оказалось, что глаза писаря  метали  молнии,  когда  он  быстро
окинул его взглядом, прочтя эти слова.
   - "...светлейшего Сената и всей Речи Посполитой верные подданные: Левко
Бубновский и Лютай, войсковые есаулы; черкасский полковник Яков  Гугнивый,
каневский - Андрей Лагода, корсунский - Максим Нестеренко, переяславский -
Илляш  Караимович,  белоцерковский  -  Клиша  и  миргородский  -  Терентий
Яблуновский..."
   То ли для отдыха, то ли желая привлечь еще большее внимание полковников
к тому, в чем они считают себя  виновными  перед  Короной,  Богдан  сделал
паузу. Посмотрел на входную дверь - не схватили  ли  гусары  сумасбродного
Карпа? И,  совсем  успокоившись,  отвел  руку  с  пергаментом  в  сторону,
посмотрел на стоявших неподалеку старшин. Может, желая убедиться, как  это
полагалось писарю, все ли покорно склонили головы, опустив  руки,  как  на
исповеди у священника. А потом по-деловому и  торопливо  перечислил  имена
военных судей, чуть слышно назвав и свое имя войскового писаря. И прочел:
   - "...обещаем на будущее, что не только у нас, но и  у  наших  потомков
навечно останется память о каре, понесенной  за  непокорность  непобедимой
королевской власти и всей Речи Посполитой да их милосердии..."
   К каждому слову писаря казацкого, а  не  шляхетского  рода  внимательно
прислушивался  Кисель.  Он  боялся  не  того,  что  Хмельницкий  пропустит
что-нибудь, а замены слов. Это бросило бы тень на  него,  добропорядочного
составителя этого выдающегося документа, свидетельствовавшего  о  казацкой
покорности. От писаря, у которого джура такой сорвиголова...  всего  можно
ожидать!
   - "...Была это вина нашей старшины, - еще громче и выразительней  изрек
писарь, - старшины, забывшей о  Куруковском  договоре,  скрепленном  нашей
кровью, в котором были определены условия, установленные для  Запорожского
войска его милостью паном Станиславом Конецпольским. Забыли мы и  о  нашей
присяге и прежде всего об уважении к старшинам, назначенным под Росавой от
имени  королевской  власти   вельможными   комиссарами   Адамом   Киселем,
подкоморнем черниговским и  полковником  Станиславом  Потоцким,  почтенным
родственником  польного  гетмана  Николая  Потоцкого.  Пушки,  добытые   в
кровавых боях за Дунаем и принадлежащие Запорожскому войску, мы увезли  из
Черкасс. Да еще  осмелились  кроме  установленного  Короной  семитысячного
войска реестровых казаков выставить отряды вооруженных украинцев,  избрав,
вопреки воле Короны, старшиной  мерзкого  Павлюка,  и  выступили  на  свою
погибель супротив войск ясновельможного Николая Потоцкого, чтобы  завязать
бой с войсками, руководимыми  его  милостью.  Но  сейчас  на  месте  этого
сражения под Мошнами и Кумейками сам бог исполнил свой  жестокий  карающий
приговор над нами..."
   Адам Кисель не выдержал, нервно коснулся руки Богдана,  в  которой  был
пергамент. "Прервав чтение, Хмельницкий резко повернулся к Киселю,  кивнул
головой, соглашаясь с не высказанными  сенатом  возражениями.  И  еще  раз
повысил голос:
   - "...Сам бог исполнил свой священный и справедливый приговор над  нами
так, что  королевские  рыцари  разгромили  наш  лагерь,  захватили  пушки,
отобрали хоругви и все знаки, наших  полков  и  клейноды.  И  мы  лишились
заслуженно  полученных  нами  от  правительства  Речи  Посполитой  наград,
свидетельствующих о  казацкой  славе.  Большая  часть  славного  казачьего
войска сложила свои головы, а жалкие остатки  его  ясновельможный  польный
гетман со своими королевскими войсками настиг под  Боровицей,  окружил  и,
карая судом божьим, хотел всех перебить в штурмовой атаке на том же  самом
месте, где были  уничтожены  старшины.  Тогда  все  мы,  чтобы  прекратить
пролитие христианской  крови  и  сохранить  свои  жизни  для  службы  Речи
Посполитой, попросили пощады у  ясновельможного  цельного  гетмана.  Наших
старшин Павлюка, Томиленко и других, которые довели нас до такого позора и
всего злого, мы передаем в руки победителя - пана  польного  гетмана.  Что
касается Скидана, возглавлявшего бунт,  который  удрал,  обязуемся  сообща
найти его и доставить ясновельможному пану гетману. А в отношении старшого
над  нашим   войском,   которого   мы   испокон   веков   избирали   сами,
ясновельможный,  в  наказание  нас,  запретил  избирать  в  дальнейшем  до
справедливого решения этого дела королем и правительством Речи Посполитой.
