ось, что муж что-то скрывает от нее.
   - Конечно... - промолвила она.
   - Кабы кто-нибудь не подслушал нас, Матрена, -  понизив  голос,  сказал
Михайло Хмельницкий.
   - Господь с тобой, Михайло, мы с тобой только  двое  с  глазу  на  глаз
говорим. Кто же нас подслушает?
   - Тот басурман оказался добрым человеком, хотя и молится Магомету,  как
и все мусульмане. Сказывают, тот турок  -  верный  джура  Зиновия.  Богдан
отправил его куда-то в турецкую Александрию, будто бы за  женой  и  сыном;
просил подыскать в Субботове и усадьбу для турка... А я так рассуждаю, что
джура... если он является искренним и честным слугой своего хозяина...
   - Наверное, искренний. Вон и Сулима говорит.
   - Погоди, Матрена. Сулима и сказал мне как на  духу:  послал,  говорит,
голомозого разыскать Христину живой  или  мертвой.  Коль  жива  и  еще  не
приняла магометанства, так... выкрасть ее.
   - А если отуречилась, приняла веру Магомета? -  испуганно  допытывалась
Матрена.
   - Говорит Сулима, что Зиновий и мусульманкой ее примет, лишь бы  только
душа у нее осталась  такой  чистой,  как  была  тогда,  когда  она  с  ним
прощалась в монастырском саду. Только Сулима не верит этому.
   - А татарину поверил...
   - На татарина  вполне  надеется.  Не  верит  казак  в  промысел  божий.
Какое-то наваждение нашло на нашего хлопца: крест нательный, подаренный на
прощание монашкой, перед походом в земли басурман Зиновий выбросил в волны
морские.
   - Свят, свят... Ума лишился, бедный, что ли?
   - Перст вседержителя управляет всеми поступками... Не видать уже нашему
сыну этой милой послушницы.
   Матрена обернулась к иконам и, скорбно вздыхая, перекрестилась.
   - Так едешь, Михайло, на Сечь? - шепотом спросила Матрена.
   - Еду! - без колебания ответил Хмельницкий.



3

   Шли скучные дни, недели, месяцы. Бесцветно  проходила  молодая,  только
начинающаяся жизнь. Богдан не испытал ее а только подошел было к ней! И то
- случайно, как слепой, прикоснувшийся к нежному  лицу  сонной  красавицы,
отыскивая лишь палку, с помощью которой прокладывает себе путь в жизнь...
   Безотрадно тянулись дни Богдана в Субботове - прошла уже не одна весна,
не принося ему утешения. Турецкая сабля, лезвие  которой  было  отравлено,
надолго свалила его с ног, а когда ему стало легче, он  почувствовал  себя
несчастным человеком. Душевное же  отравление,  сердечная  рана  требовали
более радикальных средств, чем смертельный яд змеиного зуба.
   Друзья, побратимы? Их у Богдана немало. Все  казаки  -  его  побратимы.
Такие же, как и  он,  молодые,  они  тоже  прикоснулись  к  нежной  спящей
красавице - судьбе, тоже стремились схватить ее  своими  могучими  руками.
Есть ли у друзей время, чтобы  навестить  Богдана,  которого  так  обидела
судьба,  так  окружили  неурядицы  в  личной  жизни   и   в   общественной
деятельности?
   Михайло  Хмельницкий,  желая  развлечь  сына,  увозил  его  в  Чигирин,
знакомил с новыми друзьями.
   За последние годы Чигирин еще больше разросся за счет новых  поселенцев
из числа изгнанных, осужденных крестьян и казаков-выписчиков. Сюда шли  из
всех староста Речи Посполитой. Богдан  с  интересом  знакомился  с  новыми
поселенцами, иногда по целым дням находился в  чьем-нибудь  дворе,  где  с
песнями мазальщиц, с шутками и смехом молодежи "толокой" возводилась хата.
