смелых патриотов Полыни! Я поведу их домой!..
   - Поведет пан Хмелевский, шляхтич?
   - Да, уважаемый  пан!  Шляхтич  Станислав  Хмелевский  возглавит  своих
соотечественников жолнеров и поведет их на родину! Что казаки, что жолнеры
одну чашу горя испили да чужбине. Сотни  их  погибли,  помогая  императору
Австрии покорить чехов и венгров. Ведь приглашали нас только на  несколько
месяцев, чтобы поддержать цесаря в борьбе с  турками.  Я  сам  добровольно
пошел, поверив монаршему слову. А оказалось... казаки и  поляки  вынуждены
воевать против  таких  же  людей,  как  и  сами,  только  находящихся  под
знаменами другого князя! Ведь они тоже боролись за свободу своего народа!
   - Дело не в покорении, пан ротмистр; Пора наконец шляхтичам понять, что
уже настало  время  объединиться  всем  сторонникам  римской  апостольской
церкви... Да и сбить  спесь  с  зазнавшегося  султана,  освободить  народы
христианской веры от векового турецкого  ига.  Объединиться  под  знаменем
римского распятия.
   - Ну и  шел  бы,  пан  полковник,  со  своим  распятием  куда-нибудь  в
Царьград. Болгары вон тоже христиане. Есть кого защищать...
   -  Турки  называют  болгар  неверными,  как  и  всех  диссидентов,   не
подчиняющихся государственным  законам.  Патриарха  христианского,  как  и
священников покойного Сагайдачного, очевидно, тоже турки  посвятили...  Да
что мы тут, пан ротмистр, спорим,  как  торгаши!  Уходите,  никто  вас  не
задерживает. Пан староста будет рад встретить своего сына-труса.
   Хмелевский стремительно бросился к Стройновскому. Но кто-то из  старшин
придержал его за рукав. И это охладило  молодого  ротмистра.  Остановился,
искоса "посмотрел на полковника горевшими злостью глазами.
   - Отец мой тут ни при чем, пан полковник!.. А вы должны  знать,  что  и
другие шляхтичи не менее заботятся о своей чести и патриотическом долге.
   Станислав Хмелевский повернулся и ушел,  сопровождаемый  одобрительными
возгласами казаков и жолнеров, которые решили отправиться домой. Полковник
Ганнуся, улыбаясь, проводил ротмистра  глазами  и,  не  скрывая  насмешки,
закончил свой разговор с полковником Стройновским:
   - Повоевали, покуда  не  отбили  охоту  к  авантюрам  у  князя  Габора,
присоединили венгров и чехов к австрийскому цесарю - и хватит!  Зачем  нам
тут  еще  торговаться,  пан  полковник?   Или,   может,   обратно   пойдем
отвоевывать? На мой взгляд, - а полковником я не первый год, знаю,  как  и
пан Стройновский, - вам тоже не мешало бы  вспомнить  о  родной  стране  и
людей отправить допой.  Разумно  поступили  бы,  пан  Стройновский...  Эй,
панове казаки, старшины: собирайте людей, направляемых в Чехию, а потом на
Подолье, в родные  края!  А  пану  Хмелевскому  советую  возглавить  своих
"протестантов", присоединиться с ними к нам. По пути на родину тоже  нужны
будут хорошие вооруженные силы. Не следует распылять их.



