вье Днепра. Семьи казаков были в трауре.
   Весной из Лубен в Чигирин пришла к Матрене Хмельницкой Мелашка.
   Мать Богдана часто вспоминала Пушкариху, эту добрую, умную  женщину,  и
несказанно обрадовалась ее приходу. Какие только слухи не распространялись
среди родственников погибших  и  оставшихся  в  Чигирине  казаков!  С  кем
посоветуешься, кто утешит тебя, овдовевшую, как и многие другие казачки? С
нетерпением ждала казаков чигиринской сотни, с которыми ушел  ее  муж.  Но
все они пали на поле брани или попали  в  плен  к  туркам  -  и  в  родном
старостве давно уже отслужили по ним панихиду.
   - Не верится мне, сестрица Мелашка... Если уж и суждено было погибнуть,
то...
   - Бог с вами, пани Матрена, -  сочувственно  успокаивала  Пушкариха.  -
Наши люди живучие. В бою как и на поле -  не  каждая  головка  чертополоха
попадает под кнут чабана. Так  и  род  человеческий  переведется,  сохрани
боже.
   Все это верно, молча соглашалась хозяйка. Степной чертополох -  это  ее
любимый сын Богдан. Матрена и сама, превозмогая боль материнского  сердца,
рассудила, как справедливый судья: нельзя отнять у нее сразу мужа и  сына!
Да и сын-то какой орел! Очевидно,  неверные  неожиданно  напали  на  него,
поразив его саблей со змеиным ядом?  Ведь  он  турецкий  язык,  как  свой,
знает, сумел бы договориться даже с врагами.
   - В Лубнах рассказывали, - продолжала Мелашка, - будто  гетман  в  день
гибели написал жене прощальное письмо. Словно терновым венцом венчал себя,
отправляясь в последний  раз  на  свою  Голгофу.  Сыну  будто  бы  завещал
отомстить неверным, а сам прощался с женой  и  жизнью.  По  трупам  народа
нашего шел, да и  споткнулся.  На  старости  лет  пришлось,  как  простому
смертному, вместе с ними костьми лечь.  Жутко,  но  жалости  никакой.  Всю
жалость сам и растоптал своим жолнерским сапогом. Тьфу, прости господи,  -
будучи мертвым, в грех нас вводит.
   - А о Михайле  моем  слыхала  что-нибудь?  -  спросила  Матрена,  когда
Мелашка умолкла.
   - Ничего утешительного, пани Матрена. Известно, что вместе  с  гетманом
сложили головы и его ближайшие слуги.
   Мелашка запнулась на слове. И не только потому, что вспомнила об  очень
близких отношениях покойного подстаросты с гетманом Жолкевским. Она  вдруг
вспомнила о жолнере из Белоруссии, который заходил к ней в Лубнах.  Назвал
себя Василием Ставком или  Ставецким,  интересовался  вдовой  Хмельницкой.
"Любили мы друг друга, - сказал он. - Любовь эта была несчастливой, но она
на всю жизнь оставила след в моем сердце. Теперь я решил найти ее. Хотя бы
утешить в таком горе..." "Сказать или промолчать? - колебалась Мелашка.  -
Такой не успокоится. Раз уж до Лубен дошел, доберется и до Чигирина!.."
   -  Спасибо  и  вам,  Мелашка,  -   продолжала   хозяйка,   не   замечая
нерешительности гостьи. - Хочется открыть вам душу, как на исповеди, чтобы
снять с нее тяжелый камень. Сердце подсказывает мне, что Михайла уже нет в
живых. Приими, боже праведный, душу убиенного  во  брани...  -  крестилась
вдова,  не  вытирая  слез.  -  Признаюсь,  не   по   доброй   воле.   Ради
отца-наливайковца согласилась связать свою судьбу с  нелюбимым  человеком.
Но любила сына, орла ясноглазого. Этой материнской любовью и жила, забывая
о счастье супружества. А теперь...
   Хмельницкая вытерла полой свитки слезы. Свет ей не мил, но жить  нужно.
О судьбе сына, а не своей позаботиться надо. Может быть, он остался жив  и
попал в плен с остатками войск гетмана.
   - Хочу просить  вас,  -  подавив  грусть,  обратилась  подстаростиха  к
Мелашке. - Похозяйничали бы вы у меня в Субботове, пока я в Польшу съезжу.
В глубоком трауре наши чигиринцы. А что делается в Жолкве? Надо бы  и  мне
вместе с родными гетмана отслужить панихиду  по  любимом  им  подстаросте.