Он перебрасывался с ними словами, пел, шутил и старательно бросал  лопатой
молодицам и девушкам вальки глины. И все-таки эти случайные развлечения не
могли рассеять его тяжелой тоски, одиночества.
   Однажды после обеда он сказал отцу, что пойдет к кузнецу  Миките,  куда
частенько стал заглядывать, чтобы послушать, о чем говорят  люди.  Большая
кузница чигиринской крепости превратилась в настоящую оружейную мастерскую
города. Здесь отковывали сабли, закаляли копья, а сейчас еще  и  оковывали
медные пушки, подаренные подстаросте сечевиками после  возвращения  их  из
последнего морского похода на Царьград.
   Здесь Максим Кривонос и нашел Богдана. Богдан  так  обрадовался  своему
старшему другу, что даже прослезился. Он сразу же повеселел, однако Максим
не мог не заметить, как печальны  его  глаза,  какое  равнодушие  к  жизни
застыло в них.
   - Не в монастырь ли ты собрался? - спросил  Кривонос,  ставя  на  землю
молот после того, как показал свое кузнечное мастерство. Он  хотел  как-то
развеселить молодого друга.
   Однако Богдан не  понял  его  шутки  и  еще  пристальнее  посмотрел  на
атамана.
   - Отец пожаловался?
   - Что ты,  Богдан,  я  пошутил,  -  оправдывался  атаман,  почувствовав
тревогу юноши.
   - Да, об этом я советовался со своими родителями, - задумавшись,  начал
Богдан. - Считаю, что при моем нынешнем душевном  состоянии  самый  лучший
выход - монастырь.
   - Стать монахом?
   - Почему же непременно монахом? Ведь и в Мгарском монастыре есть школа.
Наших людей нужно учить письму... Да и не только письму.  Стыдно  смотреть
на наших полковников, которые на  грамотах  и  государственных  документах
вместо подписи ставят крестики, как, к примеру, полковник Дорошенко. Какие
там монахи? Учителя нужны! Я мог бы обучать учеников и  латинскому  языку,
истории, географии. А то сидишь вот  здесь,  на  границе,  места  себе  не
находишь и терзаешь свою душу сомнениями да раскаянием,  что  столько  лет
потратил на обучение в иезуитской коллегии...
   Выйдя из кузницы, Кривонос и Богдан пошли по крутому берегу Тясьмина  в
густой  перелесок.  Пышная  крона  берестовых  деревьев  не  только  таила
приятную прохладу, но и успокаивающе действовала на друзей, располагала  к
непринужденной беседе. Казалось, что за три с лишним года Богдан настолько
отвык от людей, что даже был рад  спрятаться  от  них  в  этих  прибрежных
кустах.
   Они облюбовали местечко, откуда был виден поблескивавший  сквозь  ветви
деревьев, обросший водорослями спокойный Тясьмин. Богдан взял  испачканную
в кузнице руку своего побратима в свою, чем крайне растрогал  непривычного
к таким нежностям Максима.
   - Вижу, тоскуешь, Богдан. А в  таком  душевном  состоянии  очень  легко
можно прийти к мысли - стать генералом инквизиции... - спокойно и  ласково
промолвил Максим, не снимая своей руки с колена Богдана.
   И он почувствовал, как юноша вздрогнул, но не посмотрел  ему  в  глаза,
чтобы не смущать, если и впрямь из них снова закапают слезы.
   - Но... я за тобой приехал...
   - За мной? То есть, как это понять?
