равился к двери, с трудом сдерживая себя,  чтобы  не  побежать.  Стась,
наверное, давно уже закончил свои  переводы  Вергилия  по  заданию  ритора
Мокрского и скучает в общем  классе,  поджидая  Богдана.  Сегодня  они  со
Стасем собрались пойти на гору к Высокому Замку, чтобы потом,  спустившись
по густому лесу в долину, осмотреть восточные окраины города...
   Но, выйдя из класса, он чуть было не сбил с ног коридорного  служителя,
который всегда помогал студентам одеваться в гардеробной комнате, а сейчас
поджидал у дверей Хмельницкого. Старик подошел к Богдану и тихо, как  было
заведено в коллегии, произнес:
   - Пан студент, вас  спрашивает  по  какому-то  срочному  делу  один  из
каменотесов, работающих на строительстве святого костела. А?
   - Что, что? - не понял Богдан. - Какой каменотес?
   - А о том я уже, извините, не ведаю. Каменотес он, вот и все. А? Просил
нашего слугу, брата Игнация, передать пану студенту Хмельницкому,  что  он
ждет пана у себя... Так прошу сюда через калитку двора, где цеховые  тешут
камень. А?
   Богдан пожал плечами: что за странность такая? Цеховой мастер будет его
ждать... И как надоедает этот старик  со  своей  привычкой  переспрашивать
после каждого слова: "А? А?"
   - Каменотес еще что-нибудь передавал пану Игнацию иди  только  то,  что
будет ждать меня у своих камней?
   - Каменотес разговаривал с паном Игнацием, проше  пана.  А?  А  Игнаций
ничего мне не сказывал. Найди,  говорит,  пана  Хмеля-старшего  и  передай
ему... его ждет цеховой каменотес, которого зовут Вацлавом. А?
   Богдан разузнал, что Стась Хмелевский еще не выходил из класса, и велел
передать ему, чтобы тот подождал его, а сам, наскоро  одевшись,  пошел  на
это  странное  свидание.  Богдан  предполагал,  что   встретит   человека,
желающего выразить свои  добрые  чувства  ему  и  Стасю,  поздравит  их  с
победой, одержанной в коллегии. После отъезда  Жолкевского  из  Львова  не
только цеховые мещане, но даже  купцы-армяне  и  греки  выражали  им  свое
одобрение и восхищение.
   Более трех лет строится этот большой костел коллегии. Но ни разу ни сам
Богдан, ни Стась не были на строительстве, не имели никакого представления
о том, как работают цеховые мастера, беспрерывно обтесывавшие камни.  Даже
в классах при закрытых окнах  был  слышен  перезвон  молотков,  и  к  нему
настолько привыкли, что если бы он вдруг прекратился, могло бы показаться,
что прекратилась жизнь.
   Калитка,  что  вела  со  двора  коллегии  в  сторону  городского  вала,
тянувшегося вдоль  реки  Полтвы,  была  не  заперта.  Это  тоже  несколько
заинтриговало Богдана, но и в этом он  не  усматривал  ничего  особенного.
Калитку иногда оставляли открытой на  тот  случай,  если  преподобный  пан
ректор пожелает  пройти  на  строительство.  Очищенная  от  снега  дорожка
свидетельствовала о том, что калиткой хоть и редко, но пользуются.
   Когда  заскрипели  ворота,  ведшие  в  цех,  Бронек  резко   обернулся,
оглянулись и другие каменотесы,  затих  на  мгновение  перезвон  молотков.
Богдан немного постоял в  воротах  цеха,  всматриваясь  в  лица  мастеров,
покрытые серой пылью и каменными крошками. Но все они снова  принялись  за
свое дело, и опять заблестели  искры,  разлетавшиеся  во  все  стороны  от
обрабатываемых каменных глыб, лежавших на деревянных помостах.
   Богдан невольно  залюбовался  почти  законченным  барельефом,  стоявшим
возле одного из каменотесов. Мастер легонькими ударами молотка по  долоту,
казалось, сгонял синеватые искры с чуть улыбающихся уст  Христа.  Рельефно
выделявшийся колючий, терновый венок на голове должен был причинять тяжкие
страдания прикованному к кресту человеку. Однако мученик улыбался,  и  так
естественно, будто он с божественных  высот  спустился  на  землю  и  стал
человеком.
