дних объятий в другие, да
и сам обнимал и целовал всех подряд.
   - О, Богдан! - услышал он и не помня себя крепко обнял заросшего мягкой
бородой, безгранично родного Ивана Сулиму.
   - Ванюша!.. Сулима! - радостно восклицал Богдан, не сдерживая слез.
   На  турецкой  земле,  под  лучами  палящего  солнца  казаки   упивались
неслыханной и желанной победой, о которой  мечтали  они  еще  в  ковыльных
степях Украины.
   - А я, братец Ванюша... Или ты уже, наверное, знаешь  о  моем  горе?  -
спросил Богдан, как-то сразу став грустным.
   - Да, слышал, - ответил Сулима, соображая, с чего начать рассказ. -  Не
повезло нам. Как жаль, что тогда ты не поехал с нами в дальний дозор.  Ах,
как жаль...
   - Да ведь не мог я. Должен был торопиться...
   - Как раз об этом  я  и  говорю,  Богдан.  Тебе,  вижу,  никто  еще  не
рассказал.
   - О чем? - перебил его встревоженный Богдан.
   - Не знает! - Иван крепко прижал к себе Богдана. - Селима мы поймали...
   - А Христина?
   - Давай отойдем немного в сторону, там поговорим. - Сулима совсем  тихо
произнес: - Врать или сказать правду?..
   - Ты шепчешь что-то или я совсем оглох? - спросил Богдан, тряся  Сулиму
за плечи.
   - Шепчу, себя убеждаю... Знаешь...  -  Сулима  посмотрел  на  толпу.  -
Знаешь, Богдан, в дозоре мы перехватили отряд Селима...
   Заметив, как побледнел Богдан, Сулима скороговоркой рассказал ему о бое
с отрядом Селима и о взятии его в плен.
   - Только когда я рассказывал об этом  старосте,  то  умышленно  кое-что
приврал. Староста поинтересовался,  что  произошло  с  послушницей,  но  я
заметил, что и этот проклятый шпион тоже покосился на меня, надеясь узнать
что-нибудь о своей пленнице...
   - Ну-ну... - поторапливал Богдан, пристально глядя в глаза Сулимы.
   - Я сказал, что она схватила за горло татарина, которому Селим  передал
ее, и в Днепре... наверное, утонула вместе с ним.
   - А на самом деле?
   - На самом деле... Не мог же  я  порадовать  этого  мерзавца  тем,  что
татарину удалось убежать вместе с Христиной.
   - Убежать? Вместе с Христиной?
   - Убежал, проклятый... Они боролись в Днепре, потом он,  уцепившись  за
коня, выбрался на берег, вытащил бедную дивчину, связал ей руки и  положил
на седло.
   - Ах-ах!.. Почему я не поехал с тобой? - простонал Богдан.
   - Селима зарубили польские жолнеры - Тарас видел собственными  глазами.
Они обманули поручика  Конецпольского,  что  не  нашли  турка,  а  сами...
расправились с ним.
   - Погоди! Так, значит, Христину увез Мухамед Гирей. Пан Хмелевский  мог
спасти ее? Мог, Иван? - Богдан тряс друга за плечи.
   - Наверное, мог. Но это... где-то там, в Крыму.
   - Боже мой! Собственными руками отдал  ее  султану...  Такой  дурень  -
отправился далеко за море, сотням  смертей  глядеть  в  глаза,  разыскивая
Христину там, где ее и не могло быть. Ах, дурак!  Ведь  хорошо  знал,  что
Селим, угождая Мухамеду Гирею, отдаст ее мерзавцу, а не отправит вместе со
всем ясырем...
   - Успокойся, Богдан.  Дальше  Бахчисарая  Христину  не  отправят.  А  с
Бахчисараем полковник Дорошенко и королевский региментар сделают  то,  что
пан Сагайдачный с Синопом! Нужно спешить в Крым.



