куда прибыл? И почему это сторожа  на  ночь  приводят  в
храм богомольцев, когда нет никакого богослужения? Кто он?
   - Я сейчас объясню, - вмешался священник Атанасий. - Этого  христианина
прислал ко мне,  к  настоятелю  церкви,  игумен  приварненской  прибрежной
обители Алладжа. У них скоро престольный праздник. Мы должны  отправить  к
ним на праздник своего отца диакона...
   "Церковь взяла  под  свою  защиту  моего  сына,  яко  бурсака  Атенской
семинарии... - мысленно повторял Парчевич. -  Получается,  что  беглер-бек
должен рассмотреть не только дело моего сына, но и янычара. Да  и  почему,
право, именно янычар провожал болгарского мальчика в  Атенскую  семинарию?
Известно ли святым отцам, что этот янычар прибился из-за моря?  Не  он,  а
мой сын, спасая, был его проводником..."
   - Христианин от Алладжи, из-под Варны? Подайте свечу!
   Служители православных церквей в Пловдиве уже привыкли к таким обыскам.
Но и в этот раз, обшарив все уголки  в  церкви,  турки  никого  не  нашли.
Батюшка запротестовал, когда мусульмане  стали  подниматься  в  алтарь,  -
турки  знали,  что  протест  был  законен.  На  отличном  турецком   языке
батюшка-грек доказывал, что ни один мулла, даже муэдзин,  не  разрешил  бы
зайти ему или его сторожу в мусульманскую мечеть.
   Но что только не  приходится  сносить  народу,  который  находится  под
турецким игом,  да  еще  в  военное  время!  Священные  дары  выбрасывают,
плащаницей,  как  передником,  вытирают  свои  руки,   обагренные   кровью
христиан.
   На этот раз, будто охладев после безрезультатного обыска, турки  только
прошлись по алтарю,  заглянув  во  все  его  уголки.  А  эти  уголки  были
настолько  открыты  и  доступны,  что  спрятать   там   кого-нибудь   было
невозможно. Обратили внимание на дверь, выходящую во  двор.  Но  она  была
заперта снаружи.
   - Ключ! - гаркнул старший из них.
   Священник повернулся к сторожам, с трудом сдерживая волнение. В  голове
его теснились мысли, он искал объяснений и оправданий. Ведь только в  этой
прихожей сторож мог спрятать беглеца.
   Отец Даниель неторопливо забряцал ключами. При свете  свечи  выбрал  из
связки ключ от малой двери алтаря и подал турку.
   - Сам открой... - схватил турок Даниеля и  подтолкнул  его  к  наружной
двери.
   В маленькой прихожей, в этом входе  в  церковь  для  священников,  тоже
никого не было... Сторож Даниель послушно отпирал скрипящие ржавые запоры,
отодвигал засов, открывая дверь тесной  и  пустой  прихожей.  С  таким  же
скрипом открылся еще один железный висячий замок. Дверь вела в алтарь...
   А на дворе уже наступила  глубокая  темная  ночь.  Будто  свалившись  с
карниза, с шумом пролетела сова, удаляясь к отвесным скалам,  находившимся
вблизи церкви. Турки о чем-то поговорили между собой, немного постояли, но
в церковь больше не возвратились.
   Но исчез и беглец Богдан...



20

   Отцу Даниелю уже перевалило за шестьдесят. А в этом возрасте  мудрость,
основанная  на  жизненном  опыте,  помогает  человеку  сохранить  силы   и
здоровье. После побега из Тырнова он более тридцати лет  охраняет  церковь
архистратига Михаила. Во время восстания против турок был правой  рукой  у
Джорджича, борясь  за  свободу  своей  родины.  Но  турки  разгромили  это
восстание. Пришлось бежать от кровавой расправы  победителей.  Пристроился
сторожем в церковь. Здесь и угасли его надежды на освобождение  родины  от
турецкого порабощения.