Мы присягаем верно подчиняться поставленному над нами ныне  переяславскому
полковнику пану Илляшу Караимовичу, который остался верным Короне и указам
милостивого короля и  правительства  Речи  Посполитой.  А  чтобы  вымолить
милосердие короля, мы посылаем  избранных  от  нас  послов  в  Варшаву,  к
пресветлому Сенату всей  Речи  Посполитой,  а  также  к  великому  гетману
ясновельможному пану Станиславу Конецпольскому. Что же касается Запорожья,
челнов и количества вооруженной охраны, обязуемся  всегда  быть  готовыми,
как войска Короны, к походу под водительством  его  гетманов,  как  только
получим приказ: то ли сжечь наши челны, то ли вывести из Запорожья  чернь,
если ее окажется больше, чем  необходимо  для  охраны.  В  деле  реестров,
запутанном теперь, после разгрома казачества, полагаемся на  милосердие  и
волю  короля,  всей  Речи  Посполитой  и  панов  гетманов.  Какой  порядок
установит из милосердия король, такой мы и примем и  будем  придерживаться
его в полной преданности Речи Посполитой  на  вечные  времена.  И  в  этом
клянемся, вознося руки к небу..."
   Генеральный писарь снова посмотрел на Адама Киселя. Тот даже  вздрогнул
и порывисто поднял обе руки вверх. Некоторые старшины последовали  примеру
Киселя. Другие подымали руки медленно, искоса поглядывая на своих соседей.
И когда побежденные подняли руки над  головами,  Богдан  дочитал,  повысив
голос до предела, выражая этим верноподданность:
   -  "...чтобы  впредь  не  было  подобных  бунтов,  как  и   милосердия,
оказанного ныне казачеству, даем мы кровью нашей  писанное  обязательство,
скрепленное войсковой печатью и подписью  нашего  войскового  писаря.  Это
обязательство должно находиться в полках реестрового казачества  и  всегда
напоминать  нам  о  грозной  каре,  как  и  о  милосердии  короля  и  Речи
Посполитой".



21

   Наступила жуткая тишина. Богдан положил пергамент на красную  скатерть,
словно на окровавленную плаху. Внимательно следящий  за  проведением  всей
этой процедуры Адам Кисель подал ему чернильницу и перо.
   Писарь хотя и взял в руки перо и обмакнул его в чернила,  но,  вспомнив
что-то, снова  поднялся.  Какое-то  мгновение  смотрел  на  обесславленных
старшин,  словно  хотел  убедиться:  действительно   ли   они   проклинают
казачество и отрекаются от него, от самих себя, от отцовских  заветов,  от
священной борьбы за свободу  народа?  Он  не  видел,  но  чувствовал,  как
пристально смотрит на него польный гетман,  как  двоюродный  брат  гетмана
Станислав  Потоцкий,  не  скрывая  иронии,  посмеивается,   а   может,   и
сочувствует  светски  образованному  писарю.  Чего   они   еще   ждут   от
генерального писаря реестрового казачества, на  что  надеются,  чем  хотят
потешиться напоследок...
   -  Эту  написанную  кровью  обездоленного  казачества  тяжкую   присягу
действительно  подпишу  я,  доверенный  его  величества  пана   короля   и
признанный вами писарь королевского войска реестровых казаков, -  медленно
произнес Богдан. - Написана она в  полном  согласии  и  зачитана  на  раде
старшин и казаков под Боровицей в канун рождества года божьего 1637-го.
   Потом быстро сел и размашисто  вывел:  "Богдан  Хмельницкий,  войсковой
писарь, именем всего войска его королевского величества скрепляю  казацкой
печатью и собственной рукой".
   И отошел от стола, не глядя ни на кого. Адам  Кисель  схватил  документ
казацкого позора и деловито протянул  руку,  забирая  у  Богдана  перо.  А
возмужавший и умудренный жизненным опытом Богдан стоял, глубоко  переживая
позор казаков, но веря в великую  силу  своего  народа.  Он  понимал,  что
вместе с пером ускользал от него почетный титул генерального  писаря.  Как
воспримет это мать?..
   Он даже не заметил, как подошел к нему полковник Станислав Потоцкий.
