в,
Хмельницкий велел Горленко отправиться с отрядом в замок, а сам вскочил на
коня и уехал со двора староства. Он даже виду не подал, что  его  оскорбил
паи староста, открыто разделивший своих гостей на шляхтичей  и...  хлопов.
Из всех  подстарост  и  урядников  только  его,  подстаросту  пограничного
староства, шляхтичи оттолкнули от себя, отправив к черни, к хлопам...  Это
заметил сообразительный запорожский казак Горленко, а  от  пего  узнали  и
другие его люди.  Как  и  подстароста,  они  выезжали  со  двора  старосты
мрачные, возмущенные действиями вельможи Даниловича.
   Конечно, староста тоже заметил, что подстароста  и  его  люди  остались
недовольны. Однако, вместо того чтобы как-то успокоить чигиринцев, поднять
их настроение, загладить свою ошибку, староста еще больше усугубил ее.
   - Надеюсь, пан Хмельницкий, вы проявите достаточно  такта,  сопровождая
наших уважаемых дам, и не  допустите  никаких  действий,  подобных  вашему
опозданию, - высокомерно и громко, чтобы слыхали все присутствующие, кинул
ему вслед Данилович.
   - Уважаемый пан староста может быть спокоен. Буду  поступать  так,  как
повелят мне уважаемые дамы... - произнес Хмельницкий,  не  выдавая  своего
негодования.
   По  существу,  это  была  ссора  между  подстаростой  и  старостой.  Ни
Данилович, ни Хмельницкий больше не произнесли  ни  единого  слова.  Но  у
обоих нарастала злость, переполнявшая их сердца.  Староста  уже  собирался
крикнуть Хмельницкому, чтобы тот ехал в Чигирин,  что  для  охоты  у  него
достаточно более надежных люден. Но он сдержался и ничего не сказал, чтобы
не выдать своего раздражения. Ведь об этой ссоре может узнать  тесть...  А
стоит ли ему ссориться с всесильным, уважаемым в стране гетманом?
   Хмельницкого тоже подмывало резко ответить старосте и даже попросить  у
него разрешения возвратиться в Чигирин. Этот пограничный  город  стал  для
него родным. В Чигирине с ним иногда советуются даже низовые  казаки.  Там
он чувствует себя человеком!  О  том,  что  староста  может  снять  его  с
должности вообще и оставить без места, он и не думал.  На  границе,  кроме
королевских, существуют еще и свои законы. И не всякий закон так  свободно
может нарушить даже всесильный староста!..
   В покоях замка-зажгли огни. Зимняя ночь наступила внезапно. Пани Софья,
кутаясь в  дорогой  шлафрок  из  тонкого  меха,  подаренный  ей  литовским
шляхтичем Радзивиллом, стояла у окна и прислушивалась к шуму водопадов  на
Роси. Рядом с ней находилась  одна  из  горничных,  рассказывавшая  си  об
охотничьей трапезе на половине мужа. Слушая ее, Софья  почувствовала  себя
совсем одинокой, а однообразный гул, доносившийся до ее ушей, навевал  еще
большую грусть.
   - Ну, и что же сказал пан староста? - будто совсем равнодушно  спросила
Софья у горничной.
   - А егомость, уважаемая пани, говорил очень мудро. Этот, говорит,  хлоп
надеется получить от сейма бумаги о шляхетстве  и  сейчас  сам  сторонится
шляхты, поскольку еще не пришло время...
   - Так не мог говорить пан староста  о  своем  подстаросте,  управляющем
самым опасным староством. Ты не расслышала,  очевидно,  Стефа.  Хлоп  есть
хлоп, а пан Хмельницкий является подстаростой.
   - Но присягаю, так говорили егомость...  Слыхала  же  это  не  я  одна,
уважаемая моя пани, а все мы. Наверное, лакей Грегор  мог  бы  подтвердить
это.
   - Ну довольно... Пан подстароста, наверное, голоден и есть хочет?
   - Почему бы и нот? Наверное, с дороги он поел бы и выпил...
   - Довольно, говорю, Стефа. Иди... Нет, подожди...
   Пани Софья еще плотнее закуталась в меховой шлафрок, прижавшись головой
к оконному косяку. Потом она отошла от окна и приблизилась к горничной.  И
совсем тихо, с деланным безразличием велела:
   - Приготовь, Стефа, ужин пану подстаросте.
   - В покоях пана? - спросила девушка.