17

   Над многотысячной толпой на берегу стоял  сплошной  гул,  прорезываемый
зычными голосами атаманов, которые пытались  навести  порядок.  Утомленные
тяжелым морским походом, боями, переживаниями и победой над врагом, казаки
стали постепенно успокаиваться.
   Сулима помог Богдану  разыскать  в  толпе  Максима  Кривоноса,  Ганджу,
Силантия и Юркевича. Богдану хотелось найти и старого  Мусия  Горленко,  с
которым они ехали сюда в одном челне. Но  вдруг  внимание  всех  привлекло
событие, происходившее на площади, куда выводили пленных турчанок.
   Джулай, увидев Богдана, бросился к нему, схватил за руку и  потащил  за
собой.
   - Богдан, пошли живее! Будем крестить турчанок! Под  угрозой  смерти  я
заставил Баяра привести мне его  эту...  Магдалину-Мугаррам...  Окрещу  ее
Мариной, вместо моей покойницы!..
   Возле   сбившихся   в   кучку   перепуганных   девушек-турчанок   стоял
позеленевший от страха Баяр.
   Да разве только  от  страха?  С  раннего  утра  турок  развернул  такую
лихорадочную деятельность, что Богдан удивлялся, как он  еще  держится  на
ногах. Неестественная улыбка на пересохших устах свидетельствовала  о  его
крайнем психическом напряжении.
   Кто-то сильным голосом издевательски воскликнул:
   - Окрестим и обвенчаем  с  нашими  казаками,  погуляем  на  свадьбе,  а
потом... потом, если наскучат, можно будет и раков покормить ими!..
   Усатый запорожец натягивал на себя парчовый чапан богатого  бея  вместо
поповской ризы. В руках он  держал  деревянный  крест,  наскоро  связанный
бечевкой из палки.
   - Во имя отца и сына... - размахивал запорожец самодельным  крестом.  -
Раздеть новорожденных отроковиц, освободить их от басурманской одежды, как
младенцев от пеленок! - прогремел его сильный бас.
   Казаки, как безумные, с расширенными глазами, с  перекошенными  лицами,
бросились к девушкам и с таким остервенением срывали  с  них  одежды,  что
некоторые из них не могли удержаться на ногах.
   В мгновение ока несколько десятков  несчастных  турецких  девушек  были
раздеты до нитки.
   - В море! В крещенскую купель! - распоряжался импровизированный поп.
   Но когда  к  турчанкам  бросились  с  протянутыми  руками  разъяренные,
потерявшие человеческий  облик  казаки,  Богдан,  возмущенный  всем  этим,
подбежал к девушкам и крикнул:
   - Стойте, безумные!
   Возглас молодого  казака,  прозвучавший  как  гром  среди  ясного  дня,
остановил толпу. Казаки знали спудея, а некоторым было  известно,  что  он
сын чигиринского подстаросты. Смело вступившись за юных турчанок, он  хотя
и пошел против казаков, готовых  отомстить  извечным  врагам  Украины,  но
своим   отважным   поступком   невольно   вызвал   у   этих   ошеломленных
неожиданностью людей восхищение. Наступила угрожающая тишина.
   Однако запорожец в парчовом чапане - "ризах", "с крестом" в руке  вдруг
будто опомнился и грозно  выпрямился.  Его  скрутившийся  оселедец  лез  в
налившиеся кровью глаза, мешал ему, и это еще больше разжигало "попа".
   - Защ... щищаешь?! -  вдруг  закричал  он  и,  замахнувшись  "крестом",
бросился на Богдана.
   За ним двинулась толпа сторонников "крещения". В большинстве своем  это
были опьяненные местью пожилые реестровики, которые этих сбившихся в  кучу
турчанок отнюдь не склонны были считать сестрами, уж тем более  -  детьми,
дочерьми.