   - А что тут понимать? Чтобы забрать  тебя  с  собой!  Сядем  на  коней,
проедемся в седле,  поспим  на  шелковистой  степной  траве,  чтобы  кровь
разгорелась от укусов надоедливых комаров!.. Но ты, Богдан, не торопись. Я
еще не все сказал.  Комар  хотя  и  надоедливая  тварь,  однако  прекрасно
возбуждает застоявшуюся кровь! Монастырь, мой  друг,  тогда  хорош,  когда
рядом с ним стоит, скажем... и Свято-Иорданская  обитель  с  послушницами,
которые для спасения души,  с  собственной...  девичьей  шеи,  не  забудь,
Богдан, дарят крестик брату, во Христе сущему...  Погоди,  погоди,  братец
мой, я еще не кончил. Так вот и говорю: чего бы это я шлялся по монастырям
да латинским языком туманил головы людей, а? Погибла Христина, вот что! И,
значит, надо, по-твоему, вместо того чтобы  мир  перевернуть  вверх  дном,
отыскивая хотя бы кости мертвой, идти в монахи?  А  еще  казак!  В  Синопе
Петра Сагайдачного смело ткнул носом в грязь, как подобает только сильному
духом человеку. А со своим горем не можешь сладить. Стыдись,  мой  дорогой
братец! Где твой татарин? Может быть, вернулся к пану кошевому?
   - Назрулла погиб... - уверенно сказал Богдан.
   - Кто-нибудь передал или... ворожка?
   - Перестань упрекать. Ворожки знают "любит или не любит, посчастливится
или нет?..", - вскипел. Богдан, и это понравилось Максиму.
   - Кто сказал тебе о Назрулле?
   - Пан кошевой присылал моих коней и передал, что о татарине ни слуху ни
духу. А какая там ворожка?
   - Да я пошутил. Я сам признаю ворожек, если им не больше двадцати  лет.
В таком возрасте, если она даже и не поведет своей тонкой бровью,  все  же
веришь, что, и гадая, это зелье только и желает тебе  счастья...  Ну  как,
айда на Сечь! Там и попрощаемся с тобой.
   - Попрощаемся? Все-таки поедешь на Дон? - поинтересовался  повеселевший
Богдан.
   Кривонос прилег на прошлогодние  листья,  устилавшие  косогор,  положив
руки под голову. И стал насвистывать мотив известной песни  "Порадь  мене,
мати...". Потом, повернувшись к Богдану, спросил:
   - Помнишь наше послание Мухамеду Гирею?.. Турецкий султан бросил его  в
лицо коронному посланнику  Отвиновскому  и  потребовал  Кривоноса  Максима
выдать Турции, поставив это условием мирного соглашения, - сказал Кривонос
уже совсем иным, серьезным тоном.
   - Тебя? Выдать туркам? - почти с ужасом переспросил Богдан,  поднимаясь
на ноги. Затем, улыбнувшись,  добавил:  -  Да  ты  снова  шутишь?  Максима
Кривоноса выдать туркам?..
   - А ты, дружище, не торопись браться за саблю.  Король  и  сенаторы  на
сейме приняли условия султана и  около  двух  десятков  нашего  брата  уже
отдали ему, чтобы смягчить его гнев, вызванный разгромом Синопа  и  других
турецких городов казаками. Кстати, Мусия Горленко схватили гайдуки  князей
Вишневецких и, наверное, тоже отправят туркам.
   - Ужас! Так чего же  ты  до  сих  пор  молчал,  а  плетешь  о  каком-то
Свято-Иорданском монастыре, когда...
   - Вот это казацкий разговор! Ну теперь можешь и по морде заехать! Люблю
я тебя вот таким, Богдан! Видишь, и лицо как лицо, и глаза заблестели...
   - Перестань, Максим! Мусия Горленко схватили?
   - И отправят. Вишневецкие  оправдывались  перед  Сагайдачным.  Мол,  не
знали, что туркам отдадут... Твоего буланого  вместе  с  другими  богатыми
дарами короля коронный посол Отвиновский  отправил  в  Стамбул.  Такие-то,
братец мой, дела. А я...  к  чехам  подамся  вместе  с  лесовчиками...  Не
позволю, чтобы меня в черной султанской башне крюком за ребро подцепили...
