Мокрский. Прекрасный человек, если подумать
о его окружении. Он правдиво излагает иезуитские каноны Священного писания
и, наверное, даже гордится этим. А тут вдруг:  "Возьми,  говорит,  младший
брат во Христе, сие творение высокого разума. В жизни, молвит, не все суть
подобно тому, что описывает Доменико. На левую чашу весов  жизни  он  клал
только черную несправедливость, которой достаточно на грешной земле, а  на
правую чашу - всю свою высокую мудрость смертного. Именно ее изучай, брат,
как  творение  вдохновенного  свыше  разума  и  неуклонного  стремления  к
будущему..." Так и сказал - "неуклонного стремления к будущему",  "Никому,
говорит, не рассказывай, где взял  это  антихристово  евангелие,  но  лишь
думай и, главное,  чувствуй!"  При  этом  он  совсем  свободно  на  память
процитировал: "Sentire est scire!.." То есть: чувствовать - значит знать!
   - Чувствовать - знать! А ведаешь, Богдась, и, право, мудро  получается.
Моя беда - я еще не силен в латыни.
   - Помогу! Будем читать вместе. Ведь  я  могу  переводить  с  латинского
прямо с листа.
   - Согласен! - не скрывая зависти, торопливо согласился Стась. - Возьмем
и Ванюшу, бедняга тоже не в ладах с латынью. А он хлопец с сердцем.
   - Думаешь, он... не побоится? В книге пишется о богатых и бедных... Там
один генуэзец, возвратившись из плавания  в  Город  Солнца,  с  увлечением
рассказывает о тамошних порядках. В Городе  Солнца,  мол,  нет  лодырей  и
стяжателей и все трудятся... Понравится ли сыну усердного чиновника  такая
дерзкая книга?
   Они непринужденно засмеялись. Богдан закрыл книгу и бросил ее на  стол,
стоявший в углу комнаты.
   -  Понимаешь,  Стась,  я  послал  с  побратимом   Кривоносом   весточку
родителям, жду приезда отца из Чигирина.  Следовало  бы  радоваться,  а  я
почему-то грущу... Не скрою, понравилось мне тут у вас. Киев, Киев!.. Пока
лежал здесь больной,  мир  был  ограничен  для  меня  вот  этими  четырьмя
стенами. А сейчас... убежал бы отсюда на простор, к людям! - Богдан  вдруг
остановил свой взгляд на высоком окне и умолк, глубоко задумавшись.
   - Да и у нас тут всяко бывает, - неуверенно начал Кречовский.
   Подошел к столу и снова взял книгу,  стал  перелистывать  ее  страницы.
Орлиный нос придавал его лицу суровое, сосредоточенное  выражение.  Взгляд
карих глаз казался не только пронизывающим, но  и  хищным.  В  его  облике
чувствовалась решительность, обычно не уживающаяся с трусостью, и  тем  не
менее Богдан почувствовал, что товарищ не осмеливается заговорить  о  том,
из-за чего, по-видимому, и пришел.
   "Отве-ерзи ми!.." - вспомнил он чистый, как родниковый источник,  голос
чужой и в то же время  такой  желанной  девушки.  Длинная  коса,  лучистые
глаза, вздрагивающие уголки губ...
   -  Мне  стало  ведомо,  Богдан,  что  она...  тамтая  послушница  -  из
Свято-Иорданской обители, бялоруска, землячка моя и шляхтянка  из  хорошей
семьи. Зовут ее Христиной, об этом я  уже,  кажется,  говорил...  -  начал
Стась, старательно рассматривая книгу.
   Слова друга вывели Богдана из задумчивости. Он улыбнулся.
   - А ты, Стась, и в самом деле настоящий друг. Признаюсь  тебе,  как  на
исповеди, запала мне в душу она, проклятущая дивчина...
   - Да такая разве не западет!.. Но зачем ты клянешь ее?
   - Все мысли только  о  ней,  говорю:  словно  частицу  своего  существа
оставил я там, на клиросе.  Ведь  она  монашка  и  отрешилась  от  мирской
жизни...
   - В мирской  жизни  монашки  так  же  подвластны  законам  умыкания  их
молодыми хлопцами, как и грешные "дщери" мира...
   - Что? Каким законам... умыкания? -  Богдан  прекрасно  понял  немудрый
намек товарища, но никак не  осмеливался  себе  в  том  признаться.  -  Об
умыкании, Стась, ты напрасно говоришь. В самом деле чувствую, что вся  моя
душа стремится к дружбе... Я готов вечно слушать этот... голос...
