. Неверный так и подох, задушенный мертвыми руками полковника.
   - А дети? Где Ванюшка, Мартынко?.. - снова поторопился Богдан.
   Ему ответила жена Богуна:
   - Когда нас, женщин, уже некому было защищать, потому что жолнер  погиб
в бою и Федора зарубили,  мы  уже  ничего  не  ведали,  ничего  не  знали.
Басурмане на лошадях  погнались  за  детьми  в  лес...  Наверное,  нагнали
Ванюшку, Филонка и Мартынка. Пани Пушкариха...
   - Она была с Мартынком, его мать, пани Мелашка? Она тоже?..
   - Нет,  казаче,  пани  Мелашку,  как  и  меня  и  Марину  пана  Джулая,
захватчики стащили арканами с воза.  А  за  Сулой  присоединили  к  другим
пленникам. Потом... в степях этот проклятый Мухамед  Гирей  забрал  Марину
себе в ясырь, разлучил нас. Пани Мелашка и я пытались не давать ее,  но...
Пушкариху избили плетьми, и ее чуть живую забрал себе в ясырь Зобар  Сохе,
а меня... Мухамед Гирей взял вместо пани  Джулаевой  и  отдал  кому-то  из
своих... Вот таким образом я и попала к моему спасителю пану Прокопу...
   Наступила тишина. Только всхлипывания заплаканной женщины больно разили
сердца  растроганных  казаков.  Но  Лукия  подняла   голову,   мужественно
выпрямилась и продолжала дальше:
   - Пани Мелашку так и гнали всю дорогу привязанной на аркане, и  уже  за
Перекопом нас разлучили с ней...
   - Неужели пани Джулаева  погибла?  -  спросил  Сагайдачный,  видя,  как
переживает казак. Не дождавшись ответа, снял шапку и перекрестился, как на
похоронах.
   - И не спрашивайте, люди добрые! Раздели всех нас, женщин,  отбирая  из
молодых ясырь для  кого-то...  Марина  стала  кусаться,  когда  ее  уводил
какой-то баша или бей. Тогда началось что-то страшное. Бросились мы, нагие
женщины, спасать от бесчестия  нашу  Марину...  Двоих  из  нас  эти  звери
зарубили. Мой палач обвязал меня арканом и потащил  за  конем,  чуть  было
богу душу не отдала. А что с Мариной, не ведаю.  Тот  баша,  которому  она
досталась, пошел вместе с проклятым Зобаром сопровождать султанский  ясырь
в Кафу...
   Умолкла Лукия Богун, смахивая с лица тихие и оттого еще  более  горькие
слезы. Оглядевшись, присела на камень.
   - Пан обозный! Снять одежду со всех басурманских женщин  аула  и  самую
лучшую отдать пани полковнице. Джура! Снять с этих... - грозно показал  он
на пленных, которых  недавно  допрашивал  Богдан,  -  поставить  их  перед
раздетыми жителями  аула.  Пускай  пан  Богдан  расскажет  людям  об  этом
страшном злодеянии и... безжалостно казнить их  на  глазах  всего  аула...
Пани полковницу отвезти на хутор... с паном Джулаем...
   - Да я  еще  способен  владеть  саблей,  имею  пистоль,  уважаемый  пан
старшой. Дозволь утопить печаль души моей в нашем суде над басурманами.  Я
найду этого презренного башу...
   - У пана  Джулая,  да  простит  меня  пан  старшой,  единственный  сын.
Потерять сына и жену, когда его рука еще крепко держит саблю...
   - Хорошо,  согласен,  пани  полковница,  -  успокоил  Сагайдачный  жену
Богуна. - Пана Джулая на первой же  чайке  пошлю  в  погоню  за  проклятым
Зобаром. И да благословит господь наш всемилостивый  эту  месть  христиан.
Живыми или мертвыми, но мы вернем наших людей из хищных когтей Зобара!
