патриотическая   д-демонстрация   вооруженных   сил,   так
необходимых Короне при ее затруднительном  положении  на  границах,  в  ее
великодержавном стремлении к расширению их...
   - Обман! Обманул нас  самборский  шляхтич!  Ослепил  панов  комиссаров!
Члены сеймовой  комиссии,  усыпленные  Конашевичем,  перестали  отстаивать
государственные кондиции. Он усыпил и шляхетскую  бдительность  Станислава
Конецпольского, на которого мы возлагали такие надежды!..
   - Однако смилуйтесь,  прошу,  вашмость...  Этого  Конашевича  я  считал
фа-аворитом вельможного пана гетмана. К тому же я есмь п-послан...
   - А, да, да, прошу прощения... Пан  Станислав  получил  от  меня-совсем
другое поручение в этом посольстве.
   - Я с успехом выполнил его, в-ваша милость.
   - Уверен в этом,  поручик.  Пан  может  все  рассказать.  Хорошо,  хоть
добились того, что окончательное  соглашение  с  казаками  уважаемые  паны
комиссары подпишут после одобрения сейма...
   - Это был  единственный  наш  козырь  в  такой  неожиданно  сложившейся
ситуации,  вельможный  пан  гетман,  -  еще  раз   попытался   оправдаться
Острожский. -  Не  могли  же  мы  согласиться  на  установление  наличного
реестра,  проше...  Пан  Сагайдачный,  под  гром  артиллерийского  салюта,
предложил нам точные реестры  казаков  на  десять  тысяч...  мол,  берите,
сокращайте, а на деле - вот они шагают все  с  ружьями,  разрезают  воздух
залпами из жерл пушек...
   - Хорошо,  пан  князь,  хорошо.  Вы  меня  почти  убедили  в  том,  что
окончательно решить этот вопрос должен сейм... Кстати,  недавно  прибыл  в
Белую страж Короны на Украине Стефан Хмелевский. Думаю,  что  нам  следует
пригласить на это совещание и пана региментара. Прибыл он сюда  с  тысячей
преданных Короне войск, хорошо вооруженных, не хуже казаков.
   - Разумеется, разумеется, - согласились Калиновский и Заславский.
   Данилович промолчал - он был все еще обижен на Хмелевского,  памятуя  о
его защите казака, осужденного на казнь, во время охоты в Звенигородке.
   Станислав Жолкевский тяжело кивнул головой джуре, стоявшему у дверей. В
зале воцарилась тишина, отчетливо было слышно, как быстро удалялся  джура,
выполняя приказ, как вскоре  раздались  приближающиеся  размеренные  шаги.
Снова открылась дверь, и в  зал  вошел  прекрасно  вооруженный  региментар
польских войск на Украине.
   - Нам хотелось бы, пан региментар, проводить совещание вместе  с  вами.
Прошу садиться. Паны комиссары, придя в восхищение  при  виде  выстроенных
паном Сагайдачным казаков, не добились сокращения  реестра,  не  пришли  к
согласию и по другим статьям, направленным на усмирение мятежных хлопов...
Пан региментар по  моему  указанию,  вероятно,  уже  проинформирован  моим
джурой обо всем происходящем здесь. Но сейчас пан поручик должен  передать
нам не менее важные сообщения о других мерах по  обеспечению  безопасности
Короны. Прошу слушать, панове...
   - Благодарю, уважаемые панове комиссары, за внимание и доверие... А пан
Петр, давно известно, любит военное дело не меньше,  чем  восточную  веру.
Еще бы не блеснуть ему вооруженными силами казачества, которое считает его
не только своим военным командором, но и прелатом их церкви,  -  промолвил
Хмелевский.
   - Прошу, пан Станислав,  начинайте,  -  приказал  Жолкевский,  дослушав
региментара.
   Хмелевский окинул взглядом зал, прошел в дальний уголок,  где  у  стены
стояла скамья, и сел, слегка кивнув головой надутому Даниловичу.
   - Из всего п-плана гетмана мне было  поручено  исполнение  лишь  одного
пункта, - начал Конецпольский, не торопясь,  чтобы  реже  заикаться.  -  Я
должен  был  привлечь  для  нашей  тайной  службы  турецкого  перебежчика,
уважаемые  панове...  Как  и  предполагал  егомость  пан   г-гетман,   тот
перебежчик прекрасно разговаривает по-польски, поскольку сам не  настоящий
турок, а грек, прошу, грек из Александрийской области. Его  имя  Селим,  и
магометанство принял, попав в неволю к туркам, будучи казаком.  Раньше  он
бежал из Александрии, акклиматизировался за днепровскими Порогами, в  свое
время усвоил язык и  обычаи  казацкие.  Получив  соответствующие  указания
егомости, я-я сам отобрал пленного  Селима  у  донских  казаков,  а  потом
предоставил ему полную свободу. Но,  проше,  только  после  того,  как  он
поклялся Магометом преданно служить Короне. Я предупредил неверного, что в
случае измены лишим его жизни...