   Однако молодые казаки, не привыкшие к жестоким набегам на турецкие аулы
и видевшие в этих юных пленницах прежде всего  несчастливо  начавших  свою
жизнь девушек, почувствовали угрызение  совести  и  отказались  от  своего
намерения "окрестить" турецких красавиц.  Молодежь  решительно  поддержала
Богдана. А над площадью снова пронесся рев: запорожец  в  парчовом  чапане
уже занес было свой "крест" над головой Богдана, но тот  искусно  выбросил
вперед руку с саблей, и "крест" молниеносно отлетел в сторону.
   - Назад, старый дурак! Что, тебе жизнь опостылела? -  закричал  Богдан,
теряя самообладание.
   Казаки ахнули от восхищения. Усердные "крестители" тут же остановились.
   Впереди Богдана встала высокая седая Мелашка.  Подняв  голые,  высохшие
руки, она воскликнула:
   - Боже мой! Братья спасители!.. Неужто пречистая дева  послала  вас  на
эту проклятую землю, чтобы вы, так же  как  и  басурмане,  издевались  над
беззащитными детьми и женщинами? О боже!.. - И упала на землю.
   Мелашку подхватил Максим Кривонос, передал ее в сильные руки Силантия.
   - А ну, "крестители"!  Дайте  проход  девчатам!..  -  властно  произнес
атаман, также вытащив свою саблю. -  Казаки,  одеть  бедняг,  прикрыть  их
наготу!.. Богдан, скажи "крестницам", пусть одевают свое тряпье...  А  ты,
старый дурак, до того доказаковался, что с ума спятил.  Сбрасывай  "ризы",
отдай их "крестницам", а пан куренной тебя еще раз  окрестит  да  на  путь
истинный наставит, когда вернемся на. Сечь.
   Не успел Богдан сказать турчанкам несколько слов, вежливо отворачиваясь
от них, как это делают их соплеменники во время разговора с женщинами, как
Баяр подвел к нему кое-как одетую стройную турчанку. Девушка  упала  перед
ним на колени и, закрывая лицо косичками, прошептала:
   - Аллах! До  конца  дней  наших  будем  молиться  за  тебя,  преславный
богатырь-ака земли Днепровской!..
   Богдан взял девушку под руку и поднял ее с земли.
   -  Гайди,  гитмекдир...  кызкардешчыкляр  [уходите   отсюда...   сестры
(турецк.)], - сказал он, ведя ее по коридору, который  образовали  казаки,
расступившиеся перед турчанками, сопровождаемыми Баяром.
   Богдану казалось, что, если не поддерживать эту дрожащую  девушку,  она
упадет и разобьется, как фарфоровая статуэтка. Он поплотнее завернул ее  в
чапан и велел следовать за остальными.



18

   К Богдану подошел Петр Сагайдачный, наклонив голову, не глядя  в  глаза
юноши.
   - Уважение к уму пана Хмельницкого удерживает меня от выполнения  долга
старшого. Я должен был бы судить  казака  за  этот  акт  прощения  кровных
врагов нашего народа... - медленно произнес старшой, и видно было, что  он
с трудом сдерживает себя.
   -  Во  власти  пана  старшого  нагнать  девушек   и   показать   пример
возглавляемому им войску, как потешаться над безоружными детьми... Но  пан
старшой сможет сделать это, только переступив  через  мой  труп!  -  также
приподнято, но без дрожи в голосе произнес Богдан.
   - На старшого?! - закричал Сагайдачный.
   Но Богдан прервал его:
   - Прошу пана старшого  выслушать  юношу,  которого  он  уже  благодарил
однажды за совет. На земле басурман - не один Синоп, еще  есть  что  жечь,
хватит и девушек для надругательств. Но  недобитый  враг  Зобар  Сохе  еще
утром успел прибыть в Стамбул! Наверное, он не пировать приехал с султаном
и Искандер-пашой, не на байрам к визирю басурманских войск или к  главному
баше военного  флота,  построенного  англичанами,  уважаемый  пан  старшой
запорожского войска!.. А  мы  крестины  устраиваем...  Советую  немедленно
снарядить галеры и отправить бедных людей на родную землю. И всем тем, кто
прибыл сюда, чтобы обвенчаться с выкрещенными  турчанками,  приказали  бы,
пан Петр, уйти из казацкого войска!