   - Но ведь я обещал турку жизнь... - начал было Богдан.
   - Турка мы возьмем с собой, как проводника к морю. Подарим ему жизнь за
жизнь наших несчастных людей. Во имя  отца,  и  сына,  и  святого  духа...
Аминь.
   - Аминь! - разнеслось вокруг.



9

   Мусий Горленко охотно поехал с посольством на Самборщину еще и  потому,
что ему впервые в жизни предстояло побывать в польском селе, где  он  имел
возможность поговорить не только  со  шляхтой,  а  с  такими  же  простыми
людьми, как и сам, как жители села Веремеевки и  всей  Украины,  от  имени
которых он везет торжественную грамоту с соболезнованием и  благодарностью
родителям, воспитавшим сына-героя!
   Во Львове Мусий разыскал каменотеса Бронека, о  котором  наслышался  от
Богдана. Старый каменотес плакал как ребенок, узнав о  трагической  гибели
его побратима Карпа Богуна. Он на целые сутки задержал Горленко с людьми у
себя, устроив что-то наподобие панихиды по своему другу. А потом, не долго
думая, собрался и вместе с посольством отправился  в  Чарнец  к  родителям
погибшего жолнера. Ведь он и сам был родом из Самборщины.
   Поскольку в селе сейчас была страдная  пора,  он  предложил  явиться  к
родителям жолнера в воскресенье, после богослужения в костеле,  когда  все
крестьяне обычно бывают дома.
   Село Чарнец находилось недалеко от Хенчина, на лесистом берегу Вислы. У
реки, на  ее  крутом  берегу,  раскинулась  роскошная  усадьба  с  дворцом
шляхтича  Криштофа  Чарнецкого,  владельца  села  и  всех  его  жителей  -
крестьян-хлебопашцев. Около сотни хижин стояло вдоль дороги,  которая  шла
от Хенчина к Висле и на Самбор. Как и в Веремеевке, усадьбы были огорожены
плетнями из хвороста, а халупы покрыты соломой. На  высоких  сараях  свили
свои гнезда аисты, во дворах разгуливали индейки,  куры,  а  на  улицах  в
лужах барахтались поросята...
   - Будто в свои Прилуки приехал, - делился  своими  впечатлениями  Мусий
Горленко, поглядывая  на  свинцовые  тучи,  которые,  так  же  как  и  над
Прилуками, поднимались из-за леса, предвещая осеннюю грозу.
   Бронек сам взялся найти семью погибшего жолнера и подготовить достойную
встречу украинским посланникам.  Надо  было  спешить,  так  как  на  улице
появились панские  надсмотрщики,  тоже  поглядывавшие  на  грозовые  тучи.
Крестьян могли выгнать в поле на работу.
   В центре села, на повороте дороги стояла такая же  убогая,  как  многие
другие, изба Ержи  Стриевича,  отца  погибшего  под  Веремеевкой  жолнера.
Дворовой собаки у Ержи не было. Наверное, он не боялся воров,  потому  что
нечем поживиться в убогом чистеньком дворе.
   На стук по местному обычаю палкой о ворота вышел  сам  хозяин,  пожилой
усатый мужчина. На нем была  белая  полотняная  вышитая  сорочка,  спереди
вздувшаяся пузырем, и такие же штаны из сурового полотна. Мужчина  немного
прихрамывал на левую ногу. Выйдя из избы, он  приложил  руку  к  глазам  и
посмотрел на ворота,  где  стоял  Бронек,  освещенный  лучами  полуденного
солнца.
   Следом за хозяином выбежал малыш лет четырех-пяти.  Он  остановился  на
миг на пороге, а затем, босой, бросился догонять старика.
   - Дзядек, дзядек, гляди,  он  жовнежи  [дедушка,  дедушка,  гляди,  вон
жолнеры (польск.)] ожидают пана вуйка! - кричал хлопчик, обгоняя деда.