Может,  о  сыне  что-нибудь  узнаю.  -  Немного  помолчала  и  мечтательно
добавила:  -  Такая  теплынь,  солнышко,  сады  цветут.  А   мне   тяжело.
Одиночество, словно шашель, вгрызается в самое  сердце!..  Вот  и  хочу  в
последний раз повидаться с панами Жолкевскими, узнать их отношение к нам и
попросить...
   - До Лубен дошли слухи, что раненый сын ваш находится в турецком плену.
Сказывают, Богдан по приказу пана Михайла бросился  со  своим  отрядом  на
выручку панов Жолкевских. Очевидно,  вместе  с  ними  и  в  неволю  попал.
Поезжайте, пани Матрена, а я останусь у вас по хозяйству.  Все  равно  мне
своих птенцов приходится в чужом гнезде растить...



5

   Как родные,  договаривались  две  матери.  По  одной  тернистой  дороге
пришлось им идти, воспитывая своих детей. Сын Мелашки завершал образование
в Мгарском монастыре, куда забросила его  нелегкая  судьба.  Ивасик  Богун
тоже с ним. Мартынко считает его своим  братом  и  заменяет  ему  отца.  А
Матрене, которая была старше Мелашки, приходится еще  раз,  может  быть  в
последний, напрягать все силы  и  снова  искать  свою  судьбу  на  длинном
вдовьем пути.
   Погожие весенние дни делали мир прекрасным, привлекательным, зовущим  к
жизни. На дорогах, бегущих вдоль Днепра, было спокойно.  Прошел  уже  год,
как их очистили от турок и татар.
   В сопровождении четырех  дворовых  казаков  и  одной  наймички  Матрена
отправилась в путь в старостовом тарантасе. Рассчитывая  ехать  не  только
днем, но и вечером, Хмельницкая собиралась за лето справить все свои  дела
в Польше и побывать в  Киеве.  Немногочисленная  челядь  проводила  ее  со
двора. Мелашка шла рядом с тарантасом до самого леса, который начинался за
околицей села. Наплакались  вдосталь,  даже  слез  не  вытирали.  Мелашка,
напутствуя, старалась подбодрить вдову и вселить в ее сердце надежду.
   - И на ратном поле смерть не каждого подстерегает. Дворовые Вишневецких
сказывают, якобы пан Станислав сам искал себе смерти.  Такому  человеку  и
впрямь пора было о покаянии подумать. Сколько греха  взял  на  свою  душу,
безжалостно карая и уничтожая православный люд. И умом бог его не  обидел,
и талантом, а что из того, чему принес  его  в  жертву?  Полвека  мечом  и
распятием завоевывал славу польской шляхте. А самому, как видите, пришлось
сложить  голову  в  утоптанной  вражескими  сапогами   молдавской   степи.
Получается, как у мачехи: иди, мол, Грицю, спать в  копицю:  отдохнешь,  а
заодно и сено никакой бес не украдет... Разве не нашлось кого помоложе для
защиты Молдавии?
   - Молодые-то и оберегали старого гетмана в том смертельном бою.
   - Нет, пани Матрена, не те молодые... Охраняли гетмана и погибли вместе
с ним честные воины. Поедете к родственникам гетмана - возможно, встретите
там и очевидцев. Наверно, они тоже беспокоятся о выкупе,  об  освобождении
оставшихся в живых из этого проклятого плена. Ах, горюшко наше бабье. Сама
была в неволе у басурман, знаю... Может, пани Матрена в Киеве встретится с
Сагайдачным? Тоже мечется человек, никак не прибьется к одному берегу.  То
с Москвой воюет за польского королевича, то какого-то Одинца Петра  послом
к московскому царю шлет, подданства просит. Как невестка: в доме  мужа  во
всем свекрови угождает, а встретившись с родной матерью, кости свекровушки
перемывает.  Да,  польская  шляхта  уважает  его,  он  может  помочь  вам.
Проклятые басурмане большой выкуп потребуют...
   - Ох-хо-хо, - горько вздохнула вдова. - Был бы жив мой  сокол  степной!
Уверена, что сам бы нашел дорогу к родной матери.
   - Надо верить.
   - Я и верю, Мелашка. Порой богу верю меньше, пусть простит всеблагий...
Перемешалось все на свете: нехристям так и черт и бог помогают  притеснять
христиан. А мы... сердцем чую, жив мой сын, вернется!
   - Так думает и его побратим Мартынко. Не  убивайся,  говорит,  мама,  о
Богдане. Ни слезы, ни молитвы ваши ему  не  нужны.  Если  не  помогли  ему
оружие и смелость, так он ужом обернется и выползет, не погибнет.