   - Правильно! - воскликнул Яцко Острянин.
   - Верно, пан старшой! Вели! - пробасил наказной Жмайло.
   - Да...  Ве-ерно!  -  прозвучало  в  первых  рядах  молодых  казаков  и
покатилось дальше.
   Петр Сагайдачный резко поднял голову. Вначале окинул взглядом  казаков,
потом встретился глазами с Богданом и, сняв шапку, вытер пот со лба. Через
минуту порывисто протянул Богдану сначала одну, а затем и вторую руку:
   - Разве тут не сойдешь с ума! Мир, юноша...  Второй  раз  учишь  нас...
горячих и неразумных. Мир!..
   Богдан низко поклонился Сагайдачному, протягивая ему руку с саблей:
   - Прошу, пан  старшой,  взять  оружие  из  рук  непослушного  казака...
Поступал так, как подсказывало мне сердце. Я плыл сюда не для того,  чтобы
глумиться над юными турчанками. А воевать с их отцами и братьями, которые,
наверное, спешат привести сюда аскеров и янычар, пока  мы  тут  занимаемся
глупым крещением... Прости, пан старшой, я тоже  потерял  такую  крещенную
уже дивчину...
   Они обнялись и расцеловались,  а  казаки  возгласами  и  подбрасыванием
шапок  приветствовали  этот  честный  мир.  Но  Сагайдачный  заметил,  что
молодого казака приветствовали с большей теплотой...




ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. И ДУБ НАДЛОМИЛСЯ


1

   Еще в Синопе Богдан  почувствовал  себя  плохо.  Для  порядка  попросив
разрешения у  Сагайдачного,  он  сел  в  челн  Яцка  Острянина.  Тогда  он
почувствовал боль в  порезанной  саблей  руке.  Вначале  это  было  вполне
терпимое напоминание о ране. Но в море  Богдану  стало  невмоготу.  Он  не
находил себе места. Сулима раздобыл у  Яцка  свежей  корпии  из  турецкого
госпиталя и бинтов  для  перевязки.  По  польскому  обычаю,  раненую  руку
опустили в соленую морскую воду, а по казацкому - рану присыпали  табачным
пеплом из трубки. Сулима ласково перевязал руку Богдана и удобно  подвесил
на повязке через плечо.
   Но пока что все подшучивали над его пустяковой раной.  А  на  следующий
день боль стала отдавать в плечо. Несмотря на  осеннюю  морскую  свежесть,
особенно ощутимую ночью, Богдан весь горел.
   Последние двое суток пришлось лежать. Он уже не в силах был  подойти  к
Ивану, послушать его рассказы о встрече с Селимом, о девушке,  "закутанной
так, что только заплаканные глаза блестели да стон вырывался из пересохших
уст...".
   Ему приготовили постель и уложили  в  носовой  части  чайки.  Сам  Яцко
дважды осматривал его рану. На это время у руля становился Тарас, которого
вместе с донским казаком и с Иваном Сулимой Яцко взял к себе  в  сечевики.
Больной теперь не улыбался, когда шутили, жаловался на духоту, на  боль  в
руке.
   Так и не пришлось ему разыскать в Крыму  регимент  Хмелевского.  Войска
уже оставили Крым,  а  отряды  полковника  Дорошенко  давно  отправили  на
Украину всех пленных, отбитых у татар и турок в Бахчисарае.
   Об этом он узнал от Ивана Сулимы. Тяжелобольного Богдана  теперь  везли
на возу, а оседланный карий конь его от самой Кафы шел привязанным  сбоку,
напоминая всем о болезни его хозяина. Днем больной видел только  затянутое
черными тучами небо да Ивана, ехавшего рядом на коне, а на своего  карего,
привязанного к возу, боялся даже взглянуть. Ночью же ему снились кошмарные
сны.