   -  Свято-Иорданская  обитель  находится  не  так  далеко  отсюда  -  на
территории Печерской лавры. Туда каждый день ходят люди  молиться.  Почему
бы воскресенья ради завтра не петь послушнице в своем  хоре,  а?..  Только
вот одежда у тебя... Твой яркий жупан бросается в глаза.
   - Так вместо казацкой можно  надеть  бурсацкую,  ту,  что  в  львовской
коллегии носил! - покраснев, ответил Богдан и отошел к окну.
   Теперь Стась все сказал. Но все ли сказал ему в свою очередь  его  друг
Богдан? Могут ли представить себе эту девушку в мирском одеянии?  В  самом
деле  -  как  будет  выглядеть  послушница  Христина  в   мирской   жизни,
освобожденная от монастырских канонов? Как произносит  она  слова,  не  из
катехизиса монашеского взятые, а  идущие  из  глубины  души,  рожденные  в
минуты движения сердца?  Законы  умыкания!..  Продашь  душу  дьяволу,  как
торговец в погоне за наживой, за единственный  миг  человеческой  радости,
пускай и грешный в свете церковных догм...



5

   В воскресенье утром пани Мелашка нарядила Богдана в  бурсацкую  одежду.
От несдержанного Станислава Кречовского она  уже  узнала  о  послушнице  с
"божественным голосом". Да и Богдан не мог удержаться от  того,  чтобы  не
похвалить ее пение, даже о глазах невольно обмолвился:
   - Такие глаза, знаете, матушка, такие глаза у этой монахини,  побей  ее
сила божья, даже молиться хочется, когда  всматриваешься  в  эту  небесную
лазурь...
   - Глаза ведь самый сокровенный дар божий: они не только видят  по  воле
божьей, Богдась, но и о Своей  душе  и  чувствах  рассказывают.  Наверное,
очень  набожна  эта  послушница,  коль  во  время  пения  сама   с   небом
разговаривает, а глазами и других к  этому  призывает.  Не  удивительно...
Бывают такие глаза у людей, особенно у девчат смолоду. И  почитать  их  по
грех, хотя и в монашеском подобии пребывают, несчастные...
   Мелашка, как мать,  напутствовала  юношу,  который  прежде  безразлично
относился к  молитвам  и  церкви,  а  вот  теперь  решил  пойти  именно  в
Иорданскую обитель - послушать женский хор. Она верила в  рассудительность
Богдана, считала, что  монастырская  послушница  недосягаема  для  мирских
соблазнов и разговоров. Поэтому она и  не  беспокоилась,  провожая  его  к
заутрене в Печерск. Она вывела его за ворота и долго смотрела  ему  вслед,
не теряя из виду выделявшуюся среди уличной толпы стройную фигуру юноши  в
черном кунтуше. Мысленно она благословила его, как  на  подвиг,  вспоминая
при этом и своего Мартынка.
   Она старательно, по-праздничному, убирала  комнату  Богдана.  За  этими
хлопотами и застал ее чигиринский  подстароста  Михайло  Хмельницкий.  Его
приезда уже ждали. Богдан часто подсчитывал дни, прикидывая, когда  Максим
мог добраться до Чигирина, на какой день после этого мать снарядила отца в
далекую дорогу. Учитывал разные неожиданности в пути, непогоду, встречи  и
прочее. Наконец  отец  приехал,  но  своего  больного  сына  не  застал  в
братстве. И он не печалился, даже радовался, что его сын Зиновий здоров!..
   Комнату Богдана ему указали  отцы-братчики,  которые  и  в  воскресенье
оставались при школе. Они приведи Хмельницкого в покои Богдана  и  тут  же
ушли, пожелав ему радостной встречи с сыном. Юноши Кречовский и  Выговский
тоже почтительно сопровождали отца Богдана.
   Кречовский, узнав от пани Мелашки, что Богдан  рано  ушел  к  заутрене,
улыбнулся и ушел, забрав с  собой  Ивана,  догадываясь,  в  какую  церковь
отправился его набожный товарищ.
   - Вот это хорошо вы  сделали,  уважаемый  пан  Михайло,  что  приехали.
Хлопец уже совсем здоров, благодаря милости божьей, лекарствам и  молитвам
этой святой обители. Скучать уж начал... - сказала  Мелашка  входившему  в
комнату подстаросте.
   - Отцовское спасибо  пани  Мелашке,  -  ответил  Хмельницкий,  окидывая
взглядом комнату. - Дай боже доброго здоровья пани...  Зиновий,  наверное,
вышел во двор погулять с детьми?