   - На каких кондициях, прошу, пан Станислав? - спросил гетман. -  Клятва
Магометом,  данная  троекратным  изменником,  не  может   служить   полной
гарантией, а жизнь кое-что стоит. Пожалуйста, продолжайте...
   - Гарантия  в  нашем  деле,  проше  панство,  -  чистая  условность.  А
кондиции, прошу - это несущественные м-мелочи. Тамошний грек,  именованный
Селимом, полностью отдает себя в услужение его королевскому величеству. Он
требует только одного,  чтобы  султанский  двор,  особенно  Мухамед  Гирей
крымский, не сомневался в его верности.
   - Корона должна  выдать  греку  грамоту  в  этом  или  как?  -  спросил
Жолкевский, улыбаясь в усы.
   - Значительно проще, в-ваша милость. Тут целая история, но это уже дело
самого грека. Пан Селим - не настоящий перебежчик...
   - Еще одно предательство...
   - Да, уважаемый пан Ян, еще одно и, вероятно,  не  последнее...  Он  не
настоящий перебежчик, а  лишь  доверенное  лицо  Мухамеда  Гирея,  который
руками Селима хочет уничтожить всю семью храбреца, победившего в  поединке
известного Ахмет-бея. Как известно,  этот  важный  бей  погиб  где-то  под
Могилев-Днестровским, во время разгрома войск Мухамеда под Паволочью.
   - Постой, постой, пан поручик... -  перебил  Жолкевский.  -  Ведь  всем
известно, что сын чигиринского подстаросты, юноша Хмельницкий, победил его
в честном поединке.
   - Да, вашмость. Об этом уже известно и Селиму. И не только  это...  Ему
известно и о том, что коня Ахмет-бея, трофей Хмельницкого, решили укрыть у
какого-то пана Джулая, который живет на Веремеевском хуторе,  в  старостве
князей Вишневецких. Какой-то выписчик из реестра,  уважаемые  панове,  как
сообщил пан Селим... В конце концов  лазутчик  по  довольно  сходной  цене
будет служить Короне...
   - Позор! - неожиданно  воскликнул  региментар  Хмелевский  из  дальнего
угла. Словно разбуженный своим восклицанием, он тут же вскочил с места.
   - Не совсем сметливым купцом оказался пан Станислав... Ведь Хмельницкий
является государственным урядником! - сказал  и  тоже  поднялся  с  кресла
чигиринский староста, но, встретившись взглядом с Хмелевским,  тотчас  сел
снова.
   Однако его слова, пусть даже и не совсем  уверенно  сказанные,  все  же
оказались поддержкой для региментара. Хмелевский вышел на середину зала  и
еще более решительно произнес:
   - Не позволим!.. За одно слово презренного  шпиона  пан  поручик  готов
уничтожить всю семью честного служащего, патриота Речи  Посполитой!..  Кто
разрешит, уважаемые панове сенаторы!
   - Прошу успокоиться, пан региментар! - воскликнул Жолкевский, энергично
подняв руку. - Пан поручик только докладывает о запрошенной  цене  шпиона,
не сказав ни слова о согласии...
   - Да, прошу панове, - вытаращив  глаза,  с  нескрываемым  беспокойством
оправдывался поручик. - Я сказал  пану  Селиму  о  том,  что  он  запросил
н-необычную плату. Взяв ее,  он  сам  с-станет  на  ковер  поединка.  Ведь
победитель   т-того   б-бея,   как    известно,    является    вооруженным
ч-человек-ком...
   Приступы заикания душили Конецпольского,  мешали  ему  говорить,  и  он
умолк. Только его щеки все еще нервно подергивались,  и  он  вынужден  был
приложить к ним руку.
   - Позор! Не желаю слушать! Разрешите, ваша милость, не слушать об  этом
недостойном шляхтича торге... Я должен выйти к своим войскам!..