   Подстаростиха  вздрогнула  при  этих  словах,  но  с  болью  в   сердце
согласилась с ними. Эту черту  характера  мать  давно  подметила  в  сыне.
Гордиться этим, привитым иезуитами ее ребенку качеством, не приходится. Но
будь то хитрость или лукавство - все равно. Только  бы  помогли  спастись.
Ничего не поделаешь, столько лет  он  воспитывался  у  иезуитов,  вырос  и
возмужал там!..



6

   Третий день тоскует в Жолкве вдова чигиринского подстаросты. Ни  сочная
весенняя зелень садов и лугов, ни щебетанье птиц не могли развеселить ее в
чужой стороне.
   Господский дом стоял на взгорье посреди  большого  сада.  Его  окружали
пруды с прозрачной водой, в них важно плавали черные  лебеди  с  огненными
кольцами вокруг глаз. Эти печальные птицы, торжественно передвигаясь среди
блестевших, как  пламя,  желтых  заморских  лилий,  казалось,  еще  больше
подчеркивали скорбь хозяев.
   "В каком же из этих прудов  молодой  Михайло  учил  плавать  юную  дочь
гетмана? Плавали ли тогда вокруг  счастливой  паненки  Софьи  экзотические
лебеди?.." - невольно подумала Хмельницкая, хотя сейчас мысли  ее  и  были
заняты совсем другим.
   Переживавшим тяжелое горе Жолкевским  было  не  до  вдовы  из  далекого
пограничного староства Даниловича. К тому же никто из здешних женщин и  не
знал Матрены Хмельницкой. Правда, после  получения  страшного  известия  о
гибели гетмана в Жолкве жила любимая дочь  покойного...  Софья  Данилович.
Она-то очень хорошо знала свою соперницу. Знала  о  ней  все!  И  то,  что
Матрена Переяславская могла затмить ее  своей  красотой.  И  то,  что  эта
гордая казачка ни разу не поинтересовалась, ни разу не упрекнула  мужа  за
его увлечение знатной шляхтянкой. Но видела ли ее хоть раз Софья - Матрена
не была уверена. Может  быть,  в  Переяславе,  когда  Михайло  приезжал  с
жалобой на молодого Лаща...
   Но  это  было  давно,  и  Софья,  наверное,  забыла  об  этом.   Только
одновременная смерть подстаросты и гетмана казалась ей какой-то роковой. И
вот в эти тяжелые, траурные дни степная красавица подстаростиха  пришла  к
осиротевшей дочери вельможи гетмана и просит свидания.
   Даже дворовые слуги едва  заметили  появившуюся  в  Жолкве  опечаленную
женщину. Хмельницкая  была  одета  в  простое  дорожное  платье,  говорила
сдержанно, с достоинством.
   - Странная  какая-то,  -  сообщила  дворовая  девушка  горничной  Софьи
Данилович.
   - Зачем она приехала сюда из такой глуши?
   - Ничего не говорит. Только плачет и просит их светлость принять ее.  В
сопровождении четырех казаков явилась...
   - Пусть подождет...  -  сказала  горничная  и  смутилась,  когда  Софья
Данилович вошла.
   Софья критически осмотрела себя в зеркало.  Она  задумалась,  стоит  ли
говорить  хозяйке  дома  о  приезде  матери  прославившегося  воспитанника
львовских иезуитов или самой помочь этой женщине? Но как  разговаривать  с
ней: как с просительницей или как  с  вдовой  бывшего  слуги  двора,  пана
Михайла, достоинству которого могут  позавидовать  и  шляхтичи?  А  может,
воспользоваться своим высоким положением и отказать ей?
   В гостиную вошла вдова Жолкевская, прервав размышления дочери,  которая
до сих пор не могла решить: принять ли Хмельницкую или нет. Высокая, очень
похудевшая жена покойного гетмана  заметно  изменилась,  морщинистые  щеки
отвисли, глаза воспалились от слез. Как всякая женщина,  пережившая  горе,
она готова была помочь каждому. Дворовые  и  домашние,  даже  пани  Софья,
старались не говорить с  ней  о  турках,  о  войне.  Пани  Данилович,  как
называли Софью в имении отца, взяла под руку мать и проводила ее в зал.
   Тишину в доме нарушали только монетчики, чеканившие злотые  для  выкупа
из турецкой  неволи  сына  и  племянника  гетмана.  Они  чувствовали  себя
свободно  и  уверенно,  как  создатели   товара,   олицетворявшего   собой
сверхчеловеческое могущество.