3

   Колонна растянулась на три-четыре мили. Конные казаки и польские гусары
ехали позади походной колонны, а посредине - возы с ранеными  и  больными,
четыре отбитые у турок пушки.  Утренний  мороз  бодрил  людей,  и  они  не
задерживались долго на одном месте.
   Ротмистр Станислав Хмелевский договорился, что конница его полка  будет
замыкать колонну казаков. А сейчас  он  догонял  пешие  хоругви  [воинское
подразделение, рота (укр.)] жолнеров, шедшие в голове колонны.
   Полковник  Ганнуся,  отпустив  старшин  сборных   полков,   следил   за
продвижением колонн. Возвращение  в  родную  страну  так  же  сопряжено  с
трудностями, как и поход на войну. Износилась одежда, прохудилась обувь  у
воинов.  Только  оружие  обновлялось,   заменялось   лучшим,   отбитым   у
противника.
   Хмелевский, поравнявшись с полковником Ганнусей, сказал:
   - Большое вам братское  спасибо  и  от  жолнеров,  пан  полковник,  что
поставили нас, поляков, в авангард. Я еще молодой командир и  такой  поход
совершаю  впервые.  Не  оказали  бы  вы  мне,  пан  полковник,  любезность
проскочить со мной вперед. Вместе посмотрели бы, как  идут  наши  жолнеры,
посоветовались бы.
   - А что же, я не против, дружище ротмистр. Военной премудрости  учились
мы вместе. Да и каждый день... Очень хорошо, что не только казаки не пошли
за Стройновским на Дунай! Этой войне, вижу, конца нам не  дождаться.  Сами
христиане  с  благословения  паны  римского  друг  другу  крестами  головы
расшибают. И не кардинальские, не графские головы падают на поле брани,  а
опять-таки простого народа... Лучше объединялись бы да голомозых людоловов
изгнали с христианских земель. Люди хоть знали бы, за что умирают.
   Ехали верхом на конях,  перебрасывались  словами  с  людьми.  И  воинам
приятно было видеть вместе своих командиров, которые ведут их на родину.
   - Верно  говорите,  пан  полковник,  что  друг  другу  крестами  головы
расшибают, - продолжал Хмелевский. -  Лучше  бы  навели  порядок  в  своей
стране да проучили как следует турок, чтобы им неповадно было зариться  на
чужие земли.
   Жолнеры в пути отдыхали небольшими группами. Порой к ним присоединялись
и казаки. Шутили, смеялись, вспоминали о совместных боях. Шли домой!..
   Домой... А что там произошло за эти тяжкие годы  войны?  Дом,  солтисы,
испольщина, земля стала панской. Именно о земле, а не о родителях,  женах,
детях говорили воины, возвращавшиеся из чужих стран в родные края.
   Путь определяли по солнцу, если даже  оно  было  затянуто  облаками.  А
ночью...  облака  порой  закрывали  звезды  и  луну.   Приходилось   часто
останавливать полки где-нибудь в  лесной  чаще,  чтобы  попасти  коней  на
проталинах. В этих местах, в перелесках, снегу мало. К тому же в эту  пору
года даже опавшие листья служили кормом для коней.
   О людях  тоже  надо  было  позаботиться.  Бывало,  что  заблаговременно
посылали конный казачий  отряд,  чтобы  подготовить  постой  в  селах  или
городах. Иногда завозили в селение ранее добытую муку, чтобы испечь  хлеб.
А чаще всего крестьяне,  прослышав  о  приближении  казаков,  выезжали  им
навстречу с возами необходимого им продовольствия. Лишь бы  только  войска
не останавливались в их селе, с ними ведь беды не оберешься.
   - Чьи войска стоят в селе?  Нет  ли  турок?  -  допытывались  старшины,
принимая от крестьян провизию.
   - У солтиса есть только трое вооруженных австрийских солдат.  Какого-то
больного казака выхаживают, чтобы  после  выздоровления  отправить  его  в
Вену, - искренне  отвечали  венгерцы,  одаривая  продуктами  прославленных
воинов.
   - Казака? Значит, тут недавно был бой? С кем же воевали казаки в  такой
дали? - заинтересовался полковник Ганнуся.
   - Да он сам приблудился. Говорит, бежал из турецкого плена. Чуть живого
подобрали крестьяне...
   Новость не такая уж важная.  Из  турецкой  неволи  не  один  бежал.  Но
крестьяне говорят, что это казак. Как мог попасть он сюда?
   - Не заскочил бы ты, пан Станислав, в это село?  А  я  поведу  полки  в
обход, а то наши вояки так и норовят в село. Крестьяне и сами честь знают,
их тоже надо пожалеть. Ведь казаки в таком походе...  Да  вам  это  хорошо
известно, поезжайте-ка туда вы, - приказал полковник Хмелевскому.
   А молодому ротмистру было интересно узнать, какой казак тут  объявился.
Из неволи вырвался, несчастный, да еще из какой! Из турецкой неволи -  это
все равно что вернуться с того света, встать из могилы.
   В сопровождении нескольких  гусар  и  джуры  полковника,  который  знал
немного венгерский язык, ротмистр, не теряя времени, отправился следом  за
крестьянами. С холмов постепенно спускались в  ложбину.  Кончался  лес,  и
начинались  перелески.  На   равнине,   за   лесной   полосой,   виднелись
беспорядочно разбросанные домики, а дальше -  улица,  которая  тянулась  к
широкой площади. Отсюда была  видна  вышедшая  из  берегов  после  осенних
дождей река и длинный узкий мост через нее. За  рекой  простирались  луга.
Приятно ласкали глаз скошенные луга с аккуратными стогами сена.
   - Так это же отличная разведка, пан старшина! Ведь скоро стемнеет, а на
лугу вон сколько сена! - радостно воскликнул жолнер.
   Крестьянин, сопровождавший Хмелевского в  село,  свернул  с  площади  в
боковую улицу и остановился, показав на один из дворов.
   - Тут казак, - коротко сказал он переводчику, джуре полковника.
   На  пороге  хибарки,  к  которой  был  пристроен  и  сарай,   стоял   в
расстегнутой  поношенной  венгерке,  в  брюках  с  заплатами  на  коленках
свежевыбритый казак.  У  него  черные  усы,  густые  брови  и  испытующий,
настороженный, как у орленка в гнезде, взгляд. Он  смотрел  на  всадников,
подъехавших к их воротам.
   - Словно в Чигирине! - пробормотал он,  как  лунатик,  будто  продолжая
думать вслух.
   В доме крестьянина ждали приезда цесарской охраны.  Ведь  сержант  Горф
обещал сообщить о казаке в полицейский участок. Крестьяне в течение десяти
недель заботливо выхаживали больного и поставили на ноги.  Он  уже  ходил,
чувствовал себя с каждым днем лучше.  Он  даже  начал  изучать  венгерский
язык, надоедая хозяевам своими расспросами про казаков.
   Хозяева на всякий случай спрятали его оружие, о котором будто забыли  и
австрийские жандармы. Но Горф не забыл, у него  закрадывалось  подозрение,
действительно ли из турецкой неволи бежал  казак.  Лучше  доложить  о  нем
высшему начальству. И он  направил  в  регимент  Валенштейна  рапорт  о...
задержании турецкого шпиона!  То,  что  он  занимался  грабежом  в  селах,
неудивительно. Военная профессия... Задержали его в лесу Брандиса,  назвал
себя казаком  Хмелем.  Не  дубом  или  березой,  а  именно  Хмелем!  Такой
изовьется и предаст...



