
со своим бурсаком или семинаристом. А то...
   - Что?
   - Полицейского с улицы позовем. Мало ли кто шляется тут.
   Дело принимало серьезный оборот. А  попасть  в  руки  полиции  -  самое
страшное, чего можно было ожидать.
   - Я бежал из турецкой неволи, братья  болгары!..  Стоит  ли  звать  их,
лучше уж сам нападу на  них,  чтобы  не  сдаваться  живым...  -  отозвался
Богдан.  Его  вера  в  ненависть  болгар  к  турецким  захватчикам   вдруг
поколебалась. Им овладели решительность и отчаяние.
   А его слова произвели на  сторожей  ошеломляющее  впечатление.  Из  рук
одного сторожа выпала метла. Второй собирался  что-то  сказать,  но  слово
застряло в его раскрытых устах.
   - Да, да, собственно...  -  пытался  объяснить  Парчевич.  -  Привел  я
беглеца, истинного христианина, которому до Афин, а может, и до Рима  надо
указать путь. Вот так, люди добрые, в Филиппополе трудно  ему  спрятаться.
Разве что в церкви.
   - Разве что в церкви... - как эхо повторил и сторож.



19

   В темной  церкви  уже  проносились  летучие  мыши,  когда  пришел  отец
Атанасий, седобородый ассимилированный грек. Он почти бежал за сторожем.
   Но беспокоила его не только старческая одышка. На Богдана, черная  тень
которого маячила в темноте, бросил  лишь  тревожный  отцовский  взгляд.  А
обратился к Парчевичу, фамилию которого назвал ему сторож.
   - Мы спасем вашего сына от врагов святой церкви. Горе наше: взялись  мы
за это дело, но не уверены, сумеем ли  помочь...  Отец  Даниель,  -  вдруг
обратился он к сторожу, бегавшему за ним домой, - на  всякий  случай  надо
спрятать этого беглеца. Может быть, где-нибудь в  притворе  алтаря  или  в
другом месте. Да замок следует повесить на эту дверь... Христианин бо еси?
- поинтересовался священник, обращаясь к Богдану.
   - Да, преподобный отец. Кирилло-мефодиевского учения...
   - Поторопитесь, отец Даниель... Давно  уже  стемнело,  полночь  близка,
могут нагрянуть.
   Потом священник какое-то мгновение задумчиво присматривался к гостю при
свете единственной свечи. Он колебался.  Еще  раз  посмотрел  на  Богдана,
который вместе со сторожем входил в боковую дверь алтаря.
   - Сын ваш, брат Парчевич, попал в беду, не стану скрывать.  С  каким-то
турком в янычарской форме, очевидно уклонявшимся  от  военной  службы,  он
направлялся не то в Афины, где обучался, не то в Рим. Их  схватили  у  нас
заносчивые турецкие спаги [кавалеристы  (турецк.)]  и  передали  янычарам.
Вашего сына должны были отправить на галеры.
   - Боже праведный, ведь мы болгары. Сын еще молод  для  военной  службы.
Эх, болгары, болгары... По родной земле не можем свободно ходить.
   - Молитесь, отец, за сына своего.  Наша  церковь  взяла  его  под  свою
защиту, как бурсака Атенской семинарии. Теперь ожидаем  из  Софии  решения
беглер-бека о его дальнейшей судьбе. Верю, если не так, то  как-то  иначе,
но мы спасем его! Правда, если бы не  беглец-магометанин,  с  которым  его
арестовали, было бы легче. Боже праведный,  ваш  сын  зубами  держится  за
этого янычара. Вместе и в караван-сарае сидят, на двоих и еду посылаем. Да
и наш диакон, отец Никон, молодой и старательный. Думаю, спасем...  А  тот
мусульманин, кажется, преступник, скрывающийся  от  турецкого  правосудия.
Хорошо, что вы пришли  именно  сейчас.  Нам  легче  будет  действовать,  -
возможно, придется еще обращаться к судейскому кади.
   В церковь неожиданно вскочили шестеро вооруженных турецких полицейских.
Батюшка Атанасий чуть вздрогнул. Но  этого  никто  не  заметил,  все  были
встревожены внезапным  налетом  турок.  Следом  за  ними  вошел  и  сторож
Даниель.
   - Кто к вам вечером пришел в церковь  и  где  они?  -  спросил  старший
полицейский, обводя глазами присутствующих.
   - Это... мы вот с этим богомольцем, -  бойко  ответил  младший  сторож,
указывая на Парчевича.
   - Богомолец? От