   Вдова Жолкевская заметила, что с появлением  незнакомой  женщины  Софья
изменилась. Зачем она ведет незнакомку именно к ней, в гостиную,  где  так
много посторонних людей: просителей, соболезнующих, готовых  сделать  все,
чтобы развеять ее печаль?
   - Что пани хочет от меня? Ведь я и сама в неутешном горе... -  почти  с
упреком сказала вдова гетмана, обращаясь к Хмельницкой.
   - Не совета и не утешения. Слыхала я, что  вельможная  пани  собирается
выкупить из басурманского плена своего сына и племянника. Мой сын, защищая
их светлость, попал вместе с ними в плен...
   - Пани есть...
   -   Хмельницкая,   уважаемая   вельможная   пани,   жена   чигиринского
подстаросты,  который  вместе  со  своим  любимым  паном  гетманом  сложил
голову...
   - Хорошо,  хорошо,  пани  подстаростиха,  -  поторопилась  прервать  ее
Жолкевская. - Мы поручим своим послам, напомним. Софья,  дочь  наша,  жена
чигиринского старосты, выслушает вас, пани Хмельницкая. - И ушла, привычно
протянув руку просительнице для поцелуя.
   Страдальческий голос и дрожащая  рука  вдовы  гетмана  вселили  в  душу
Хмельницкой надежду и заставили поверить ее словам. Ведь она тоже женщина,
тоже жена погибшего, страдает, как и все смертные.
   Матрена во всем следовала придворному  этикету.  Даже  поцеловала  руку
госпоже, как это делают посполитые. Но сердцем почувствовала, что ни  этой
пожилой, осунувшейся от горя женщине, ни  ее  дочери  сейчас  не  до  нее.
Гетманша пообещала, но тут же отослала ее к своей  дочери,  словно  хотела
поскорее избавиться от просительницы. А поможет ли  дочь  покойного  вдове
Хмельницкой? Здесь чеканят золото, чтобы прежде всего выкупить мертвого  и
сгнившего уже в земле гетмана! За мертвого - сотни тысяч злотых! Им дороже
мертвый гетман, чем живой воин - ее сын...
   А чем она сама может помочь своему Богдану?..
   Михайло был всего лишь подстароста,  сотник.  Когда  не  стало  самого,
забыли и о его заслугах.
   Оглянулась, когда за вдовой гетмана, сопровождаемой дочерью,  закрылась
дубовая дверь, словно спрятав их в тайник. Одиноко  стояла  Хмельницкая  в
покоях, где веяло холодом траура и скорби. Горничная не знала, что  делать
ей с просительницей. Внимательно слушала она разговор  вдовы  чигиринского
подстаросты со всесильной вдовой Жолкевского. В любую минуту  готова  была
выполнить приказ хозяйки: то ли вывести подстаростиху из приемной,  то  ли
посадить в господское кресло, напоить водой.
   В последней комнате, при выходе из дома, в  котором  Матрена  надеялась
найти утешение, если не  помощь,  она  почувствовала,  как  больно  у  нее
сжалось сердце, и огляделась. Ведь это  господская  приемная,  где  всегда
толпятся разные люди, приезжие и местные,  господа  и  дворовые.  Вдруг  у
Матрены часто-часто забилось сердце, она схватилась рукой за грудь.
   Может быть, она увидела  знакомое  лицо,  промелькнувшее  как  во  сне,
воскресившее в памяти далекое детства? Небольшие  белокурые  усы,  светлые
глаза и широкие плечи...
   "...Так, может, убежим, дивчина, куда-нибудь в Белоруссию и скроем  там
нашу любовь!.." - как дьявольское искушение пришли  на  память  эти  давно
сказанные, по до сих пор не забытые  слова.  Этот  разговор  состоялся  за
несколько дней до свадьбы с нелюбимым слугой Жолкевского.  Какое  утешение
они могли принести ей?.. Лишь разбередили сердечную рану.
   Теряя сознание, почувствовала, как ее подхватила сильная мужская  рука.
И вовремя!
   -  Пани  Матрена?   -   услыхала   она   чистый,   мужественный   голос
переяславского парня Василия Ставка, который исчез из местечка  на  второй
день после ее свадьбы. Говорили, что он подался в  Белоруссию.  Убежал  от
мести Михайла Хмельницкого.
   Неужели это не сон?  Открыла  глаза  и  снова  закрыла  их.  Но  успела
заметить немного поседевшие на концах роскошные усы, поношенную жолнерскую
одежду. А глаза, те же самые глаза, светились лаской и добротой.
   - Василий? Боже мой, Василий!.. - словно спросонья произнесла, опираясь
на сильную руку жолнера. Не ожидала она  такой  встречи,  давно  похоронив
свои девичьи мечты о счастье.