   Ему велели спасти беглеца от турецкой неволи,  в  которой  находятся  и
болгары. А где спрячешь его? Только в алтаре... Но разве церковный  сторож
не знает, прослужив половину своей жизни в церкви, что при обыске турецких
полицейских не может остановить даже такая святыня, как алтарь.  Особенно,
когда они ищут людей. Будь то беглец-невольник или  человек,  уклоняющийся
от военной службы.
   Через эти двери он вывел беглеца во двор, заперев снаружи дверь большим
замком.
   - Вон там, в скалистой пещере, пересидишь, братец.  Сиди  до  тех  пор,
покуда я сам не приду за тобой. Может быть,  возьму  тебя  к  себе  домой,
посмотрю,  как  сложатся  дела.  Там  отдохнешь,  а  потом  подумаем,  что
предпринять дальше. Знаю я, как бежать от турок. Кому как пофортунит. Иной
и жизнью своей поплатится. А сейчас  идет  война,  всюду  войска,  дозоры.
Сколько глаз следят за каждой живой душой.
   Из пещеры вылетела испуганная сова. Тяжело пролетела над скалами,  едва
не задев их крылом, и уселась на карнизе церкви. Но ее  и  оттуда  согнали
неожиданно нагрянувшие аскеры.
   "Хорошая примета, - подумал Богдан. - В пещеру, видимо, не  заглядывают
люди, коль в ней прижилась птица, питаясь здесь мышами".
   И все же сидел как на иголках,  напрягая  слух.  Молчала  ночь,  словно
прислушиваясь к людской суете. Когда же галопом прискакала к церкви конная
полиция, Богдан совсем ушел  из  пещеры,  спрятавшись  в  темной  глубокой
расщелине  меж  скал.  Отсюда,  как  казалось  ему,  удобнее  бежать   при
необходимости. А куда  убежишь,  когда  тебе  угрожает  опасность?  Стоишь
здесь, прижимаясь к скалам, больно  врезающимся  в  ребра.  И  не  знаешь,
свободен ли ты так  по-родственному  прижиматься  к  холодным  скалам,  на
далекой болгарской земле или призрачная твоя воля лишь на миг  притаилась,
чтобы избежать кровавых когтей врага.
   Куда убежишь от конной погони,  если  бы  и  покинул  эти  спасительные
скалы? Лучше головой о них, чем снова  попасть  в  руки  к  туркам!  Точно
вымерли настоящие люди. Остались только вот эти хищные,  жадные  на  ясырь
голомозые.
   Ждать было бесконечно тяжело, с  трудом  приходилось  сдерживать  себя,
чтобы не убежать куда глаза  глядят.  Аскеры  наконец  с  шумом  вышли  из
церкви, и через минуту их поглотила узкая темная пасть улицы,  словно  они
свалились в пропасть.
   Богдан напряженно следил за этими ужасными тенями, нырнувшими в  утробу
мрака. Окончились ли  ночные  тревоги  одинокого  в  этих  краях  беглеца,
мечтавшего о воле? Озирался вокруг. Вот-вот сорвется и сам  в  эту  темную
пасть. Но подсознательно все же кого-то ждал. Не в  безлюдную  же  пустыню
забросила его злая судьба.
   И вот ночь будто расступилась, пропустив  к  нему  пожилого  церковного
служителя. Следом за ним и  еще  двоих  -  священника  и  Парчевича.  Отец
Атанасий заговорил шепотом, с греческим акцентом:
   - Яко львы рыкающие, прости, боже милосердный... Так  вас,  брат  юный,
сам царьградский патриарх благословил в этот путь? Брат Парчевич рассказал
нам об этом. Яко святую обязанность и мы принимаем это благородное деяние.
А брату Парчевичу, возможно,  и  самому  придется  позаботиться  о  судьбе
своего сына.