Да ты садись, Богдась. Тут нужно толком все обдумать. Я еще расскажу  тебе
целую историю,  как  Сагайдачный  хлопнул  дверью  в  сейме,  возмутившись
принятием такого решения...
   - И подействовало?
   - Как бы не так!  Не  дверью,  а  из  пушки  ударить  по  стенам  этого
блудливого шляхетского заведения, да и тогда, наверное, не подействует.  -
Кривонос умолк и встал с земли.
   Вместе с Богданом они направились в город.
   - Кстати, - заговорил Максим,  -  тебе,  наверное,  уже  известно,  что
твоего покровителя пана Станислава Жолкевского наконец  назначили  великим
гетманом, коронным канцлером?
   - Знаю и рад этому, -  сказал  Богдан  и  снова  повеселел.  -  Сколько
десятков лет, еще со времен короля Батория, этот прославленный воин служит
отчизне! Он должен был  занять  этот  пост  еще  после  Яна  Замойского...
Признаюсь, Максим, я рад за него.
   - А тому, что польным гетманом стал молодой Станислав Конецпольский?  -
спросил Кривонос.
   - Не так уж он и молод, но как воин достоин  такого  поста.  Посмотрим,
как дальше будет вести себя новый польный гетман. Однако мы уклонились  от
нашего разговора о борьбе Сагайдачного с сеймом.
   - Об этом нужно долго рассказывать. Но борьба эта закончилась тем,  что
Сагайдачный согласился выполнить условия Раставицкого трактата:  уменьшить
казацкий реестр наполовину и вернуть выписчиков в подчинение старостам.  С
несколькими тысячами реестровцев он снова отправился  помогать  королевичу
Владиславу завоевывать московский престол... А в это время турецкие войска
перешли через Дунай, и,  видимо,  панам  сенаторам  не  удалось  задобрить
султана ни денежной данью, ни дарами, ни  обещаниями  уничтожить  казацкое
войско. Война на южных границах неизбежна...
   Какое-то время они молча шли у самого  берега  реки.  Максим  отламывал
веточки и бросал в Тясьмин, наблюдая за тем, как уносит их вода.
   - Вот такие-то дела, казаче... Теперь Сечь  созывает  нашего  брата  на
Черную Раду, Конашевича судить будем...
   - Не поеду я с тобой, Максим, на Сечь. Какой теперь из меня воин?..
   - "Цур дурнои, моя мамо, сама сэбэ обнимаю пид явором..." Да говорю  же
тебе, Черная Рада созывается, - должен и ты свое слово сказать. Ведь ты  в
таком походе был, да еще какую кашу  заварил  в  Синопе  -  против  самого
Сагайдачного пошел.
   - Не в гетманы ли  ты,  Максим,  прочишь  меня?  -  повеселев,  спросил
Богдан, вдруг вспомнив свой разговор с отцом во время встречи в Киеве.
   Но тогда Богдан был нападающим, а отец  защищался.  А  тут  Максим  так
расхохотался, что совсем смутил юношу. Словно пощечину дал ему Максим этим
смехом.
   - Ха-ха-ха! Хвалю, братец, за находчивость... А гетманом у казаков тебе
еще придется быть, от этого не увильнешь!..
   Словно от длительного болезненного сна разбудил его своей  сердечностью
осужденный сеймом старший его побратим.
   -  Не  смейся  так,  Максим,  ведь  тебе  сейчас  не  до  смеху.  А  не
посоветоваться ли нам с отцом по поводу этого решения сейма?
   - Не стоит впутывать сюда подстаросту, королевского слугу.  Посоветуюсь
в Сечи... Теперь мне придется открыто воевать  с  Короной...  Ты  хотел  о
чем-то поговорить с кузнецами, а я тебя увел?
   Богдан покачал головой, задумчиво глядя на друга:
   - Только рассеяться хотел. Старый кузнец Микита, что на  пару  с  тобой
ковал сошники к плугу, интересный человек! Еще у Наливайко  был  кузнецом,
вместе с ним в осажденной Солонице сражались!