   - Да... Или нет... В покоях пана... или лучше всего в  тот  зал  пускай
Грегор подаст ужин для воинов Чигиринского староства. Мой  муж,  не  желая
того, оскорбил подстаросту, и я должна  загладить  его  вину  перед  паном
Михайлом. Я думаю, Ян сказал так без всякого злого умысла...
   - Присягаю, егомость говорили без злого умысла, даже смеялись...
   - Стефа! Довольно, говорю тебе. Ужин пану подстаросте подашь сюда  и...
сама приветливо пригласи его ко мне. Пускай пан подстароста вместе с тобой
войдет в мои покои...
   И пани Софья снова подошла к окну, откуда лучше был слышен рокот бурной
Роси. Так и стояла она здесь, пока Стефа накрывала  стол  с  позолоченными
резными ножками, стоявший в углу комнаты. Девушка то и  дело  посматривала
на хозяйку, словно советовалась с ней, куда поставить жаркое или хлеб, тот
ли она графин венгерского вина поместила посредине стола. На одну  персону
или на двоих готовить приборы? Пани Софья следила,  как  горничная  своими
ловкими руками ставила чешскую посуду, бокалы для вина, накрыла было  стол
на две персоны, потом один прибор убрала, потом снова вернула...  Смотрела
и молчала. Ян  глубоко  оскорбил  ее  своим  издевательским  обращением  с
небезразличным ей человеком, которого с юношеских лет уважали в их доме...
   В  первую  минуту  она  хотела  было  пожаловаться  на  Яна  отцу,   да
передумала. А Стефа звенит на столе бокалами так, словно выкликает  где-то
глубоко притаившиеся, будто и замершие уже девичьи чувства...
   Когда Стефа, выполняя приказание пани  Софьи,  как  можно  почтительнее
приглашала Хмельницкого на ужин, она не сказала ему,  что  стол  накрыт  в
комнате ее госпожи. Вполне понятно,  что  подстаросту  надо  было  угощать
отдельно от его вооруженной свиты, - это в  какой-то  мере  смягчало  вину
старосты. Значит, и пана подстаросту возвышают над челядью и даже над  его
казаками.
   - Мне велели проводить уважаемого пана в комнату, где его ждет... ужин,
- сказала девушка, идя впереди Хмельницкого.
   Они прошли по длинному полутемному коридору, потом свернули и поднялись
по лестнице на второй этаж. Здесь были  размещены  покои  старосты  и  его
жены. Хмельницкий знал об этом. И когда на втором  этаже  Стефа  повернула
вправо, сердце его тревожно забилось. Они шли к покоям пани Софьи.
   Раздумывать было  некогда.  Раскрылась  тяжелая  дубовая  дверь.  Стефа
придержала ее, пропуская чигиринского  подстаросту.  Желая  угодить  своей
госпоже, девушка старательно выполняла свои обязанности.  Третий  год  она
прислуживает ей, из помощницы стала старшей горничной, и не Степанидой,  а
Стефой теперь звали ее. Все это  должна  была  ценить  девушка  из  бедной
многодетной семьи простолюдина.
   Когда гость медленно переступил порог и от окна донесся  ответ  на  его
приветствие, горничная тихо притворила дверь, посмотрела в одну  и  другую
сторону коридора и быстро, как всегда, сбежала по лестнице.
   - Бардзо прошу пана Михайла... О, то нех бендзе только "пана  Михайла".
С детства я привыкла к этому имени, которым мой дорогой отец  до  сих  пор
называет пана, - весело произнесла пани  Софья:  ее  грусть  словно  рукой
сняло. Она  встретила  гостя  совсем  по-домашнему,  не  переодевшись,  не
стесняясь его, как и тогда, когда была барышней, кутаясь в шлафрок  больше
от холода, чем от смущения. - Пан староста, отъезжая, просил меня угостить
пана. Он так досадовал на себя из-за инцидента.
   - Какого именно, прошу... прошу...
   - Разумеется, зовите меня пани Софья, именно  только  пани  Софья,  как
и...  всегда.  -  Она  с  трудом  сдержалась,  чтобы  не   сказать:   "как
когда-то...". Но ведь когда-то она была для него паненкой Софушкой!..
   - Сердечно благодарю, пани  Софья.  Но,  наверное,  это  случилось  без
меня...  Вот  только  человека  жаль,  исправный  был   надсмотрщик...   -
Хмельницкий сразу понял, о каком "инциденте" говорит жена старосты, но  из
гордости и искреннего уважения к ней решил  представить  дело  так,  будто
речь идет о надсмотрщике Гнате Галайде, осужденном на смерть.