   - Да. Батюшка советует мне наведаться в полицию. Стоит ли? Аскер такого
страху нагнал на меня. Мог и не поверить, что я пришел от Алладжи? А  вам,
братец Богдан, советую положиться на сих добрых людей, - говорил Парчевич,
собираясь к батюшке ночевать.
   На душе у Богдана посветлело, земля стала  для  него  землей.  Люди  не
оставили в беде!
   - Сердечное спасибо, братец! Мне на роду написано  идти  такими  путями
борьбы! Один отуреченный итальянский  доминиканец  в  Стамбуле  советовал,
гадая по звездам... собственными руками создавать себе судьбу! Если хватит
сил, говорил итальянец, ты должен вести за собой свою  судьбу,  а  не  она
тебя... Послушаюсь разумного совета брата Битонто!
   С уступа на уступ спускались по крутому ущелью, ощупью находя в темноте
тропу. Богдан с тревогой думал: "Куда он ведет?" Но  старик  с  первой  же
минуты встречи с такой искренностью прятал его от аскеров, что Богдан гнал
от себя предательские сомнения.
   Старик не повел беглеца к себе домой.
   - Не раз наведывались турки к каждому из  нас.  Сколько  невольников  и
бунтарец из войск проходит  тут  по  ночам.  Особенно  итальянцев,  чехов,
венгров и сербских гайдуков. Ваши чаще всего как-то по морю  добираются  в
родные края.
   Побоялся положить Богдана спать в  сарае,  а  предложил  ему  отдохнуть
немного на куче соломы в погребе.
   - Стеречь вас, братец, у меня некому...
   Вскоре принес ему поесть мамалыги и винограда.
   - А что мне делать, когда проснусь? Или потом...
   - Как потом? Завтра, что ли? - не понял старик Богдана.
   - Ну после того, как немного подремлю, по вашему совету. Ведь  скоро  и
рассвет наступит.
   Старик тихонько засмеялся. Присел на соломе возле Богдана. Знал  ли  он
сам, что будет делать утром? Ведь тогда будет  еще  опаснее,  чем  сейчас.
Разве днем можно показаться вместе с ним в городе?
   - Потом... надо сбрить бороду и  переодеться.  Повесим  на  шею  крест,
порой и это тоже имеет значение. Чтобы бежать из турецкой неволи,  братец,
нужно  время,  запутанные  тропы.  Отец  Атанасий  советовал  не  спешить,
говорил: подумаем. Утром я сбегаю к нему, а вам  не  следует  показываться
днем во дворе.
   - Может быть, и турку-янычару, что  сидит  в  темнице  вместе  с  сыном
Парчевича, как-то дать знать обо мне.
   - Зачем?
   - Да  просто  к  слову  пришлось,  -  поторопился  Богдан.  -  Надо  бы
позаботиться и о нем... Может, подробнее рассказать о нем  отцу  Атанасию?
Чужой он здесь. Вы не знаете этого человека. А сын Парчевича тут погиб  бы
без него, это факт. Могу ли я, спасая себя, оставлять на  произвол  судьбы
других? С этим турком мы  вместе  бежали  из  Царьграда,  очень  смышленый
человек... Так, говорите, греческие купцы теперь уже не ездят в Прагу и  в
Краков?
   - Да где уж там. Не ездят купцы. Война,  братец.  Двух  купцов  янычары
ограбили до нитки... Они перестали ездить даже по своей стране. Разве  что
гайдуки. Подвижный народ, до сих пор не утихомирятся! Десятки лет закаляют
свое сердце. А у нас искры не осталось от юношеского огня. Не только руки,
а  и  душа  опустилась  на  какое-то  пустое,  безнадежное  дно.  Усыплена
молодецкая отвага болгар-бунтовщиков! Вот и  не  ездят  больше  купцы.  Не
найдешь Теодоровича и в Афинах, если  бы  и  удалось  добраться  до  этого
прославленного  Города  греческих  мудрецов.  Осталось  лишь  дерзновенное
поколение гайдуков...