   Хозяин и впрямь вначале не заметил, что в стороне под тыном стояло  еще
пять человек, среди которых  было  два  жолнера.  Подходя  к  воротам,  он
увидел,  что  и  у  остальных  из-под  кунтушей  торчали  сабли.  Он  даже
остановился. Но Бронек вежливо спросил старика:
   - Прошу пана, не вы ли будете Ержи Стриевич?
   - Да, прошу пана, я владелец этой  усадьбы.  Прозываюсь  Стриевичем,  -
ответил хозяин, приближаясь к тыну.
   - Вот эти панове казаки и жолнеры с  Украины  пришли  к  вам  с  добрым
словом и тяжелой вестью, пан Ержи, - снова  обратился  к  старику  Бронек,
сняв с головы поярковую шляпу, которой было уже  столько  лет,  что  и  не
счесть.
   Крестьянин только поклонился, гостеприимно приглашая всех во  двор.  Он
дрожащими руками снимал кольцо  с  ворот,  чтобы  открыть  их  и  впустить
гостей. "Доброе слово и  тяжелая  весть",  -  сказали  они,  ранив  сердце
старика, почувствовавшего, что это за весть. Ведь в семье знали о том, что
их сын Збышко вместе с региментом ушел на Украину, на которую второй раз в
этом году нападают кровожадные татары и турки.
   Казаки и жолнеры, проходя в ворота, почтительно снимали шапки. Из  избы
вышли три женщины: лет двадцати девушка, за юбку которой уцепился мальчик,
убежавший от ворот. За ней - старая, седовласая женщина, босая, с мозолями
и струпьями на ногах, которые красноречивее слов  говорили  о  том,  какую
тяжелую жизнь она прожила. Самой последней появилась молодица  с  ребенком
на руках, видимо наскоро набросив на голову платочек. Выйдя из  избы,  она
вытащила ручонки ребенка из своей пазухи и  привычным  движением  прикрыла
грудь.
   "Ну точно так, как и у нас", - подумал Мусий Горленко  и  сразу  понял,
что эту молодицу с ребенком следовало бы отослать обратно в дом и  сначала
поговорить с родителями о гибели их сына. Но отослать Ядю из-под  кудрявой
груши не удалось. Только Ержи попытался это сделать,  послушавшись  совета
казака Мусия, как Ядвига решительно взмахнула головой.
   - Я хочу услышать правду о моем малжонке, проше... - сказала  она,  еще
крепче прижимая ребенка к груди и грустно посмотрев на мальчика, стоявшего
возле девушки.
   Прибывшие поняли, что молодуха  чувствует,  какая  печальная,  жестокая
правда ждет ее. Присев на бревно  рядом  со  свекровью,  она  передала  ей
ребенка и зарыдала.
   А Бронек начал читать написанную Богданом грамоту, в которой выражалось
соболезнование родителям и благодарность за сына, героя жолнера.



10

   Если бы надсмотрщики вельможи Чарнецкого не явились  в  деревню,  чтобы
выгнать крестьян в поле спасать от ливня урожай, наверное,  они  бы  и  не
увидели казаков и жолнеров во дворе Стриевича. Но еще до того, как рыдания
Ядвиги огласили улицу, к дому Ержи стали сходиться соседи. А когда  в  его
дворе заплакали женщины, туда направились и стар и млад.
   В саду, под грушей, казаки и жолнеры рассказывали людям, зачем они сюда
приехали, сколько горя причинили басурмане, напавшие на Украину. Их  слова
передавались из уст в уста, и во дворе, заполненном людьми, поднялся  шум,
прорезываемый громкими душераздирающими причитаниями женщин.
   А тучи все больше и больше  затягивали  небо.  Панские  надсмотрщики  с
тревогой ожидали ливня. Они, непристойно бранясь,  поторапливали  крестьян
выходить на работу в поле. Их окрики и ругань возмущали крестьян...