4

   Богдан, точно заколдованный, отошел от  порога.  Настойчиво  тер  рукой
лоб, и молчал, словно онемел на мгновение. Он не мог произнести ни единого
слова, только какой-то нечленораздельный звук сорвался  с  его  губ;  Двое
жолнеров быстро подбежали к нему, подхватили под руки.
   Но он сильным толчком отбросил их в стороны и побежал к воротам.
   - Ста-ась! - наконец воскликнул он, словно взывая о помощи. - Или  я  с
ума схожу?.. Стась, Стасик!..
   Хмелевский в это время как раз соскакивал с коня,  освобождая  ноги  из
стремян.  И  Богдан  опрометью   подбежал   к   нему.   Испуганный   такой
неожиданностью, конь шарахнулся в сторону. А Богдан уже  крепко  сжимал  в
объятиях своего самого дорогого друга юности.
   Стась Хмелевский был не менее поражен такой неожиданностью.  Он  как-то
неестественно захлебнулся, словно ему не хватало воздуха. Казалось, что он
сразу узнал Богдана. А может быть, еще вчера подумал о нем, когда вызвался
поехать в это село... Голоса Богдана он не слышал. Крепкие объятия  друга,
его волнение живо напомнили ему  их  прощанье  под  Львовом,  возле  обоза
переяславского купца.
   - Богдась, милый! Как хорошо, что ты вот так... взял да и приехал!..  -
У Хмелевского не хватало слов,  чтобы  выразить  чувства.  А  сам  не  мог
понять, во сне ли все это происходит или наяву; а может, до сих пор они  с
Богданом прощаются на шумной львовской дороге или встретились в  перелеске
чигиринского взгорья. Только руки онемели, крепко сжатые другом.
   Затем они долго смотрели друг на друга,  не  выпуская  протянутых  рук.
Время от времени Богдан прижимался к груди Стася. Так и стояли  молча,  не
зная, что сказать, словно растеряли  и  слова  за  эти  тяжелые  два  года
разлуки.
   - А я ждал Назруллу, - наконец сказал Богдан. -  Хороший,  близкий  мне
человек. Но ты... ты, Стась, единственный у  меня.  Ведь  это  не  сон,  я
своими руками обнимаю тебя, мой славный, хороший друг...
   Во двор въехал  сержант  Горф.  Появление  здесь  польских  войск,  как
называли австрийцы и казаков, не удивило Горфа. Но ему не понравилось, что
задержанный им бродяга обнимался с польским старшиной.
   - Казак Хмель интернирован нашим отрядом. Пока он был болен,  находился
под моим наблюдением! - довольно независимо обратился сержант на  немецком
языке к польскому гусару.
   Хмелевский, когда-то изучавший этот язык, с трудом понял, чего требовал
от него австрийский жандарм.
   - Одну минутку, уважаемый пан! - произнес  он,  предостерегающе  подняв
руку, а второй обнял Богдана и прижал к себе.
   Но Богдан сам подошел к сержанту  и  обратился  к  грозному  стражу  на
ломаном венгеро-немецком языке:
   - Теперь уже все! Все, уважаемый пан ефрейтор. Очень благодарен за ваши
заботы. Передайте пану Валенштейну, что турецкий невольник Хмель...  Тьфу,
проклятие... До  каких  пор  я  буду  называть  себя  унизительным  именем
"Хмель", проклятая привычка раба... Передайте ему, что Богдан  Хмельницкий
уже нашел свое войско!.. Так и  скажите.  Пошли,  братцы,  в  дом.  Должен
поблагодарить хозяев за их сердечную заботу обо мне. Оружие мое они где-то
припрятали...