   Не ожидая ответа гетмана, Хмелевский направился к  выходу.  Он  заметил
замешательство и удивление Жолкевского, вызванное такой непокорностью,  но
продолжал  быстро  идти  через  зал.  Данилович,  подзадоренный  смелостью
региментара  Хмелевского,  порывисто  поднялся   с   кресла,   намереваясь
последовать за ним. Но  тут  же  остыл.  Это  верно,  -  соображал  он,  -
Хмельницкий  -  подстароста,  и  согласие  на  его  смерть  воевода   Речи
Посполитой дать не может. Но в эту минуту его протест  будет  звучать  как
поддержка  Хмелевского,  обедневшего  шляхтича  и  известного  покровителя
украинских хлопов.  К  тому  же  сейчас  говорит  сам  гетман.  Удобно  ли
перебивать его милость, да еще в присутствии панов комиссаров сейма? Так и
остался он стоять; слушая гетмана. Остановился и Хмелевский.
   - Да прошу же пана региментара, сто дяблов... - вначале гневно, а потом
более спокойным тоном сказал гетман Хмелевскому, словно  и  не  приказывал
ему, а уговаривал.
   Жолкевскому так и не пришлось объявить свой неудачно начатый приказ.  В
зал, словно буря, широко распахнув дверь, влетел Самойло Лащ, чуть было не
сбив с ног региментара. Еще у порога он панически закричал:
   - Прошу внимания, уважаемые панове!.. Орда! Мухамед Гирей с  Белгорода,
объединившись с перекопскими мурзами, разгромив слабые запорожские  отряды
кошевого за Порогами, полковника Нечая, по левому берегу  в  количестве...
многих  десятков  тысяч  конницы,  со  сменными   лошадьми...   напал   на
Левобережье! Распустил слухи,  что  движется  на  Москву,  а  со  степного
Левобережья хочет угрожать пограничным областям Речи Посполитой!..
   На какую-то минуту в зале все замерло. Только шелест листьев  кленов  и
ясеней за окнами раздражающе нарушал эту мертвую тишину.
   Жолкевский понимал, что тут он  хозяин  и  ему  первому,  как  военному
человеку, следует сказать свое слово о положении на восточной границе.  Но
какое? Вмиг  всплыло  в  памяти  сообщение  комиссаров,  лукавым  шелестом
листьев настойчиво звучало в ушах: "...Десять тысяч шестьсот живых казаков
при огнестрельном оружии!.."
   Итак, снова то же самое: в минуты опасности их приходится считать  всех
до одного, а потом... вместо поздравления и поощрения  тысячами  сокращать
боевые реестры казаков и безжалостно урезывать их права...  Гетман,  будто
проснувшись, нарушая страшное оцепенение  сидевших  в  этом  зале  воинов,
приказал:
   - Пану Хмелевскому с региментом немедленно  выступить  на  Левобережье,
помочь князю Вишневецкому!..
   - Думаем, что егомость вельможный пан гетман даст  такой  же  приказ  и
пану... Сагайдачному? - робко и удивленно напомнил Лащ.
   -  Нет!  Мы  должны  быть  или  господами,   или   могильщиками   этого
вооруженного сброда. Довольно играть в  прятки,  уважаемые  панове...  Пан
региментар  может  идти  к  своим  жолнерам.  Не  задерживаю...  Если  пан
Конецпольский хочет отправиться вместе с региментом пана Хмелевского или с
войсками  других  присутствующих  здесь   панов   старост,   я   не   буду
препятствовать...
   Казалось, что сердитый гетман сейчас набросится на всех, не стесняясь в
выражениях, чтобы излить свою злость. А он взмахнул рукой, чтобы  оставили
его одного, умолк, опершись на спинку кресла.  Через  некоторое  время  он
пошевелился и совсем спокойно сказал:
   - Пана Стефана прошу... остаться со мной... - И сел, ожидая приближения
Хмелевского, который снова снял с головы остроугольный жолнерский  шлем  и
подошел к успокоившемуся гетману.




ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ТОПТАЛА ОРДА ШЕЛКОВЫЕ ТРАВЫ...


1

   Словно в волнах встревоженного непогодой  моря,  в  бескрайнем  степном
ковыле утопали кони. Из-под  их  копыт  взлетали  стаи  отяжелевших  сытых
стрепетов, тут же снова скрывавшихся в пепельной, обожженной  августовским
солнцем, колышущейся траве. В небе кружились вороны, а  совсем  высоко,  в
синеве парили степные орлы, сопровождая Орду в походе.
   Дикое поле! По  заросшему  высокой  травой  бездорожью,  от  Очакова  и
Аккермана, двигались крымские татары. Они соединились с  Буджацкой  ордой,
подстрекаемой мстительным Мухамедом  Гиреем,  чтобы  попытать  счастья  на
Левобережье Днепра. Первый, весенний поход Орды, как известно,  завершился
позорным поражением под Белой Церковью и Паволочью. Там погибло  несколько
тысяч правоверных мусульман, были потеряны десятки тысяч ценного  ясыря!..