4

   Михайло Хмельницкий не разрешил Богдану  ехать  вместе  с  Максимом  на
Сечь.
   - Не до этого вам теперь,  братец  Максим,  -  многозначительно  сказал
подстароста. А когда в чигиринской усадьбе Хмельницких Богдан замешкался у
Кривоносова коня, отец шепнул казаку: - Советую  пану  атаману  немедленно
покинуть Чигирин! Получил послание  пана  гетмана,  доставленное  нарочным
старосты...
   - О войне с турками? Уже знаю, пан Михайло.  Я  не  сказал  Богдану  об
этом, не желая его волновать, - также шепотом ответил Максим.
   - Но среди этих посланий есть наказ старостам...
   - Старостам поднять ополчение? И это мне известно, поэтому-то я и хотел
увезти отсюда Богдана, чтобы он не принимал участия в  войне,  находясь  в
таком угнетенном состоянии, - снова перебил его Кривонос.
   Подстароста хотел было еще что-то сказать, но умолк. Какое-то время  он
колебался, а потом, отвернувшись от атамана, прошептал:
   - Есть наказ,  разосланный  по  всем  дорогам,  волостям  и  городам...
схватить Максима Кривоноса, как... как врага Речи  Посполитой...  Наказ  у
меня, и... только  до  завтрашнего  дня  я  могу  утаить  его  от  сотника
Скшетуского, нарочного от пана  Станислава  Конецпольского,  прибывшего  с
указами Жолкевского, теперь уже великого коронного  гетмана!..  А  Богдана
ведено отправить в войско его милости пана  Конецпольского  как  драгомана
при польном гетмане.
   - Спасибо, пан Михайло... Сию же минуту уезжаю из  Чигирина!  Сердечно,
как сын отца, еще раз благодарю пана Михайла за доброту человеческую...  -
Они обнялись и расцеловались.
   - Прощаешься, Максим? - спросил встревоженный Богдан.
   - Должен спешить. Пан Михайло сказал мне, что ты уезжаешь с ним в Киев.
Пан коронный гетман, очевидно, хочет, чтобы ты, мой  друг,  послужил  Речи
Посполитой. Прощай, пора уже тебе и за  ум  взяться.  С  умом  и  беда  не
страшна. А в Сечи я разузнаю о  твоем  джуре  у  дозорных  пана  кошевого.
Прощай,  тороплюсь  до  захода  солнца  выехать  за   ворота   чигиринской
крепости...
   Подошли  к   оседланным   лошадям,   возле   которых   стояли   казаки,
сопровождающие атамана, и обнялись,  словно  расставались  навеки.  Максим
шепнул:
   - Хороший у тебя отец, Богдан. Береги его всей силой своей молодости!
   - Что случилось? - забеспокоился Богдан.
   - Он тебе все расскажет, прощай...
   Максим взял из рук казака свой пояс с саблей, туго  затянулся,  воткнул
сбоку два пистоля, люльку и легко вскочил в седло.



5

   Более двухсот вооруженных  казаков  выставил  чигиринский  подстароста,
получив приказ Даниловича направиться в Бар, чтобы  там  присоединиться  к
войскам и ополчению. Он взял с собой и сына, несмотря на протесты и  слезы
Матрены.
   - Затоскует он здесь и погибнет, Матрена. Должен увезти...
   В душе Михайло Хмельницкий питал надежду встретиться в войске со  своим
старым хозяином -  вельможей  Жолкевским.  И  эта  встреча,  мечтал  слуга
Короны, наверное, решит дальнейшую судьбу его образованного сына.
   Богдан обрадовался предложению отца ехать с ним. Проезжая  через  Киев,
он непременно наведается в Свято-Иорданскую обитель.
   И что же? Только еще больше разбередит незажившую сердечную  рану.  Как
сильно чувство первой любви и какую  боль  причиняют  сердцу  неожиданные,
страшные удары судьбы!