5

   И снова жизнь  Богдана  забила  ключом.  Началась  она  со  встречи  со
Станиславом Хмелевским, со встречи с казаками в венгерском  селе.  Казаки,
услышав о Хмельницком, тотчас поскакали в село. Иван Сулима летел  впереди
всех на  взмыленном  коне.  Даже  не  стал  разговаривать  с  австрийскими
солдатами, поспешил в дом. Упал на колени  перед  Богданом,  обхватив  его
ноги руками.
   - Богдан, друг мой! Неужели это правда, что ты живой! Гляжу на  тебя  и
глазам не верю.
   Богдан поднял друга, вытер ему слезы рукавом.
   - Хороший ты, Иван! А я длинный путь прошел, о жизни  мечтал,  о  наших
людях. И такая радость... - задыхаясь от волнения, говорил Богдан.
   Станислав Хмелевский вышел с сержантом  Горфом  во  двор.  А  на  дворе
моросил холодный дождик со снегом.  Погода  была  противной,  как  и  этот
солдат из враждебного австрийского отряда Валенштейна.  Их  встретили  еще
двое жандармов, среди которых один хорошо знал польский язык.
   - Сами видите, панове, что задержанный вами казак уже не ваш, -  сказал
Хмелевский.
   - Но ведь мы находимся  на  службе.  Уже  рапорт  послан,  -  возражали
жандармы.
   - Придется послать новый рапорт, панове. Больше ничего посоветовать  не
могу. Видели казаков?.. Это их друг возвратился из  неволи!  Да  они  даже
разговаривать не станут. Лучше поезжайте к себе в отряд. Очевидно,  завтра
и мы уйдем отсюда.
   Казаки, словно у себя дома, соскочили  с  коней,  довольно  разглаживая
усы.  Увидев  Хмелевского,  разговаривавшего  с  австрийскими  жандармами,
дружно окружили их.  Может,  старшине  нужна  помощь?  Пока  что  говорили
полушепотом, перебрасываясь друг с другом словами. У всех было приподнятое
настроение. Верить или не верить, что из турецкого пекла  вернулся  казак.
Ждали, когда пленник выйдет из дома.
   Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь  тесное
кольцо людей. У него  давно  не  бритая  голова,  чуприна  толстой  прядью
свисала на  глаза.  Казак  размашисто  отбросил  рукой  оселедец  за  ухо,
приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как  старшина  терпеливо
уговаривал их.
   - Панове немцы, солдаты Рудольфа, - обратился  он  на  польском  языке,
воспользовавшись паузой в беседе. - Вон как уговаривает вас пан  старшина.
На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может  быть,
помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. - воскликнул, разгорячившись.
   Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его,  точно  куклу,  и  стал
подталкивать к воротам. Во  дворе  поднялся  громкий  хохот.  Двое  солдат
поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.
   Казаки еще громче засмеялись.
   - Ну, видели? -  оправдывался  стройный,  высокий  казак  с  непокрытой
головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов  поднимали  на  ноги
своего сержанта. - Просишь, просишь  человека,  а  он,  словно  у  тещи  в
гостях, артачится.
   Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.
   - Что тут случилось, братцы? - спросил он.
   - Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи  Матрены?
- спросил бойкий казак с непокрытой  головой.  Увидев  Богдана,  стоявшего
вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.
   - Да, это я, мой добрый друг.  Может,  о  матери  моей  мне  что-нибудь
расскажешь, раз вспомнил про нее, - упавшим голосом промолвил Богдан.
   Казак оглянулся, словно советуясь с товарищами, можно ли  ему  поведать
все.
   - Да мы, браток, давно дома не были. А в Чигирине я отродясь не  бывал.
Крапивенский я. Карпом зовут. Но подстаростиху Матрену знаю, а как же.  Ее
все знают!.. Кажется, в Белую Русь переехала подстаростиха. Сказывали, что
и замуж там вышла за своего старого приятеля еще с девичьих лет.
   Эта весть, словно гром среди  ясного  неба,  поразила  Богдана.  Карпо,
смутившись, умолк.