   Одного  особенно  бесновавшегося  надсмотрщика  разгневанные  крестьяне
выгнали со двора. Вдогонку ему неслось:
   - Да бей их, дьяволов, сволочей!..
   И началась настоящая потасовка.  Четверых  лановых  просто  выгнали  со
двора, а одного взяли за руки и за ноги, раскачали и перебросили через тын
на  улицу.  Потерпевший  упал  на  сухую  землю,  к  своему  счастью,   на
четвереньки, как кот, и тут же вскочил на ноги, взывая о помощи.
   В это время мимо проезжал  отряд  гусар  Самойла  Лаща,  сопровождавший
Станислава Конецпольского, ехавшего в Варшаву.  Поручик  прибыл  в  имение
Чарнецкого еще вчера, заночевал у него и только сейчас  выехал  со  двора.
Его люди, да и он сам не в меру выпили. Но дело было не  столько  в  вине,
сколько в  горячей,  несдержанной  натуре  Лаща,  который,  услышав  слово
"рокош", не задумываясь, выхватил саблю и погнал своего коня по улице.  Он
чуть было не сбил с ног прихрамывающего ланового.  К  несчастью,  рядом  с
Лащом скакали с поднятыми  вверх  саблями  и  четверо  из  девяти  сыновей
Чарнецкого. Средний из сыновей, восемнадцатилетний  Павел,  увидев  своего
ланового в таком жалком состоянии, не задумываясь, направил своего коня на
тын Стриевича и повалил его. Следом за Павлом, с оголенной саблей в  руке,
поскакал самый младший из присутствующих здесь сыновей Чарнецкого, Стефан,
спудей львовской иезуитской коллегии. Слова "рокош", "ребелия" действовали
на него как набатный звон, сзывающий на пожар. А  зная,  что  позади  него
едет опытный  воин,  командир  вооруженного  отряда  Самойло  Лащ,  спудей
стремглав перескочил на коне через  поваленный  тын  и  врезался  в  толпу
крестьян. Он сбил с ног двух женщин и одного мужчину, которого намеревался
еще и саблей ударить, но не дотянулся до него, от удара копытом  лошади  в
спину тот повалился на землю.
   Поднялось  что-то  невероятное.  Раздались  крики,  призывы  о  помощи.
"Спасите!" - прозвучало как боевой клич.  Народный  гнев,  накопленный  за
многие годы шляхетских притеснений, вспыхнул как пламя. Кто-то из крестьян
вытащил из тына кол и сбил с седла опрометчивого паныча Стефана.  На  лету
его подхватили десятки рук и, должно быть, разорвали бы на части, если  бы
не властный окрик Мусия:
   - Стойте! Отобрать оружие, коня...
   Это был приказ старшого. На коне сбитого на землю паныча уже сидел один
из жолнеров, приехавших с посольством, а его саблей размахивал  кто-то  из
соседей Ержи Стриевича...
   В эту минуту и пошел дождь. Сперва он, будто предупреждая, побрызгал, а
потом полил как из ведра. Вытесненные со двора сыновья Чарнецкого оставили
своего младшего брата и поскакали обратно, к имению. Самойло Лащ  выстроил
десяток вооруженных всадников и двинулся в  атаку  на  "ребелизантов".  Он
заметил  среди  защищавшихся  крестьян  троих  украинских  казаков  и,  не
понимая, как они попали сюда, в такую даль, велел прежде всего поймать их.
   Крестьяне считали своим долгом защищать  гостей,  приехавших  к  ним  с
такой благородной целью с Днепра. Женщины с криком убегали и прятались  за
избы, а мужчины, защищая гостей, медленно отступали через двор  хозяина  к
лесу, начинавшемуся за лугом. В неравной схватке крестьян  с  вооруженными
всадниками пришлось принимать участие и Горленко с казаками  и  жолнерами.