   - Вышел, прошу пана,  вышел.  Хлопцу  захотелось  послушать  воскресную
службу в церкви. Мы не ведали, когда вы приедете. Ждем уже несколько дней,
но в воскресенье не ждали, - смущаясь, объясняла Мелашка.
   - Даже не верится... Мать так обрадуется этому. Ведь малышом Зиновий не
любил ходить в церковь.
   - Помню, помню, не любил хлопец, это правда, не любил. А  тут  вдруг...
Паи Михайло, женский  хор  Свято-Иорданской  обители  понравился  Богдану.
Вернее,  "божественное"  пение  послушницы;  очевидно,  по  душе  она  ему
пришлась.  Не  отговаривала,  потому  что  в  монашек,  думаю   себе,   не
влюбляются. Если та дева Христова душу и  встревожит  юноше,  так  это  не
страшно - к родителям добрее будет. Вы уж не печальтесь, прошу вас, он уже
не ребенок, у хлопца усы пробиваются и голос огрубел. Дело житейское.



6

   Подстароста, как и полагалось солидному  человеку,  всемерно  сдерживал
волнение, слушая рассказ Мелашки о событиях, случившихся во  Львове  и  по
пути в Киев. Он не переспрашивал ее и  потому,  что  уже  слыхал  об  этих
событиях  от  своих   посланцев   и   от   Максима   Кривоноса,   красочно
рассказывавшего ему о храбрости его  сына.  Мелашка  в  душевной  простоте
поведала Хмельницкому и об увлечении Богдана пригожей послушницей.
   - Сказывают, что она файная [красивая (польск.)] девушка. Поет в  хоре,
и, кажется, даже сам отец Иов считает ее пение ангельским. А один  бурсак,
- вы, наверное, заметили его, - высокий, с орлиным носом, товарищ Богдана,
говорил, что русой косой  этой  послушницы  можно  подпоясать  жупан,  как
поясом... Богохульники эти киевские бурсаки, уважаемый пан...
   - Все мы люди, матушка... - промолвил подстароста, к удивлению  Мелашки
нисколько не осуждая поступка своего сына. Отец гордился  таким  сыном!  -
Девичья коса испокон веков была путеводной  звездой  для  юношей  в  таком
возрасте. Разве мы не были молоды,  не  знаем...  И  я  тоже  пойду,  пани
Мелашка, в Печерск, - может быть,  встречусь  с  сыном...  Девичьей  косой
жупан подпоясать, а!..
   - Не разминулись бы вы, уважаемый пан.
   - О нет. Путь передо мною прямой!
   Михайло Хмельницкий не раз бывал  в  Киеве  и  в  Печерской  лавре.  Он
торопливо шел по тропинке, протоптанной богомольцами вдоль Днепра. Высокие
тополя и вербы на склонах  крутого  днепровского  берега  тихо  шелестели.
Дважды подстароста останавливался в нерешительности, думал над тем,  стоит
ли отцу мешать первой любви сына. И все же,  выйдя  из  чащи  тополей,  он
направился к печерским церквам, расспрашивая  у  прохожих,  как  пройти  к
Свято-Иорданской женской обители.
   На горе, возвышаясь над живописными  днепровскими  берегами,  утопая  в
зелени тополей и кленов, стояла деревянная,  покрашенная  светлой  краской
церковь  -  женский  монастырь,  детище  преподобного  батюшки  Борецкого.
Хмельницкий расспрашивал об этой обители попутчиков-богомольцев и особенно
словоохотливых, опытных богомолок. На территории лавры он  разговорился  с
ярой почитательницей Иорданской обители и, беседуя с пей, вскользь спросил
о прославленной хористке.  Вопрос  этот  был  задан  будто  мимоходом,  но
женщина пристально посмотрела на уже  немолодого,  с  сединой  на  висках,
солидного богомольца.
   - Тяжкие грехи родителей послушницы загнали пташку в  лоно  богородицы.
Одна она была у родителей. Росла без  матери,  на  горе  себе  красивой  и
пригожей - прости, господи, за такое слово. И пришлось бедняжке...
   - Согрешила? - испуганно и тревожно вскрикнул Хмельницкий.
   - Да бог с вами, откуда? Ей всего-навсего восемнадцать годков,  молодая
и чистая душой, как ангельские ризы. Да такая  красавица...  Сын  русского
князя Трубецкого, который вместе с отцом находится в плену у короля, хотел
обручиться с этой сиротой. Важных людей к ним  послал,  сам  старый  князь
Трубецкой к ее отцу пожаловал...
   - И что же, девушка не пошла замуж за сына князя? - спросил  удивленный
Хмельницкий, когда умолкла богомолка.