   - Чудесно, пан Хмельницкий! Прямо как в Римском сенате... - пожимал  он
похолодевшую руку Богдана, словно собирался оживить ее, подбодрить  и  его
самого.
   - Я очень умилен, уважаемый пан Станислав, что именно  в  такую  минуту
унижения вы дружески протянули мне руку. Сердечно тронут! А не  знаете  ли
вы, милостивый пан Станислав, что-нибудь о нашем общем друге юности?
   - О пане Станиславе Хмелевском?.. Вот так же, как и вы, хандрит наш пан
Станислав. Служит старшиной в гусарском полку Станислава Конецпольского  в
Кракове. Пан Богдан, очевидно, помнит прекрасное изречение Пьера Кардинала
о поповском "племени", кажется, из латинской сатирической классики...
   - Пресвятая матерь, да разве при таких заботах удержится  что-нибудь  в
голове... Не так ли, как там у него: "Поповское племя грешит дни  и  ночи.
Только остаток суток они - чудесные люди!.."
   - Вашей памяти можно позавидовать! Действительно, вот так  растрачивает
время и наш Стась: весь день занят с гусарами, а всю ночь, точно  клещ  на
теле,  изматывает  его  гетманская  служба.  Только   остаток   суток   он
свободен...
   - Полковник?
   - Королевским указом не присвоили ему этого  воинского  звания.  Но  по
милости пана краковского каштеляна исполняет  эти  функции...  Прекрасного
служаку нашел себе пан, завидно смелый и... оригинальный  казак.  Я  помню
наше с ним первое знакомство.
   - Растут люди, мой добрый пан Станислав, - со вздохом произнес Богдан.



22

   Ганна провожала до ворот сотника Якима Сомко не как гостя, а как брата.
Мороз на дворе ослабел, в воздухе летали мелкие  снежинки.  Густые  облака
затянули небо, приближая наступление зимних сумерек.
   - Вроде и не заезжал ты к нам, Яким. А помнишь, как прежде мы  с  тобой
не любили разлучаться? - печально покачав головой, сказала Ганна.
   - Тогда нас было только  двое,  Ганнуся.  А  теперь  ты...  сама  стала
матерью!
   - Таких, как были мы тогда, тоже только двое, Яким...
   Смотрела на одетого в казацкую форму брата и любовалась им.  Он  был  в
синем шелковом жупане, подпоясанном красным кушаком. Яким не  жалел  денег
на одежду. На  боку  у  него  висела  турецкая  сабля,  подаренная  старым
полковником Ганнусей, за кушаком торчали рожки с табаком и порохом.  Да  и
чуприна у него, как и у Богдана, по-шляхетски подстриженная...
   - Когда еще заедешь? Не так уж много у меня братьев, Яким... - то ли  с
грустью, то ли с упреком произнесла.
   - Скучаешь?
   - Только ли от скуки болит душа? Да и есть  кому  меня  развлечь!  Один
Тимоша так поразвлекает за день, что не дождешься, когда в постель ляжешь.
А кроме него есть еще и дочки.  Старшая  совсем  взрослая  стала,  уже  на
выданье, как говорит пани Мелашка.
   - Про Богдана спрашиваю. Не осуждай и не гневайся  на  него.  Словно  в
трясину попал казак. Не любят его вельможные паны, да и он  не  каждому  в
ноги кланяется.
   - Не любят, а все-таки терпят. Сам король отметил его, коронный  гетман
интересуется Богданом, - не удержалась, чтобы не похвастаться своим мужем.
   - Ну, будь здорова, сестрица, спокойной ночи, пани Мелашка! При  случае
передам Мартынку, чтобы навестил свою матушку... Погодите-ка. Чуть было не
забыл. Карпо, пропащая душа, нашелся! Он вместе с донскими казаками  отбил
Назруллу у турецкого посольства. До самой Молдавии следом шли за ними.
   - Все-таки отбили! - радостно воскликнула пани Мелашка.
   - Удивляюсь я Богдану: зачем он якшается с этим голомозым?
   - Да бог с тобой, Яким! Назрулла принял христианство и, говорят,  крест
святой носит на шее. Не каждый  из  наших  православных  так  верует...  -
защищала Ганна Назруллу.
   Сомко лишь рукой махнул. И уже возле коня, беря поводья у джуры, сказал
на прощанье:
   - Мне все равно, пускай себе... Хотя голомозые отца нашего... Да и пани
Мелашка знает им цену...
   Несколько тяжеловато, но все же ловко Сомко вскочил на коня и  поскакал
следом за казаками. Словно нырнул в небытие.