Мухамед Гирей поклялся возместить потери на Левобережье. В случае удачи он
намеревался вести войска дальше, к южным посадам  и  поселениям  Московии.
Московская ясырь, особенно мужчины, очень ценится на рынках Кафы, Синопа и
Трапезунда...
   Крымчаки по-хозяйски вели на арканах каждый по две лошади. Днем  они  и
сами шли пешком, укрываясь в ковыле от казацких дозоров. В высокой  густой
траве еле заметны были, и то только вблизи, головы неверных. К конским  же
головам были привязаны гибкие серебристые ветки, и даже с высоких курганов
или с дозорных треног не всякий глаз различит издали продвижение по  степи
хищной Орды.
   Ночью отдельные отряды татар  прорывались  к  долинам  рек,  туда,  где
поселялись обычно на землях, не занятых  панами,  трудолюбивые  крестьяне.
Все они были беглыми людьми с Подолья или Курщины.
   Хищники неожиданно нападали  на  селения,  безжалостно  расправляясь  с
жителями, со звериной жадностью набрасывались  на  их  добро.  Мужчины  не
успевали схватиться за оружие, как тут  же  падали,  сраженные  вражескими
саблями или, заарканенные в мгновение  ока,  оказывались  за  околицей,  в
толпе таких же несчастных пленников, окруженных захватчиками.
   Ни стоны, ни слезы, ни мольбы не  трогали  жестоких  сердец  людоловов.
Ясырь - это урожай басурманов, сам аллах благословил  его,  ведь  пленники
были "неверными гяурами"... Будет ли жнец обращать  внимание  на  жалобный
шелест  стеблей  золотистой  ржи,   срезая   их   острым   серпом!   Жатва
благословенна...
   В долине почти  высохшей  реки,  где  расположился  на  дневной  постой
главный отряд Мухамеда Гирея, было оживленно,  как  на  рынке  в  Кафе.  У
подножия высокой скалы, возле ручейка столпилось несколько сот пленников -
мужчин,  парней,  женщин  и  девушек.  Поодаль  от  них,  под   бдительной
вооруженной  охраной  стояли,  сидели  и  лежали  на  сухой  земле   дети.
Перепуганные девочки держались стайками, а мальчики по  двое,  а  то  и  в
одиночку остро переживали свое горе. Дети были в  возрасте  от  восьми  до
двенадцати лет, они не нуждались в  особом  присмотре,  и  их  легко  было
заставить молчать. Совсем маленьких захватчики вырывали из рук  матерей  и
тут же возле хат убивали.
   Усталые и не  способные  к  какому-либо  сопротивлению,  дети  молчали,
прислушиваясь  к  отдаленному  шуму,  вселявшему  в  их  души  надежду  на
спасение.
   Приглушенный гул в лагере взрослых, стон и рыдания женщин  порождали  у
них  иллюзорную  надежду  на  спасение:  ведь  там  находятся  их  матери,
всесильные отцы!..
   Мухамед Гирей не  разрешил  разбить  походный  шатер  для  пего  вблизи
пленников, принадлежащих ему по законам дикой  степи.  Атаман  получал  от
своих отрядов десятую часть поживы, добытой во время набегов.
   В долине стояла нестерпимая  жара.  Туда  залетал  ветерок,  шевеливший
ковыль в степи. Испарения от застоявшихся луж, покрытых зеленой жижей, еще
больше усиливали духоту.
   Но Мухамед Гирей не прятался  в  тени  высокого  крутого  берега  реки,
подмытого весенним паводком, где воздух был чист и свеж. Он даже не снял с
головы меховую шапку-малахай и походный жупан. Обливаясь потом,  он  стоял
на каменистом бугорке и судил.
   Судил вожаков отрядов, судил отдельных корыстолюбивых крымчаков,  судил
своих ближайших помощников в походе. В руке сплетенная  из  восьми  тонких
ремешков хлесткая нагайка, на боку  кривая  сабля,  которой  он  время  от
времени,  играя,  размахивал,  будто  испытывал  необходимость   разрядить
избыток энергии. Растрепанные черные усы свисали  клочковатыми  серпами  и
порой мешали ему говорить. А говорил он резко, гневно и ответа не ждал.