7

   Кто не знал на Украине Петра Сагайдачного, не слыхал о его политических
и военных интригах! Казаки и  посполитые  по-разному  называли  его.  "Наш
гетман Петр Конашевич", - говорили старшины реестрового казачества и члены
их семей. Сами  же  реестровые  казаки  называли  его  паном  гетманом,  а
запорожцы - Сагайдаком.
   В Субботове кое-кто называл его даже Коронным, не скрывая  неприязни  к
нему. Матрене еще в Чигирине многое рассказывал о Сагайдачном ее сын. Этот
ловкий, разбитной человек, получивший образование в  Острожской  коллегии,
надеялся на то, что имя князя-просветителя  поможет  ему  возвеличиться  и
прославиться. Королевские войска потерпели тяжелое поражение за  Днестром,
а он в это время носился по  белому  свету.  Снова  вместе  с  королевичем
Владиславом ходил войной на Москву, чтобы  покорить  ее  Польской  Короне.
Украинский народ помнит, как  Петр  Сагайдачный,  поддерживая  королевича,
окружил и взял город Ливны. Пленил воеводу Никиту Черкашина. "Не  в  ясырь
ли взял, как турки?" - посмеивались жители Приднепровья. Воеводу  Елецкого
убил, а его молодую жену увел. А воспитанник  Острожской  коллегии  хорошо
знал, что Елец - Московия, а не Крымское ханство или Турция. Что хотел, то
и творил христианин Сагайдачный, выслуживаясь  перед  польским  королем...
Московское посольство,  направлявшееся  к  крымским  татарам,  на  полпути
перехватил. Посла Степана Хренова и его писаря  Бредихина  принудил  стать
казацкими старшинами. И остались!  Так  и  не  вернулись  обратно  царские
послы. А Сагайдачный с казаками дошел до самой Москвы,  помогая  польскому
королю Сигизмунду...
   "Но он-то не вошел в Москву, сам остановился у  ее  стен",  -  говорили
реестровые казаки, выгораживая гетмана.
   Вдруг иерусалимский патриарх приостановил успешное продвижение гетмана.
И  Сагайдачный  остановил  казаков!  Казалось,  лишь  прижизненной   славы
добивался  человек.  Какой-нибудь,  лишь  бы  славы.  А  может,  он  давно
облюбовал какую-то одну славу? Славу властелина, пусть и неполную,  только
бы при прославленных владыках...
   Не вдове, не женщине угнаться за таким гетманом.  Стали  распространять
слухи, что Петр Сагайдачный вдруг  гетманские  клейноды  [атрибуты  власти
(укр.)] сменил на церковные свечи, торжественно выстаивая перед алтарем во
время богослужения. Почувствовав заметное ослабление  влияния  озабоченных
своим поражением  иезуитов,  гетман  действительно  развернул  религиозную
деятельность на Украине. Словно подражая королевским и иезуитским  властям
в Польше, Сагайдачный ревностно  принялся  наводить  порядок  в  церковном
хозяйстве Украины.  Для  этого  как  раз  было  подходящее  время:  шляхта
готовилась дать реванш  туркам.  Униаты  обрекли  на  гибель  православные
приходы и их храмы, десятки попов постригли в ксендзов. Сагайдачный  ловко
использовал замешательство и растерянность в королевстве  после  цецорской
трагедии  и  срочно  стал  восстанавливать  на  Украине   митрополичьи   и
епископские кафедры. Воспользовавшись заездом в Киев  по  пути  из  Москвы
патриарха Феофана и сопровождающих его софийского митрополита  и  епископа
Стагонского, гетман задерживает их на Украине, намереваясь проехать с ними
по православным епархиям, чтобы попутно посвятить  своих  пастырей  в  сан
митрополитов и епископов.
   В это время и застали Сагайдачного высокие послы короля из Варшавы.  Им
пришлось долго ждать в саду Печерской лавры, покуда Нов Борецкий  закончит
богослужение. Гетман украинского казачества в течение всего митрополичьего
богослужения  смиренно  стоял  посреди  церкви,  держа  в   руке   большой
мерликийский подсвечник с восковой свечой. Рядом с ним стоял сам затворник
Антониевой пещеры Исайя Копинский, которого иерусалимский патриарх  Феофан
собирался  посвятить  в   епископы   Перемышля   после   пятнадцатилетнего
пребывания в пещере.
   Так и увезли украинского гетмана реестровых казаков с церковной  службы
прямо на службу королевскую. Едва успев захватить гетманскую саблю, взамен
подсвечника, он направился в Варшаву!
   ...Хмельницкая не возражала против п