21

   Челн стоял на косе, где и  оставил  его  парламентер  Перебейноса  Иван
Сулима. Некому было в этих краях шарить по берегу и уводить челны.  Только
с  противоположной  стороны  время  от  времени  выходил   из   прибрежных
кустарников на косу  казак,  наблюдая  за  челном  парламентера,  ушедшего
искать "свою  судьбу".  Одинокий  казацкий  челн  терялся  среди  обломков
переправ, брошенных здесь турками.
   Вовгур, опередив Сулиму, подбежал к челну и изо всех сил потащил его по
косе между  бревнами  и  прочими  обломками,  громоздившимися  на  берегу.
Широкий и бурный Дунай шумел в предвечернем  сумраке,  на  песчаную  косу,
пенясь, набегали волны.
   - Так что же, сразу и отправимся? - спросил, придерживая челн, Вовгур.
   - Значит,  одного  отпустим  казака,  -  сказал  Хмелевский,  по-своему
понявший джуру.
   Вовгур  улыбнулся  в  юношеские  усы,  выводя  челн  с  косы  на  воду.
Хмелевский заметил эту улыбку.  Даже  безошибочно  разгадал  бесхитростное
намерение юноши. Возражать, задержать? Измена ли  это  или  так  и  должен
поступать казак?
   - Стоит ли пану Вовгуру так беспокоиться о челне?  Ведь  плывет  в  нем
казак. Сам пусть и возится с ним.
   - Честно признаюсь вам,  пан  ротмистр,  что  еще  на  совете  решил  я
переправиться через Дунай вместе с Иваном Сулимой. Ведь там свои люди, пан
Хмелевский! Может, среди них найду свое место... Как-то не  прижился  я  у
пана полковника. Тут не та, не наша  народная  война.  Всегда  тянешься  к
тому, что тебе ближе, что тебе по духу!
   Развел  руками,  мечтательно  окинул  взглядом  широкую  реку.  А   она
неудержимо несла свои воды, выбрасывая на берег обломки, оставшиеся  после
бегства турецких войск. Река, как полноправная хозяйка, проходила по  этим
далеким от родного края землям. Не она ли  своей  независимостью  и  силой
воодушевляла казака? Право же, этому казаку  не  усидеть  долго  на  одном
месте. Уйдя из Чигирина к  Сагайдачному,  он  до  сих  пор  все  еще  ищет
чего-то. А найдет ли у Кривоноса?
   - Драться не будем, да и нечего нам ссориться с вами. Такова уж у  меня
непоседливая натура. Буду искать, - может быть, все же найду  то,  к  чему
стремится моя душа!
   - Найдешь ли? Казаков немало и у пана Стройновского. Думаю,  и  там  не
найдет неугомонный казак Вовгур того, что ищет! Все  мы,  молодой  казаче,
здесь, за Дунаем, словно в тяжких наймах  оказались.  А  в  наймах  как  в
наймах... Так это ты бежишь от обязанностей джуры или...  очевидно,  и  от
себя самого. Бегство на глазах у  ротмистра!  Странно,  -  смущенно  пожал
плечами Хмелевский. Посмотрел на лесистый берег реки. Казалось, что и  сам
он борется с искушением сесть в челн и уплыть.
   А между тем, сказав "странно", он словно попрощался: тут же  повернулся
от реки и направился к лесу. Подойдя к кустам ежевики, еще раз оглянулся и
немного постоял.
   В челне было только одно весло. Сулима  оттолкнул  от  берега  челн  и,
вскочив в него, сильно раскачал.  Вовгур,  упершись  веслом  в  дно  реки,
придержал челн, обождал, пока Сулима усядется. Он так и  не  отдал  Сулиме
весло,  напряженно  гребя  наискось  от  берега.  Сулима,  стоя  в  челне,
обернулся и помахал рукой Хмелевскому. То ли  прощался  с  ним,  то  ли...