Когда же к гусарам Лаща присоединились около десятка гусар Конецпольского,
приведенных Павлом Чарнецким, Мусий Горленко  взял  на  себя  командование
обороной.
   Под  проливным  дождем  крестьяне  постепенно  отходили   к   лесу.   У
большинства из них, кроме кола или, в лучшем случае, вил и топора, другого
оружия не было. Поэтому Горленко попросил людей бежать побыстрее к лесу, а
сам со своими боевыми товарищами стал оказывать вооруженное  сопротивление
нападающим. Надо было  задержать  гусар,  не  допустить  их  к  безоружным
крестьянам.
   Почти у самой опушки леса раздался первый выстрел.
   - Ох! -  крикнул  Бронек,  шедший  с  крестьянами,  и  упал  на  землю,
пронзенный пулей.
   В руках у Лаща дымился пистоль.
   Крестьяне подняли убитого львовского каменотеса и понесли его в лес,  а
Мусий Горленко разрешил своему жолнеру выстрелить в гусара,  прикрывавшего
собой своего безрассудного командира Самойла Лаща.
   Ливень будто набросил завесу на отступающих крестьян. Углубляясь в чащу
леса, куда всадникам пробраться было трудно, они  услышали  еще  несколько
выстрелов.



11

   Черное  море  было  спокойным.  Зато  бушевал  пожар   в   крепости   и
караван-сарае. Здесь обычно продавали невольников, которых турки и  татары
пригоняли с Украины.
   Огонь пожирал все, что  могло  гореть  в  караван-сарае,  и  с  треском
перебрасывался на город, где  раздавались  вопли  побежденных  и  возгласы
победителей-казаков.
   На пологом берегу, около длинных казачьих челнов,  спущенных  на  воду,
неистовствовал  людской  ураган.  Небольшие  группы   казаков   с   трудом
пробивались через толпу к челнам,  охраняемым  запорожцами.  Сюда  грузили
сумки с продуктами, кожаные мешки с порохом, тяжелые узлы с пулями,  бочки
и связанные снопы из куги, чтобы  удержаться  на  поверхности  моря,  если
вдруг волны поглотят суденышко.
   Из пылающего города все еще доносились воинственные крики,  выстрелы  и
отчаянные женские вопли.  Однако  здесь,  на  берегу,  разгоряченных  боем
казаков  становилось  все  больше  и  больше.  Стоявшие  у  каждого  челна
сторожевые окликали товарищей, помогая им побыстрее найти свои  суденышки.
Сквозь возбужденную людскую массу пробивался Петр Сагайдачный,  окруженный
старшинами и джурами. Озабоченный и гневный атаман  отрывисто  отвечал  на
вопросы и отдавал короткие приказания. Сейчас трудно было отличить старшин
от казаков, потому что все они, за исключением священника Кондратия,  были
оголены  до  пояса.  Следом  за  Сагайдачным  шел  и  Богдан,  с  тревогой
посматривая  на   гладкую,   спокойную   поверхность   бескрайнего   моря,
освещенного багряными лучами солнца. Он, в отличие от других казаков,  еще
ни разу не снимал своего кунтуша, который уже был  разорван  в  нескольких
местах и из малинового превратился в серый.
   От большой чайки к Сагайдачному подбежал казак.
   - Я тут, пан старшой, и чайка находится вот здесь, - воскликнул он.
   Сагайдачный подошел к чайке, осмотрел груз,  укрепленные  кугой  борта,
мачту, осмоленную доверху, тридцать пар  новеньких  весел  в  уключинах  и
спокойно произнес:
   - Добро! - И обернулся к старшинам, сопровождавшим его: -  Ну  что  же,
панове, поклонимся земле, с молитвой  на  устах  и  с  верой  господней  в
сердцах будем садиться в чайки. Благослови, отче Кондратий, да  помолимся,
панове казаки...