   Прибыв на Сечь, Богдан с трудом узнал своего  джуру  Назруллу,  который
бросился к больному, как к близкому человеку, и  сообщил  о  том,  что  из
Чигирина уже дважды приезжали  гонцы,  интересовались  им.  Когда  в  доме
куренного атамана Нечая его жена  турчанка  развязывала  опухшую,  горячую
руку Богдана, он с трудом сдерживался, чтобы не  закричать  от  боли,  как
дитя. Жена Нечая встревожилась и  украдкой  стала  о  чем-то  шептаться  с
Назруллой.
   -  О  чем  вы  там  шепчетесь,   анне-джон?   [матушка   (турецк.)]   -
поинтересовался Богдан.
   Она подошла и снова разбинтовала больную руку.
   - С рукой у тебя фена гальде... [очень плохо  (турецк.)]  -  растерянно
сказала она.
   - Что с ней? - допытывался Богдан.
   Ему ответил Назрулла:
   - Сабли аскеров иногда смазывают  ядом...  Не  знаю,  бейака,  была  ли
смазана и та, что тебя порезала...  но...  дела  плохи...  Змею  нужно  на
острове ловить, голову  ей  отрубить,  яд  в  зубе  искать.  Ведь...  фена
гальде...
   Назруллу хотя и не держали взаперти, как пленника, но зорко следили  за
ним и никогда не выпускали одного со двора. А  за  змеей  ему  нужно  было
ехать через днепровский рукав на остров.
   Однако, посоветовавшись с больным Богданом, Назруллу  отпустили,  и  он
сам взял себе в помощь  друзей  Богдана.  Да  где  ее,  эту  змею,  теперь
найдешь, если уже наступили, осенние холода и пришла пора дождей. Сулима и
донец, знавший несколько татарских слов,  вместе  с  Назруллой  весь  день
искали в скалах и зарослях гнезда змей.
   Каждый  раз,  когда  Назрулла,  исхитрившись,  извлекал  из  дупла  или
расщелины  застывшую,  едва  шевелящуюся  ползучую   тварь,   оба   казака
отскакивали в сторону, брезгливо морщась и вскрикивая. А Назрулла  брал  в
руку гадюку и, глянув на нее, отбрасывал.
   - Фена! Не тот гадюка, не змей гадюка...
   Наконец, уже под вечер, Назрулла расшевелил большое гнездо гадюк, а сам
настороженно отскочил в сторону. Змеи извивались, выгибая  свои  блестящие
спины, шипели на смельчака, пытались укусить его. Но их угрозы теперь были
не страшны. Холод уже сковывал пресмыкающихся.
   Когда донец Кирилл бросился на помощь Назрулле и уже замахнулся камнем,
тот испуганно схватил его за руку.
   - Кирексизджи, дурсун!.. [Не нужно, стойте!.. (турецк.)]  -  воскликнул
Назрулла. - Голова, голова мне нужна невредимой...
   И он подцепил палкой-рогаткой самую большую змею, которая  зашипела  на
него, угрожая своим длинным раздвоенным жалом-языком. Лишь теперь Назрулла
попросил ударить камнем прижатую к земле змею. Только не по голове...
   Поздно, когда уже совсем смеркалось, Назрулла и казаки  возвратились  в
дом кошевого. Змеиный яд, добытый из зубов четырех змей, он нес в глиняной
трубке как драгоценность.
   Богдан не спал, окруженный друзьями, казаками, атаманами, приехавшими к
кошевому. Ему рассказывали о новостях, приходивших в сечевой  кош:  казаки
уже возвращались из  похода,  прибывали  гонцы  со  всех  концов  Украины,
возвращались люди с  Посулья  и  московской  границы,  куда  они  отвозили
отбитых у турок пленных.