   Приезд брата всегда был настоящим праздником для  Ганны.  С  появлением
Сомко  в  Субботове  сразу  исчезала  печаль.  Рассудительный   Яким   мог
посоветовать и помочь, он принимал близко к сердцу малейший разлад в семье
субботовской родни. Особенно он следил за настроением тосковавшей по  мужу
сестры. Неужели Богдан, случайно  женившись  на  вдове,  так  и  не  нашел
тропинки к ее сердцу? Сомко не скупился на деньги для  сестры,  когда  они
требовались ей в хозяйстве. Это никого не удивляло. Но этого было  слишком
мало. Порой Ганна с большим нетерпением ждала брата, чем  Богдана.  Она  и
сама понимала, что у Богдана и в самом деле не  было  никакой  возможности
уделить внимание семье и  хозяйству.  Посягательство  польской  шляхты  на
богатые украинские земли принуждало Богдана-воина забывать об обязанностях
Богдана - мужа и хозяина!
   Сомко выполнил свое обещание передать  Мартынку,  чтобы  он  приехал  в
Субботов к матери.
   Однажды утром, в один из дней новогодней недели, Мелашка вышла во  двор
и увидела, как у их  ворот  остановились  четверо  всадников.  Она  тотчас
узнала Мартынка, сидевшего на буланом с  рыжими  пятнами  коне.  Он  стоял
впереди, словно выговаривал  у  своих  друзей  право  первым  подъехать  к
воротам родного дома.
   Но самый лучший конь был у Ивана Богуна. Бросались в глаза белое пятно,
словно повязка на правой ноге чуть выше копыта, и тяжелая грива, свисавшая
на грудь. Мелашка залюбовалась этим красивым жеребцом.
   Среди них она не увидела ни Филона Джеджалия, ни племянника Карпа. Двое
казаков на гнедых, почти одинаковых лошадях  стояли  в  сторонке.  Мелашка
поспешила к воротам, чтобы самой, как и  полагается  хозяйке,  открыть  их
таким желанным гостям. Не обманул переяславский купец и не забыл выполнить
свое обещание.
   - Низкий поклон нашей  казацкой  матушке!  -  еще  из-за  ворот  первым
поздоровался Иван  Богун.  И  его  казацкая  шапка  с  малиновым  донышком
взметнулась вверх.
   И все как один соскочили с коней. Но  неожиданный  шум,  донесшийся  из
кустарника возле дороги, привлек их  внимание.  Они  обернулись,  а  Богун
перестал размахивать шапкой.
   На дороге показались беженцы  с  Приднепровья,  напомнив  казакам,  что
война еще не окончилась, а только притихла, как притаившийся зверь.
   В возы в большинстве были впряжены коровы. На возах лежали беспорядочно
брошенные пожитки, а сверху сидели дети. Их матери,  сестры,  деды  толпой
шли сзади. Они движутся уже несколько недель, бегут, как  когда-то  бежали
от людоловов-турок.
   Мелашке не  впервые  приходится  видеть  несчастных  беглецов.  А  куда
убежишь, где спрячешься  от  королевских  борзых?  Сердце  ее  наполнилось
гневом и страхом. Плотнее запахнула кожух, вышла  за  ворота,  спросила  у
приближающихся людей:
   - Что, снова проклятые ляхи затеяли войну? Ведь гетманы  как  будто  бы
примирились с побежденными.
   -  Палачей,  матушка,  хватает  для  нашего  брата  хлебопашца  и   без
Потоцкого.  Понравилась  проклятым  ляхам  наша  плодородная  земля  возле
Днепра. Вот и грабят эту священную землю, как выкуп от побежденных!  Людей
закрепощают. Вон  сам  генеральный  казацкий  писарь  прочитал  грамоту  о
смирении казаков, чтоб над ним самим пропели панихиду батюшки.  Такого  не
выгонят...
   - Зачитаешь тут, люди добрые, спасая казаков. И  не  то  прочитаешь,  -
оправдывала Мелашка писарей.
   - Разве что спасая казаков... - сказала одна из женщин.
   Мелашка  предупредительно  обернулась  к   своим   гостям-казакам.   Ее
заинтересовали двое молодых казаков  на  одинаковых  конях.  У  одного  на
голове под шапкой белела  окровавленная  повязка.  "Не  Данько  ли  Нечай,
пресвятая дева? И в самом деле он!" - искренне обрадовалась она.