6

   В этом далеком, чужом краю никто не следил за временем,  не  считал  не
только дней, а даже  лет,  не  надеясь  на  лучшее  завтра.  Объединялись,
заводили дружбу уже после  того,  как  покинули  родные  места  и  перешли
границу,  когда  не  страшны  им  были  злые  королевские   жолнеры   Речи
Посполитой. В большинстве своем это были украинцы, жители  Приднепровья  и
Подольщины, бежавшие от своих панов. Но  среди  них  немало  находилось  и
польских крестьян-тружеников, клейменных унизительным словом "хлоп"...
   С Максимом Кривоносом и его ближайшими друзьями встретились еще  тогда,
когда он убежал от смертной казни и  позора.  Изгнанные  из  родной  земли
воины назвали себя лисовчиками, чтобы  под  этим  именем  объединиться  на
чужбине. Кривоноса считали  талантливым  полководцем,  избрали  его  своим
атаманом, уважали и повиновались ему.
   Теперь шли они по чужим землям вместе с итальянскими волонтерами.  Хотя
знали итальянские и испанские песни, а пели все же  свои.  Не  от  радости
пели изгнанники,  а  больше  от  тоски.  Хоть  песнями  согревали  сердца.
Двигались, следуя за своими чужеземными друзьями по борьбе.
   Иван Ганджа  затягивал  сегодня  уже  несколько  песен,  наконец  запел
мелодичную украинскую.
   - Все люди как люди, а ты, Иван, изгнанник,  Иван  проклятый,  как  тот
Марко... Хотя бы казак с именем! А то - Иван-лисовчик. Эх, казаки,  мамины
сыночки.

   Гадай, гадай, моя маты,
   Звидкы сына выглядаты.

   А то чэкай витра з моря -
   Йому поплач, нэнько, з горя!

   Гэ-эй, гэй, з моря вистку зажадай,
   Пишов твий сын за Дунай!..

   И несколько десятков охрипших в походе голосов дружно подхватили:

   Гэ-эй, гэй... з горэм пишов за Дунай!

   Итальянские волонтеры окружили  казаков.  Они  тоже  любили  песни.  Не
понимая слов, волонтеры подхватили могучее  "гэ-эй,  гэй!..".  Только  эхо
разносилось в желтеющем осеннем лесу приморья. Эта песня, как и их военная
судьба, сближала казаков с волонтерами и скрепляла  их  дружбу.  Волонтеры
возвращаются на родину, но встретит ли она их, как  мать?  Ведь  она  тоже
покорена испанскими захватчиками...
   Эта песня оказала  большую  услугу  и  обездоленным  путникам-беглецам.
Назрулла слышал ее еще на Днепре. Она  нравилась  ему  больше  всех  песен
мира. И вдруг в лесах и горах Италии он услышал голос запорожских казаков.
   - Казаки поют! - воскликнул Назрулла, обращаясь к  своим  попутчикам  -
сыну и отцу Парчевичам.
   Они  едва  передвигали  ноги,  поглядывая  на  затянутое  тучами  небо,
стараясь по солнцу определить направление. От  голода  и  долгих  скитаний
беглецы обессилели и душой и телом. Вначале они поочередно ехали на  осле,
которого раздобыли еще на Дунае. А потом  Назрулла  уступал  свою  очередь
младшему Парчевичу. Когда изнуренный старый  ишак  отказался  тронуться  с
места, они бросили его на лесной поляне, где росла сочная  трава,  а  сами
пошли пешком.
   Эхо казацкой песни неожиданно донеслось  к  ним,  когда  они  стояли  и
решали, куда идти дальше. Это их удивило. Неужели они  сбились  с  пути  и
вышли в места, где турки воюют с казаками? Но ведь песня, а  не  выстрелы,
разносится по лесу. Назрулла почувствовал в этой песне спасение.
   Стали прислушиваться, часто  меняли  н