   Хмельницкий окинул взором комнату, задержал его  на  столе.  Ему  сразу
бросились в глаза два бокала, и он невольно посмотрел на Софью.  Она  даже
вздрогнула от его взгляда,  кровь  ударила  ей  в  лицо,  молодая  женщина
зажмурила глаза, борясь с укором совести, который, как червь,  зашевелился
в ее душе. И тут же она взяла себя в руки.
   - Как и пан Михайло, я так же не  удостоилась  чести  быть  на  трапезе
охотников   и   почувствовала   голод   после   дороги.   Конечно...   Тот
надсмотрщик... наверное, его уже не спасешь, коль пан староста вынес  свой
приговор... Но, прошу, пан Михайло, садитесь к столу.
   Хмельницкий сдержанно вздохнул и отодвинул кресло с высокой спинкой,  в
которое садилась пани Софья. Бархатистый мех шлафрока нежно щекотал  руку,
и он не торопился отводить ее. Софья посмотрела на  него  через  плечо  и,
теперь уже окончательно овладев собой, непринужденно улыбаясь,  пригласила
его садиться.
   Михайло Хмельницкий, служа в доме гетмана в Жолкве, еще с  молодых  лет
усвоил самые изысканные  шляхетские  манеры.  Он  немного  отвык  от  них,
пребывая на степной границе,  а  сейчас,  в  обществе  прелестной  молодой
женщины, вмиг припомнил все. Единственное,  что  ему  трудно  давалось,  -
поддерживать беседу с воспитанной в шляхетском духе дамой.  Это  было  для
него невыносимой мукой и потому, что, когда она была еще совсем юной,  они
были очень дружны, и он вовсе не чувствовал себя с  ней  слугою  ее  отца.
Имевшаяся между ними разница в шесть-семь  лет  не  играла  никакой  роли,
когда девушке шел четырнадцатый или  пятнадцатый  год.  С  каждым  месяцем
"Софушка" все  более  превращалась  во  взрослую  барышню,  и  все  крепче
задумывался доверенный слуга гетмана. Уезжая из Переяслава по неожиданному
приказанию гетмана, он понимал, что дальнейшее  их  сближение  становилось
уже угрожающим...
   Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала
разговор, - впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома.
   Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина  в  бокалы,  хозяйка
предупредила,  вернее  -  приказала,  как  это  умеют  делать  хорошенькие
женщины:
   - Пана  Михайла  прошу  выпить  первый...  охотничий  бокал  одного,  а
второй... вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно.
   - В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, - осмелев,  ответил
Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал.
   Какое-то время разговор вертелся  вокруг  разных  мелочей  -  убранства
комнаты, погоды, ужина. Но  вскоре,  когда  и  пани  Софья  несколько  раз
пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более  просторной.
Откуда  только  брались  слова!  Какая-то  неведомая  сила  принуждала  их
говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить  разговора,  произойдет
что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих.
   К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях,  происшедших  во
львовской коллегии, когда сын  чигиринского  подстаросты,  взяв  под  свою
защиту сына  пана  Хмелевского,  проявил  себя  верным  другом,  достойным
приязни родовитого шляхтича. Чтобы  уклониться  от  разговора  об  ужасном
событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее
мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль - рассказать подстаросте  о
поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески  расхваливал
отца пани Софьи, превозносил его рыцарство  и  патриотизм,  уподобляя  его
консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и  сочла
этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное.
   - Папа говорил, что сын пана Хмельницкого вел себя весьма  достойно!  -
восторженно начала она. - Как уверяет папа, этот талантливый юноша  подает
большие надежды, он может стать в будущем  первоклассным  дипломатом  Речи
Посполитой.
   - Я был бы рад этому, уважаемая  пани  Софья!  -  мечтательно  произнес
Хмельницкий,  уже  совсем  смело  глядя  на  эту   выхоленную,   прекрасно
сохранившую свою молодость женщину. Молниеносно пронеслись  в  его  памяти
картины прошлого: пруды в Жолкве, обучение плаванию...
   Вначале пани Софья, ощутив пристальный  взгляд  Хмельницкого,  смущенно
закуталась в шлафрок до самого подбородка,  но  потом,  уже  не  стесняясь
гостя, обнажила свою белую, как мрамор, шею с питью жемчуга на груди.