будучи теперь недосягаемым, дразнил  его,  радуясь  своему  благополучному
возвращению.  Издали  ротмистр  не  мог  видеть  глаз  Сулимы,  в  которых
светились теплота и искренность. Хмелевский в  тот  же  миг  повернулся  и
ушел, углубляясь в чащу прибрежного леса.
   - Человечный шляхтич, - произнес Вовгур, налегая на весло.
   - Знаем мы этого молодого Хмелевского еще по рассказам Богдана. Учились
вместе, друзьями были в коллегии, - произнес Сулима.
   - Богдан, Богдан... Столько я  наслышался  о  нем.  А  какой  он,  этот
бурсак, не знаю. Мать его с горя чуть было руки на себя не наложила...
   - Да... Свой дом, хозяйство оставила, а сама уехала в Белоруссию.
   Неожиданные воспоминания навеяли на обоих грусть. Вовгур греб изо  всех
сил, возможно и забыв о том, что он не  на  Днепре,  а  в  чужой,  далекой
стороне.  Сулима  же  сосредоточенно  думал  о  встрече  и  разговорах   с
лисовчиками. На противоположном берегу его уже ждали родные казаки.
   - Что-то ты, браток, долго гостевал у королевских лисовчиков! Чем  тебя
там угощали: кольями или розгами на европейский манер?
   - О нет, панове братья, не угадали. К самому  полковнику  Стройновскому
попал, а своих казаков  только  издали  видел.  Доброго  здоровья,  братья
запорожцы, рад видеть вас! А где же это  наш  старшой?  -  крикнул  Сулима
казакам, вышедшим из лесу навстречу своему посланцу за счастьем.
   - Максим под кедром в лесу. Только к обеду расправились мы с  остатками
голомозых...
   Сосредоточенные здесь после  многодневных  боев  с  турецкими  войсками
казацкие  сотни  Перебейноса  оказались   в   затруднительном   положении.
Капитуляция Бетлена перед Веной будто бы завершала освободительный  "бунт"
графа, но и обрекла на безделье охочекомонные  его  войска,  состоящие  из
украинских казаков, польских жолнеров-лисовчиков, итальянских волонтеров и
других воинов.  Это  поставило  перед  ними  сложные,  почти  неразрешимые
задачи. Особенно  трудно  приходилось  казакам.  Что  делать  дальше,  где
применить свои военные способности или даже отдать жизнь, если на  Украине
шляхта обрекла их на гибель? Все они  несправедливо  осуждены  королевским
судом на позорное изгнание и на смерть. Куда теперь податься  им,  к  кому
присоединиться? Ведь ни в Чехии, ни в Венгрии  они  не  получат  свободных
поселений. А вернуться на родину - увы, несбыточные мечты!..
   - Несбыточные мечты!.. До тех пор, пока сам  народ  Украины  не  станет
хозяином своей земли, мы только во сне будем видеть ее,  -  сказал  Максим
Перебейнос, как бы вслух обобщая свои мысли.
   - Может быть, Сулиме  удалось  договориться  о  нашем  присоединении  к
отрядам лисовчиков? Ведь мы тоже называемся здесь лисовчиками. Потому  что
это мудреное греческое название - элеары - чуждо казакам. Правда, скрывает
немного, кто мы. Не для казака  оно,  не  для  запорожца,  -  включился  в
разговор со старшим Иван Ганджа.
   - Название лисовчики тоже не для нас, дружище Ганджа,  -  вставил  свое
слово и Базилий Юркевич. - Вот так могут принять нас и паны  Стройновские.
А потом, как Бородавку, на королевской веревке повесят. Переменить бы  нам
имя, гайдуками,  что  ли,  назваться.  Или  уйти  в  горные  ущелья  да  и
поселиться там.