   - Нет, не захотела, уважаемый пан. Заупрямилась и не пошла за  него.  А
когда ее стали принуждать - пожелала уйти в монастырь и  вместе  со  своей
служанкой-валашкой тайком пришла из Белоруссии в Печерскую лавру...
   Подстаросту глубоко тронула несчастная  судьба  бедной  сиротки,  и  он
одобрил ее смелый поступок. Богомолка  рассказывала  о  том,  как  княжич,
сломив свою гордость, вместе с отцом последовал за своей любимой в Киев  и
почти каждый день посещал богослужение в женском монастыре.
   Однако Хмельницкий больше не слушал ее. Он поблагодарил  словоохотливую
богомолку, но в церковь не пошел. Сел на  скамью  под  кудрявым  кленом  -
отдохнуть и подождать конца богослужения. Занятый своими мыслями, он  даже
не заметил, как маленькие колокола прозвонили "достойно". И вместе  с  тем
прислушивался к  слаженному  хоровому  пению,  доносившемуся  из  открытых
церковных дверей. Прислушивался  и  никак  не  мог  уловить  "ангельского"
голоска послушницы. Ему почему-то казалось, что увлечение сына мимолетное.
И вдруг он вспомнил о своей юности, о первых своих увлечениях.
   Неужели сын в любви будет так же несчастен, как и отец? На пути  одного
стал прославленный и знатный вельможа, на пути другого - сам бог!
   Хмельницкий даже вскочил со  скамьи  при  этой  мысли.  Из  церкви  уже
выходили молящиеся. Михайло искал глазами сына, опасаясь, что  не  заметит
его в толпе, но Богдана не было среди однообразно одетых, серых, жалких  в
своем смирении богомольцев.
   "Влюбленные, наверное, выходят  последними..."  -  припомнилось  что-то
далекое, слышанное еще во времена его службы у  Жолкевского.  Он  вспомнил
волны озера,  трепещущее  на  его  руках  упругое  тело  девушки,  которую
поддерживал на воде, обучая  плавать...  Да,  "влюбленные  не  такие,  как
все...". А этот к тому же влюбился не в  простую  смертную  -  в  ту,  что
считается невестой самого бога.
   Из дверей так называемого "домашнего", или служебного, входа в  церковь
показались две фигуры в черных подрясниках. Отец сразу не узнал  сына,  но
обратил внимание... на девичью косу. Это действительно была необыкновенная
коса, она упрямо вырывалась из-под острого  клобука  послушницы  и  тяжело
спадала вниз, подчеркивая стройность  невысокой  фигуры.  Послушница  шла,
смиренно склонив голову и робко озираясь.
   А рядом с девушкой шел Богдан и о чем-то увлеченно разговаривал с  ней.
Разве мог он сейчас заметить отца?
   Возле дверей, из которых вышли Зиновий и  девушка,  Хмельницкий  увидел
еще одну такую же молодую послушницу.  Он  подумал,  что  это  и  есть  ее
служанка, верная валашка, о которой рассказывала Мелашка. Ему приятно было
отметить скромность служанки, следовавшей за молодыми людьми на расстоянии
и не прислушивавшейся к разговору паненки с юношей. А разговаривали они то
возбужденно,  громко,  то  спокойно,  шепотом.  Отец  даже  отвернулся  из
вежливости. Он видел, как  нежные  девичьи  губы  шептали  что-то,  словно
произносили молитву, умоляя смелого юношу. Может быть, она упрекала его  в
смелости или молила о спасении души...
   - Братом моим  назвали  себя  монашкам,  пан  спудей,  лишь  бы  только
добиться этого греховного свидания со  мной.  Так,  наверное...  пускай  и
будем братом и сестрой в этой мирской жизни... Вы говорите страшные слова,
а я ведь скоро должна принять обет монахини... -  шептала  она,  дрожа  от
страха.
   - Прекрасное имя - Христина! - прервал послушницу очарованный юноша.  И
вдруг ему вспомнился совет  Станислава  Кречовского.  -  Так  я...  украду
паненку Христину! Клянусь этой церковью, что украду! Разве можно совладать
со своим сердцем, моя звездочка любимая! - тут же выпалил он.
   - Свят, свят... - перекрестилась девушка, то  пугливо  отстраняясь,  то
снова приближаясь к юноше. - Пан хочет  украсть  монастырскую  послушницу?
Ах, какой грех на свою молодую душу возьмет он, совершив этот безрассудный
поступок... Мне не суждено испытать мирского  счастья,  этими  днями  меня
должны постричь в монахини, мой хороший пан...
   - Отрежут косу? Такую красивую девичью косу?