   - Пан Михайло может быть совершенно  спокоен,  его  сын  находится  под
бдительным  и  заботливым  присмотром  самого  гетмана.  Правда,   есть...
какие-то у юноши увлечения торговыми делами...
   - А что это за увлечения, прошу, прошу  вас?  Мне  об  этом  ничего  не
известно, - встревожился Хмельницкий.
   - Да все это пустяки. С заслуживающим  похвалы  рвением  юноша  изучает
турецкий  язык,  беря  уроки  у  турчанки,  невольницы  известного   купца
Корнъякта или купеческого караванбаши пана Серебковича.
   - У турчанки?
   - А пан хотел бы воспитать из своего сына законоведа?  Если  невольница
достойная  женщина...  пусть  обучает  юношу  языку.  Папа  считает,   что
дипломату, имеющему дело с неверными, лучше всего обходиться без толмачей,
зачастую лживых, не  сочувствующих  политике  нашего  государства.  А  что
турчанка... Разве мало есть родовитых шляхтичей, которые считают для  себя
блаженством греховное сближение с этим экзотическим... подобием женщины...
   При этом Софья, заметно нервничая, встала с кресла,  и  шлафрок  широко
распахнулся... Хмельницкому показалось, что она  поспешно  запахнула  полы
его, выполняя лишь правила приличия. А нервничала Софья  неспроста.  Около
двух лет и ее муж держал в замке в  Олеске  молодую  невольницу  турчанку,
подаренную ему родным  братом  Николаем.  Сколько  усилий  приложила  пани
Софья, помогая этой несчастной "убежать" с молдавскими купцами... Об  этой
турчанке кое-что знал и Хмельницкий.
   - Стоит ли, уважаемая пани... Софушка, так нервничать  из-за  этого?  -
отозвался он, тоже поднимаясь из-за стола.
   Перед его глазами еще до сих пор стояла пани в легкой шелковой сорочке,
видневшейся из-под распахнутого шлафрока. Полная грудь  натягивала  тонкую
ткань, поднимаясь, как морские волны, - так учащенно дышала женщина.
   Услыхав это ласковое, давно уже забытое имя, Софья обернулась к нему. У
нее в глазах заблестели огоньки... на лице  заиграла  благодарная  улыбка.
Хмельницкий наклонил голову, смущенно пряча свой полный страсти взгляд,  -
он готов был убежать отсюда как можно скорее...
   - Софушка... Софушка!.. - почти шепотом произнесла хозяйка, приближаясь
к Хмельницкому. Ее руки робко поднимались вверх, словно  она  умоляла  еще
раз повторить это ласковое обращение.
   Однако подстароста в эту критическую минуту переборол себя.
   - Уважаемая пани Софушка... Прошу  отпустить  вашего  покорного  слугу,
который  хранит  в  своей  памяти  образ   светлой   любви   и...   чистой
женственности!
   Софья прикрыла рукой глаза.
   - У пана Михайла благородная душа... - промолвила она и отошла к окну.



6

   Когда подстароста покинул покои Софьи,  было  уже  далеко  за  полночь.
Только в коридоре, словно очнувшись после угара, он пришел в  себя.  Перед
его глазами  все  еще  стояла  стройная  фигура  молодой  женщины.  То  ли
раскаивалась она, что проявила свою женскую слабость... то ли  обидело  ее
такое деликатное... слишком деликатное поведение подстаросты?  Распрощался
он с ней тоже как... подстароста, подчиненный  мужа.  А  ведь  он  мог  бы
когда-нибудь стоять с ней под венцом и не прощаться сейчас у темного окна,
в которое доносился шум Роси, навевающий тоску...
   Выпитое  вино  согревало  Хмельницкого,  но  не  оно   возбуждало   ум,
заставляло  сильно  биться  его  сердце.  Еще  недавно  подстароста  горел
желанием как можно  чувствительнее  отомстить  унизившему  его  чванливому
шляхтичу. За ужином он  даже  с  неожиданной  завистью  вспомнил  храброго
атамана Яцка. Но сейчас Хмельницкий отгонял от себя эти мысли. Сердечность
пани Софьи как рукой  сняла  его  злость.  Теперь  ему  хотелось  от  души
хохотать, смеяться над высокомерной шляхтой, с  презрением  относящейся  к
неровне,  он  гордился   тем,   что   не   уронил   своего   человеческого
достоинства!..
   Стефа, встретившая Хмельницкого внизу, у двери, не могла определить его
настроение. Ни успокоенности, ни возмущения не заметила она на  его  лице.