   - А может, с итальянскими волонтерами двинуться в Италию!.. Передавали,
что они тоже собираются отправиться домой... Эх, жизнь, жизнь! Отправиться
домой, а их дома, как и наши, испанские захватчики  между  своими  графами
делят, - с печалью в голосе сказал кто-то из казаков.
   Но джура, стоявший в дозоре на берегу, положил конец  этим  разговорам.
Он наконец  увидел,  как  с  противоположного  австрийского  берега  Дуная
отчалил челн с живым Иваном Сулимой.
   - Только почему-то он не один плывет, а  в  сопровождении  вооруженного
лисовчика. Был и третий с ними. Но, по-видимому, тот передумал плыть.



22

   Перебейнос хотя и встал с замшелого камня, но не пошел на берег  Дуная.
Необычно для такой поры дня потянулся, отвернувшись,  да  так,  что  кости
затрещали. "Дай мне совет, мама..."  -  чуть  слышно  затянул  песню,  как
всегда, когда волновался в трудные минуты. Черные, лихо закрученные кверху
усы слегка шевелились,  и  чуть  приоткрывались  скованные  печалью  уста.
Негромкая песня, навеянная тоской, порой и совсем затихала.  Мужественное,
изуродованное оспой  лицо  его,  непроницаемое  даже  для  друзей,  словно
застыло в тяжелом раздумье. Заунывное пение - это вроде подбирания ключа к
воротам, за которыми прячется его капризная судьба...
   Думал ли Максим и о себе в эти тяжелые  для  его  войск  дни?  Ведь  он
хорошо знал, что шляхетская Польша не отменит своего  приговора  и  снесет
ему голову. Сулима, да и многие  другие  казаки  еще  могут  надеяться  на
милость короля. Но для него, Максима Кривоноса, атамана, никто не  вымолит
этой милости у кровных врагов.  Да,  Кривонос  думал  и  о  себе,  напевая
любимую песню, будто советуясь со своей матерью...
   Так и стоял  Максим  в  лесу,  окруженный  утомленными  последним  боем
казаками, лежавшими под деревьями в ожидании возвращения Ивана Сулимы.
   Иван, похудевший, измученный, но с задорным  блеском  в  глазах,  вдруг
оторвался от сопровождавших его казаков и бегом бросился к своему  боевому
атаману и другу.
   - Брат, дружище! -  воскликнул,  бросаясь  в  крепкие  объятия  рослого
атамана.
   - Наконец-то! С ума сойти можно,  пока  дождешься  тебя,  бесшабашного.
Двоих замучили, проклятые,  а  он...  -  бормотал  Перебейнос,  по-братски
прощая настойчивость побратима, радуясь его возвращению живым и  здоровым.
После того, как первых двоих парламентеров казнили, отчаянный  Сулима  все
же рискнул отправиться к лисовчикам Стройновского для переговоров.
   - Ну о чем договорился, рассказывай. Измаялся, дожидаясь тебя. Наверно,
там радуются, что Бетлен продался цесарю, прельстившись троном венгерского
королевства, обещанным ему в Австрии.
   - Есть о чем рассказать, панове казаки. Да и у  лисовчиков  дело  швах.
Цесарь собирается их тоже прибрать к своим рукам... Да  вот  пускай  лучше
наш побратим Юрко Вовгур расскажет вам о том, что творится на том  берегу.
Ротмистр Хмелевский, которого и у  нас  в  Чигирине  знают,  наверно,  уже
раскаивается в том, что пошел с полковником Стройновским.  Казацкие  полки
да... и некоторые польские встревожились и гудят, как пчелы в  улье  перед
вылетом роя. А тебя, брат Максим, ненавидит, да еще как ненавидит польская
шляхта.
   - Не за что им любить  нашего  брата.  Тебя,  Иван,  тоже  миловать  не
будут... Да я не отговариваю. Идите,  братья,  объединяйтесь.  Поклонитесь