   - Гасан! Это ты, Гасан из Карабазара?..  Это  у  тебя  сняли  с  аркана
мертвыми двух сильных молодых гяуров? Ты что  же,  чертово  семя  в  твоей
крови, змеиной слюной свой разум помутил,  пришел  сюда  губить  достояние
правоверных, аллахом  ниспосланный  ясырь?!  Двух  таких  гяуров  замучил,
негодяй! Да на военной галере в Стамбуле  каждый  из  них  по  две  тысячи
аспров стоит, знаешь ты об этом, мерзавец?.. Всыпать Гасану двадцать  пять
нагаек за нерачительность и отправить в аул без ясыря!
   Двое вооруженных  гайдуков  из  охраны  Мухамеда  Гирея  взяли  Гасана,
подвели к крутому рву, размытому вешней водой, и,  сорвав  с  него  чапан,
кожаные штаны, стали сечь нагайками. Гайдуки эти были турки,  они  считали
татар низшими существами и секли их, как животных.  Именно  животный  крик
наказуемого татарина они и старались заглушить свистом нагаек.
   А их атаман уже судил другого:
   - Почему, Каримбаба, твой ясырь - мальчик, недавно взятый в плен, попал
под копыта  коня  и  лишился  ноги?  Будущего  янычара  султанского  двора
пришлось бросить в пропасть. Ты что же, для того и в  поход  пошел,  чтобы
неверными  мальчишками,  будущими  солдатами   нашего   светила   султана,
янычарами, вот  эти  пустынные  овраги  заваливать?  Пятьдесят  аспров  за
мальчика тебе не нужны?.. Дать ему  десять  ударов  за  ущерб,  нанесенный
государству!.. Юсуп из Аккермана!  Ты  арканом  обезобразил  шею  красивой
невольницы и только потом отдал ее мне, аллахом  поставленному  над  тобой
атаману, назло испортив такое добро. В гарем не возьмут  с  кровоподтеками
на шее, ты знал об этом? А хорошая девушка в султанском гареме  ценится  в
пятьсот  аспров,  медведь  ты  неотесанный.  Отобрать  у  него  и   вторую
невольницу, а самого изгнать из отряда... Всех,  у  кого  замечу  на  теле
невольников изъяны от аркана или нагайки, а еще  хуже  -  от  насилия,  до
окончания похода буду сечь нагайками, лишать права на ясырь и направлять в
самые опасные бои с поднепровцами!..
   По крутому спуску в лощину спускался всадник на мокром, загнанном коне.
Джуры, гайдуки бросились к нему, чтобы он не мешал Мухамеду  Гирею  чинить
военный  суд,  adet  uzere  [как  принято  (турецк.)]  в  походе,   карать
нерачительных правоверных. Но всадник, пренебрегая  опасностью,  рвался  к
атаману, неистово крича:
   - Я от Селима, от Селима!..
   И, миновав заслон, поскакал по лощине к вожаку, величаво  стоявшему  на
каменном троне в окружении толпы подчиненных.
   - Я от Селима, непобедимый батырь Аккермана! От Селима я!..
   - А? От Селима? - И наследник Гиреев  резко  поднял  руку  с  нагайкой,
требуя тишины.
   Вокруг замерли все, будто окаменели - даже и гайдуки, занесшие  нагайки
над оголенным задом осужденного. Очередной  подсудимый  как  склонил  свою
покорную голову перед судьей, чтобы выслушать его приговор, так и застыл.
   Всадник, соскочив с разгоряченного  коня  и  бросив  поводья,  упал  на
колени и пополз в рабской покорности к подмытому камню, на  котором  стоял
неудачливый наследник Крымского ханства.  А  тот  все  еще  держал  грозно
поднятую вверх нагайку, готовый рассечь ею непокорных.
   - Говори! - не закричал, а прошипел он сквозь  зубы.  -  Говори:  нашел
Селим убийцу батыря Ахмет-бея, убил его или живым притащит на аркане  пред
ясные очи султанши?
   - Как повелит ясный свет очей моих... - залепетал  было  прибывший,  не
поднимая головы.
   - Повелеваю - на аркане! Говори!..
   - Селим нашел проклятого пса-гяура и, наверное, сам...  хочет  привести
его  пред  ясные  очи  правоверного  потомка  славных  Гиреев!  Меня   же,
недостойного лобызать ноги твои, о  правоверный...  послал  сообщить,  что
конь Ахмет-бея, родной брат коня султана, находится на хуторе у  неверного
сына  выкреста  Джеджалика,  выписанного   из   реестра   казака,   сейчас
пребывающего под Белой... У него есть свой хутор под Веремией,  за  Сулой,
на  земле  князя  Вишневецкого,  всесильный  батырь  наш.  И  Селим  велел
передать, покуда он будет охотиться за презренным убийцей в Терехтемирове,
чтобы вы послали на хутор Джедж