Девушка хотела было пожелать Хмельницкому доброй  ночи,  но  воздержалась,
боясь, как бы он не принял это за  насмешку.  Подстароста  быстро  шел  по
замковым коридорам. Он чувствовал себя свободно, независимо, не угнетаемый
своими повседневными служебными делами и преклонением перед старшими.
   Давно уже кончили ужинать его люди, и в зале был погашен  свет.  Только
джура, борясь с дремотой, расхаживал  перед  дверьми  комнаты,  в  которой
должен был отдыхать подстароста.
   - Хорошо ли  следят  за  богуславским  шляхом,  пан  джура?  -  спросил
Хмельницкий, проходя в комнату.
   - А то как же, пан подстароста. Пан Мусий недавно  наведывался  туда  и
ничего тревожного не заметил, - ответил джура.
   Хмельницкий старался успокоиться, расхаживая по комнате и  готовясь  ко
сну. Да разве тут уснешь, когда сомнения терзают душу! Но не ходить же ему
до утра по комнате или, упаси боже, по подворью на глазах у  джуры.  Порой
он то чувствовал какое-то облегчение на душе, то снова сомнение  тревожило
его... Набросить бы жене на плечи шлафрок,  чтобы  согрел  ее  шелковистый
мех! Украсить бы ее шею ниткой  жемчуга!  Передать  бы  хозяйство  в  руки
челяди... А нобилитации [возведения в дворянство  (польск.)]  до  сих  пор
нет. О каком же шлафроке можно говорить...  Господа  сенаторы  скорее  все
бумаги отдадут на съедение жукам-точильщикам, чем  допустят  тебя  в  свою
среду. Ты ведь всего-навсего ничтожный хлоп. За тура - на кол...
   Прислушался.   В   коридоре   раздались   быстрые   шаги,   послышались
взволнованные  голоса.  Хмельницкий,  уже  прилегший  было   на   кровать,
приподнялся, крикнул:
   - Эй, кто там: не пан ли Мусий?..
   - Да, пан  Михайло,  новость  за  новостью!  Пан  региментар,  егомость
Хмелевский вместе со своими людьми неожиданно вернулся с охоты и, несмотря
на поздний час, отправился в Богуслав.
   - Что? Вернулся с охоты? Что-нибудь говорил, приказывал?
   - Да нет. Кто бы осмелился  расспрашивать  такого  разгневанного  пана.
Спросил у одного казака. Так тот сказал... не поладили с паном  старостой.
Будто бы, уважаемый пан Хмельницкий, из-за вас крепко поспорили...
   - Давно уехал пан региментар? - спросил Хмельницкий, наскоро одеваясь и
цепляя саблю, точно собирался нагонять Хмелевского.
   - Только сейчас, еще, наверное, и мили не  проехал.  Но  тут...  прошу,
гонец из Вильшаны от пана старосты... Говорит, срочно...
   - Где он? Веди его сюда. Наверное, пан староста  не  может  успокоиться
после этой ссоры. - И  Хмельницкий  стал  еще  поспешнее  одеваться:  ведь
старосте нужны надежные слуги!
   - Пан староста велел... Да вот и сам гонец из Вильшаны.
   Замигала свеча, принесенная из коридора. На пороге  появился  упитанный
юноша, должно быть откормленный маменькин сыночек. От мороза у него горели
щеки, брови и усы посеребрил иней...
   - Что-нибудь срочное? - спросил Хмельницкий. Он был  уже  совсем  одет,
как для боевого похода.
   - Да, уважаемый пан подстароста, егомость вельможный...
   - Говори прямо: привез  приказ  о  выезде  моего  отряда?..  -  перебил
Хмельницкий откормленного юнца.
   -  Есть  приказ.  Пускай  пан...  сию  же   минуту   пошлет   гонца   в
Звенигородку... чтобы отменили казнь тамошнего надсмотрщика московитина.
   - Так велел пан староста?
   - Да. Я его джура и  гонец...  С  егомостью  паном  региментаром  из-за
тамошнего надсмотрщика поссорились... Пан обязан  спасти  жизнь  человека.
Утром его казнят на  колу,  если  вовремя  не  получат  этот  приказ  пана
старосты.
   - Пан Мусий! Кто у нас лучше всего ездит? Самый быстрый...  Нет,  лучше
послать двоих с подменными лошадьми! Немедленно...
   - Тогда мне придется