   - Так велит закон. Красота... Подарила бы я эту косу папу на пояс, если
бы встретила его раньше, в мирской жизни. А так... - И она посмотрела  ему
в глаза так же умоляюще, как и в церкви.
   - Не спеши, не спеши, Христина. Не нужно давать обета, не нужно. Я  все
равно добьюсь своего, клянусь,  -  и  на  том  поясе  свою  саблю  повешу.
Родители дали тебе жизнь, а ты хочешь покрыть ее черной смертью, дав  обет
монахини. Не разрешу тебе этого сделать, звездочка моя ясная, украду, если
по собственной воле не уйдешь из монастыря.
   Девушка с ужасом и восхищением смотрела на Богдана. То ли печаль, то ли
скрытая надежда блеснула в ее затянутых слезой глазах. Так и казалось, что
она вот-вот упадет на грудь  юноши  и  своими  устами  закроет  его  уста,
произносящие такие страшные и такие желанные слова. На мгновенье, лишь  на
мгновенье замерли оба. А на дворе стоял  ясный  день,  вокруг  было  полно
мирян. В этот  момент  дверь  обители  раскрылась  с  таким  скрипом,  что
служанка даже вздрогнула, и властный  голос  матушки  наставницы  окликнул
Христину. Валашка подошла к своей госпоже и  на  родном  языке  что-то  ей
сказала. Девушка отпрянула от бурсака, опустила  веки  на  влажные  глаза,
точно гробовой крышкой навеки отгородила себя от мира, от любви...
   Смиренно попрощалась она с Богданом, как сестра,  не  сказав  более  ни
слова о его святотатственном намерении. Торопливо  вытащила  из-за  пазухи
маленький серебряный крестик на  шелковом  шнурочке,  согретый  теплом  ее
тела, не раздумывая отдала его юноше.
   - На счастье, а в горе - чтобы легче было забыть эту греховную  минуту!
- прошептала она. - Любить - грех!.. А грех терзает мою  душу.  Возьми!  Я
вырываю его из  своего  сердца,  освобождая  место  для...  греха!  -  она
повернулась  и,   подчиняясь   зову   разгневанной   матушки   наставницы,
направилась к двери, провожаемая растерянным взглядом "брата".
   Богдан точно онемел на полуслове.  Он  держал  в  руке  крест,  который
словно жег его огнем, глубоко проникал в сердце... Потом опомнился,  сунул
в карман талисман  и,  почтительно,  даже  с  благодарностью  поклонившись
старшей монахине, повернулся, чтобы уйти.
   Богдана глубоко  растрогало  искреннее  горькое  признание  Христины  и
огорчила разлука с пей. Он так углубился в свои мысли, что  чуть  было  не
сбил с ног отца, шедшего по дорожке ему навстречу.
   - О, батя!
   Отец и сын некоторое время молча смотрели друг другу в глаза - говорили
лишь их сердца. Может быть, отец собирался пожурить его, а сын  подыскивал
самые выразительные, самые теплые слова привета и любви!..
   - Батя?! - еще раз удивленно  воскликнул  Богдан,  бросившись  обнимать
отца. По глазам его юноша определил, что тот все видел и все  понял.  Быть
может, он и стоял вот здесь, под кленом, ожидая, покуда сын закончит  свою
сердечную исповедь.
   Хмельницкий с трудом сдерживал волнение:
   - Ну, здравствуй, здравствуй, сынок... Не утерпел я, не подождал  дома,
как советовала пани Мелашка. Пошел по велению сердца,  чтобы  встретиться.
Это  ничего,  сынок,  что  встретил  я  тебя  не  смиренно  стоящим  перед
алтарем... Дай бог счастья и молодой послушнице... Да не смущайся,  сынок,
ведь ты тоже человек. А все человеческое на этой  грешной  земле  не  было
чуждо вам, и родителям, и дедам, и прадедам нашим.  Чего  же  смущаться?..
Привет тебе и благословение от матери. Беспокоится она.
   - Плачет она, батя? - нетерпеливо спросил Богдан,  вспыхнув  при  этом,
как искра.
   - Успокойся, Зиновий. Все матери и от радости плачут, такой уж  женский
пол плаксивый. Если бы не плакали - не любили бы...
   И умолкли. Богдан в этих словах отца уловил намек  на  слезы  Христины.
Затем они еще раз обнялись и пошли домой. Понимая настроение  сына  и  его
смущение,  вполне  естественное  в  его  положении,  отец  первым  нарушил
молчание:
   - Хороший  человек  пан  Максим  из  Могилев-Подольска.  Предлагал  ему
возглавить вооруженную охрану Чигиринского староства...
   Богдан с благода