   А в это время Нечаиха вместе с Назруллой и Иваном Сулимой  приготовляли
необычное лекарство из густого меда, вощины, березового дегтя  и  змеиного
яда. Только около полуночи Иван и Назрулла охладили во дворе это лекарство
и наконец попросили кошевого дать Богдану покой, оставив его  одного.  Они
развязали тяжелую, опухшую руку Богдана, промыли покрытую струпьями рану и
обильно смазали ее черной густой мазью.  Хозяйка  перевязала  руку  чистой
тряпкой, обмотала ее овчиной, приговаривая  какие-то  заклинания,  в  силу
которых она верила больше, чем в лекарство.
   В эту ночь, впервые за время своей болезни, Богдан крепко уснул.



2

   Чигиринский  подстароста  Михайло  Хмельницкий  был  не  из  трусливого
десятка  и  отказался  ехать  на  Сечь  только  из-за  своего   служебного
положения. Ведь королевский  служащий  мог  поехать  в  стан  неугомонного
казачества только с разрешения старосты или самого коронного гетмана, да и
то не с добрососедскими поручениями.
   Однако подстаросте необходимо было туда ехать. Его жена  даже  согласна
была пойти на то, чтобы он отказался от службы, лишь бы увидеть  сына.  На
берегу Днепра, недалеко от Сечи, на  хуторе  кошевого  Олексы  Нечая,  под
присмотром его жены, лежал их больной сын. Какой отец мог довольствоваться
вестями, доставлявшимися пускай даже преданными людьми!
   Уже и аисты прилетели из теплых стран, и Днепр умылся  первым  весенним
паводком.
   -  Поезжай  на  Сечь,  Михайло,  кто  там  узнает  об  этом  и  донесет
старосте... А если и узнает - что ж?.. Ты едешь за родным сыном, на  хутор
атамана, а не на Сечь! Вон в Молдавию,  за  Николаем  Потоцким,  наперекор
воле турецкого султана, в сопровождении вооруженных отрядов,  едут  разные
Корецкие и Вишневецкие!.. - уговаривала Матрена мужа. - А нет... возьму  с
собой пани Мелашку, и вдвоем махнем туда.
   - На Сечь?  -  то  ли  с  насмешкой,  то,  ли  со  страхом  перебил  ее
Хмельницкий.
   - По мне хоть и на край света! - отрезала Матрена. - Да будет ли бедная
турчанка, мать двоих детей, возиться еще и с чужим ребенком?  И  впрямь...
Возьму пани Мелашку...
   - Да я уж сам поеду. На днях должны возвратиться из Мгарского монастыря
Сулима и Мартынко.
   - Иван собирался и в Сенче побывать.
   - За три недели могли бы и от Путивля добраться. Вернется Сулима, с ним
и поеду. Ведь все равно будет ехать  на  Сечь,  заодно  и  на  хутор  меня
проводит.  Хороший  казак...  А  слыхала,  Матрена,  он  рассказывал,  что
послушница Свято-Иорданского монастыря не утонула.
   - Да как же так? Ведь он сказал пану старосте, что утонула.
   - Верно, говорил панам старосте и поручику. Но сказал  неправду,  чтобы
не порадовать басурмана, который учинил это злое дело.  Будто  бы  татарин
вытащил ее из Днепра, положил на коня  и  увез  к  хану...  -  рассказывал
Хмельницкий, наблюдая, как заискрились у жены глаза.
   - Так и Богдан знает об этом? - спросила она.
   - Да ты не радуйся, Матрена. Мне кажется, что  непорочной  христианской
девушке лучше найти смерть в бурных водах Днепра, чем жить обасурманенной,
рабыней, пусть даже и в султанском гареме. Гонец сказывал, что нет  уже  у
Зиновия джуры-татарина...
   - Убежал? - поторопилась Матрена.
   - Кто его знает, Матрена. Пути господни неисповедимы.
   И Матрене показал