   С разрешения отца он  выехал  в  сопровождении  двух  казаков  на  день
раньше. А  почувствовав  полную  свободу,  сразу  преобразился.  Вернулась
прежняя сила, появилось желание сразиться со своим  злейшим  врагом,  стал
шутить с сопровождавшими его казаками.  От  Корсуня  Богдан  направился  в
Терехтемиров, к  переправе  через  Днепр.  Ему  захотелось  встретиться  в
Переяславе с Якимом Сомко, увидеть маленькую Ганну...
   "Маленькую? - неожиданно пришла ему в голову  мысль...  -  Ведь  прошло
уже... Сколько же теперь ей лет?" Переправившись через Днепр, он торопился
до заката солнца приехать к Сомко.  Нетрудно  было  установить,  что  этой
"маленькой Ганнусе", может, теперь уже около  двадцати  лет.  Как  бы  эта
голубоглазая девушка не заставила сильнее  забиться  его  раненое  сердце,
подумал Богдан.
   И уже на улице, пересекавшей площадь, где когда-то находились  магазины
Сомко, хотел было свернуть на  киевский  шлях.  Наверное,  и  свернул  бы,
навсегда распрощавшись с трогательными воспоминаниями о приятной встрече в
доме Сомко...
   - Доброй вам дороги, пан Богдан! - услышал он позади себя и  вздрогнул,
точно пойманный на месте преступления.
   - Пан Яким?.. - Богдан вмиг соскочил с коня, передав поводья казаку.  -
Пан Яким, Яким!.. - взволнованно повторял  он,  едва  не  захлебываясь  от
нахлынувших чувств.
   Они взялись за руки и отступили на шаг,  чтобы  лучше  разглядеть  друг
друга. Яким теперь очень походил на  своего  отца,  старого  купца  Семена
Сомко. Такие же подстриженные  под  горшок  волосы  на  голове  и  густые,
опущенные книзу рыжеватые усы. Огрубели и когда-то нежные,  но  такие  же,
как у отца, толстые губы. Только давно зарубцевавшийся шрам на виске делал
выражение его лица несколько иным, чем у отца. И этот шрам ярко  воскресил
в памяти прошлое, такое хорошее, золотое  прошлое,  когда  сердце  еще  не
знало ни забот, ни печали.
   - Ну что же,  пан  Яким?..  Как  там  поживает  ваша  хозяйка  Ганнуся?
Наверное, и не узнаю ее теперь, - растроганный встречей, спросил Богдан.
   А Яким опустил руку, носком постола ковырнул корешок козельца,  росшего
под тыном. И, не глядя на Богдана, совсем упавшим голосом произнес:
   - Ганнуся?.. Наша Ганнуся  на  троицу  замуж  вышла  за  одного  нашего
собрата по торговому делу. Молодица уже наша Ганнуся, Богдан.
   - Как же это так, пан Яким? Почему я... мог бы и на свадьбу...  -  чуть
слышно пролепетал Богдан, подыскивая слова и сетуя  на  свою  судьбу,  что
ведет с ним такую  жестокую  игру.  Ганнуся  -  молодица,  чья-то  жена...
Маленькая, маленькая, хрупкая сиротка, которую тогда хотелось  спрятать  у
себя за пазухой и согреть теплом  своего  пылкого  сердца.  Молодица...  -
Тогда прощай, пан Яким, спешу в Киев, а потом в Бар, - произнес  Богдан  с
такой серьезностью, что Сомко даже отступил, давая ему проход. Но  тут  же
опомнился.
   - Ну нет, еще рано прощаться, - запротестовал он. - Где  это  видано...
Такой гость! Бар и войско никуда не денутся. Не отпущу! Голову под  копыта
коню подложу - езжай, Богдан... А это видел? - Яким потрогал рукой шрам на
виске. - На всю жизнь печать нашей кровной дружбы! Зайди же  ради