   - О ниспослании побед во брани, о чести и славе веры Христовой  господу
богу помолимся... - начал батюшка, благословляя крестом казаков. - Господи
боже, благослови и на пути во брани сей, тобой единым освященной мести  во
имя спасения православного люда... Да святится имя твое во царствии твоем,
и да снидеши во славе всевышней своя силы и мудрости на пути справедливого
казацкого похода. Свои силы и мудрости во благо  победы  подаждь  грешному
рабу твоему Петру...
   Сагайдачный снял шапку  и  стал  молиться,  обратив  лицо  к  багровому
солнцу, которое  поднималось  над  поверхностью  спокойного  моря,  словно
выплывая из прибрежных туманов далеких кавказских берегов.
   - Рабам твоим... - подхватила многотысячная масса казаков молитву.
   Когда батюшка умолк и,  словно  пистоль,  сунул  за  пояс  свой  крест,
Сагайдачный вытащил кожаный кошелек и достал оттуда золотой червонец.
   - На счастье, чтобы с победой в добром здравии с молитвой  возвратиться
на эту землю, господи боже, благослови! - произнес  он  и,  размахнувшись,
бросил золотой в морские волны.
   Монета, вертясь и поблескивая на солнце, шлепнулась в воду и  пошла  на
дно.  Старшины  и  казаки  поддержали  этот  освященный  многими  морскими
походами обычай. Большие и маленькие серебряные и медные монеты,  поднимая
брызги серебристых капель, погружались в море. Каждый, кто бросил  монету,
искренне верил, что море во время похода не причинит ему зла, не обидит. У
кого же не было монеты - бросали то, что было в руках.  Хотя  бы  камешек,
валявшийся под ногами.
   Богдан вытащил из кармана кунтуша серебряный  крестик,  подаренный  ему
Христиной при прощании, и с глубоким волнением бросил его на дно  морское,
будто спрятал там память о своей первой святой любви.
   Петр Конашевич поставил ногу на сходни, положенные на борт чайки. Но он
не поднялся по ним, а стоял и внимательно  прислушивался,  о  чем  говорят
казаки, ловил каждое нужное ему слово. Он посмотрел в ту  сторону,  откуда
доносился  голос  атамана  Жмайла,  наказного  атамана  казацкого   флота,
которому он поручил преследовать турок.
   - Прошу, пан Петр! - кричал Жмайло,  пробиваясь  сквозь  толпу.  -  Тут
оказия одна...
   - Какая еще оказия, господь с тобой, Нестор? К счастью, мы уже  одарили
море деньгами. Вели, атаман, садиться на челны. Нехорошая  примета,  когда
тебя останавливают перед отплытием.
   - Да тут... люди из польской Самборщины хотят примкнуть к  нам,  просят
взять в морской поход, - сообщил Жмайло, вытирая шапкой пот, стекавший  по
голой груди.
   - Кто такие? Из полка Хмелевского, что ли? - переспросил, успокаиваясь,
Сагайдачный.
   И увидел, как,  опережая  наказного,  сквозь  толпу  пробивались  более
десятка казаков, жолнеров и крестьян, вооруженных саблями и пистолями.  Но
Богдан вдруг бросился им навстречу, радостно воскликнув:
   - Пан Мусий? - И, словно сожалея о том,  что  бросил  в  море  талисман
любви, резко обернулся и посмотрел на тихо плещущиеся волны.
   Мусий Горленко принес с собою прошлое...
   А тот, полуголый, изнемогающий от крымской жары,  бросился  к  Богдану,
обнял его по-отцовски сильными руками, похлопал по спине и,  отстранив  от
себя, сказал:
   - В одной чайке поплывем... - И вместе с поляками  направился  прямо  с
Сагайдачному.
   Старшой, продолжая стоять все в той же  позе,  поставив  одну  ногу  на
ступеньку,  ждал  их.  Горленко,  опередив