   - Данько, горюшко ты наше! Что это у тебя  с  головой?  Может,  промыть
горячей водой и перевязку сделать?.. - сокрушалась она,  открывая  высокие
ворота.
   - А это вот еще один Иван, мама. Самый молодой среди нас, он  от  двоих
гусарских старшин отбивался саблей, точно кнутом.
   - Отбился, Ивась? - встревоженно спросила старая казачка.
   - Не знаю... - смущенно ответил Мелашке юноша, почтительно поклонившись
матери Пушкаренко, пользующейся уважением среди казачества.
   - Оба гусара, мама, действительно убежали  на  тот  свет.  Один  -  без
головы, а второй - без обеих рук.
   - Чтобы не защищал дурную голову пустыми руками, коль не сумел удержать
саблю под ударом казака! - похвалил Богун молодого Ивана Серко.
   Двое дворовых казаков взяли разгоряченных коней и стали  водить  их  по
двору, чтобы остыли. Серко посмотрел  на  друзей,  словно  спрашивал,  как
поступить,  когда  у  тебя  из  рук  поводья  коня  забирают,  не  спросив
разрешения.
   Усатый,  несколько  медлительный  и   сдержанный,   Мартын   Пушкаренко
здоровался с матерью. Он, как когда-то в детстве, обнял счастливую мать за
шею, прижался головой к ее груди.
   - Спасибо, мама, переяславскому старшине, благодаря ему нам  и  удалось
вырваться к вам погостить.  В  луговых  зарослях  на  той  стороне  Днепра
разыскал он нас. Хотелось и Карпа прихватить с собой, но он...
   - Что-то случилось с ним, пречистая матерь?  Война,  как  поветрие,  не
выбирая косит... - забеспокоилась Мелашка.
   -  Разве  вы,  мама,  Карпа  не  знаете?  Поехал  защищать  Богдана  от
наседающей шляхты, - уже с крыльца сказал Богун.
   - Один? Где это видано - один-одинешенек против такого скопища?
   Мелашка хотела первой войти в дом, чтобы принять казаков,  и  в  то  же
время не терпелось послушать их. Ведь она ухаживала за  ними,  когда  были
малышами, как за родными детьми.
   - Вижу, что вы, мама, плохо знаете своего, да и нашего Карпа.
   - Зато его хорошо знают проклятые ляхи! - снова вставил Богун, любивший
таких отважных воинов, как Карпо.
   И четверо молодых казаков захохотали так, что стекла зазвенели в окнах.
   - Надолго ли вырвались из этой баталии? - спросила Ганна.
   Война не  нужна  молодухе,  женский  век  которой  клонился  к  закату.
Кажется, еще и не жила с мужем, а жизнь уже прожита!
   - Да, наверно, до завтрашнего утра пробудем, - ответил за всех  старший
среди гостей Мартынко, разматывая кушак и укладывая свое оружие на длинную
скамью.



23

   Завтрак гостей затянулся до обеда. Мелашка и две  девушки  принесли  из
погреба четыре больших кувшина  с  брагой  и  холодным  венгерским  вином,
которое так и пенилось в кубках.
   Женщины-хозяйки, как принято, ухаживали за гостями, а  девушки-служанки
быстро подавали горячие блюда.  Напоминать  гостям  о  стоявших  на  столе
закусках считалось в этом доме не только признаком  гостеприимства,  но  и
своеобразной доблестью. Отказаться от какого-нибудь блюда - значит обидеть
кухарку и хозяйку дома.
   Но временами Ганне приходилось оставлять гостей. Молодые казаки  хорошо
понимали мать. У нее ведь две дочери-подростки и сын  Тимоша.  Малые  дети
нуждались в присмотре матери, хотя и без нее  они  никогда  не  оставались
одни.
   О чем бы ни заходила речь  за  столом,  она  сводилась  к  разговору  о
беженцах, которыми забиты не только дороги, но и прибрежные  лесные  чащи.
Поселяне с Правобережья, с Белоцерковщины  и  Подольщины  покидали  родные
насиженные места и убегали на левый берег Днепра, на  Лубенщину,  а  то  и
дальше, к границам русской Белгородщины.
   - Опустошаются наши земли, захваченные панами шляхтичами, - словно  про
себя печально произнес Мартын.
   - Но не усидят и они, проклятые, без людей, - добавила Мелашка.
   Данило Нечай, который время  от  времени  невольно  хватался  рукой  за
голову и кривился от  боли,  хотя  и  сказал,  когда  его  рану  на  виске
перевязывала хозяйка, что это "царапина", сокрушенно произнес:
   - Говорят, что привезут сюда польс