   Долго смотрел молодой студент, следя за тем, как  после  каждого  удара
молотка из-под долота все яснее и яснее вырисовывалась человеческая улыбка
обреченного на смерть. Невольно он переводил взгляд на каменотеса, который
сосредоточенно и в то же время будто равнодушно работал,  вдыхая  жизнь  в
каменное  изваяние.  Задумывался  ли  когда-нибудь   пожилой   мужчина   с
роскошными  усами  и  глубокими  морщинами  на   лице   над   тем,   каким
художественным вкусом и талантом он обладает! Наблюдая за его вдохновенной
работой, нетрудно было увидеть, что он тешет камень не только из-за денег,
которые платят ему отцы иезуиты или строительная администрация.
   - Пан мастер так заботится об улыбке, будто и не многострадального бога
высекает из камня, - произнес восхищенный Богдан.
   - А пану нравится? - спросил Бронек, еще не зная, с кем разговаривает.
   - Да,  -  с  детской  непосредственностью  ответил  Богдан,  поглаживая
пальцами жесткую поверхность каменных щек и губ.
   Только сейчас он заметил, что взор Христа устремлен  на  страждущую,  в
слезах, мать, которая стояла на коленях рядом с ним и, казалось, впитывала
в себя всю горечь страданий своего сына.
   Он даже вздрогнул, ощутив  безграничность  материнской  любви,  искусно
отраженной мастером в заплаканных глазах  женщины.  И  какой  благородной,
нежной улыбкой отвечает ей сын, успокаивая и вселяя надежду в  материнское
сердце.
   - Пан как будто  испугался?  -  серьезно  спросил  Бронек,  внимательно
окинув строгим  взглядом  законченную  им  часть  барельефа,  изображавшую
Богоматерь.
   -  Нет,  уважаемый  пан  мастер,  восхищен.  Это  высокое  искусство  -
заставить камень волновать душу человека. Ведь  на  губах,  высеченных  из
холодного, мертвого камня, светится живая и теплая улыбка сыновней  любви.
Ваши руки создали эту божественную улыбку, проникающую в сердца людей.
   Бронек уже не сомневался в том, что это и есть разыскиваемый им молодой
Хмельницкий. Последнюю фразу он произнес совсем на  приднепровский  лад  -
так же говаривали и Карп Богун, и казаки Наливайко:
   - Пан Хмель, очевидно, бардзо любит мать?
   Хмельницкий постарался не выдать волнения, вызванного этими словами. Он
даже не обернулся и совсем равнодушно ответил:
   - Всему  живому,  не  древу  сущу,  свойственна  эта  любовь  к  корню,
взрастившему тебя на родной земле...
   Каменотес  еще  энергичнее  принялся  тесать  камень,  выравнивая   фон
барельефа. А на очарованного  произведением  искусства  студента  со  всех
сторон с любопытством смотрели мастера.
   - Помнит ли пан Хмель Мартынка, сына Мелашки Пушкарихи? -  тихо,  будто
между прочим, спросил каменотес. И еще  усерднее  стал  долбить  камень  -
казалось, вот-вот заденет долотом законченную деталь  барельефа,  испортит
ее.
   Но Богдан вдруг, забыв на какое-то мгновение, где он находится и  зачем
пришел сюда,  резко  схватил  каменотеса  за  руку,  держащую  молоток,  и
посмотрел ему в глаза. Он так глубоко  пронизал  мастера  своим  тревожным
взглядом, что даже испугал его. Но тут же заметил,  что  на  них  обратили
внимание другие мастера. Он медленно опустил руку Бронека,  выпрямился  и,
быстро повернувшись, не оглядываясь, направился к калитке.
   Бронек растерялся: окликнуть юношу или самому побежать за  ним,  а  там
рассказать о Мартынке и кобзаре Богуне. Заскрипели створки ворот, хлопнула
калитка, закрытая Богданом. В ответ на вопросительные взгляды  каменотесов
Бронек лишь развел руками, выражая крайнее удивление.
   Вечером, возвращаясь  с  работы,  каменотес  заметил,  как  из-за  угла
появилась фигура в длинном черном кунтуше воспитанника коллегии и, свернув
в переулок, направилась к нему. Он сразу догадался,  кто  это,  однако  не
заговорил с подошедшим,  пока  не  вышли  на  площадь  возле  церкви  Трех
святителей.
   - Пан Хмель? - тихо спросил, не оглядываясь.
   - Да, уважаемый пан каменотес, -  коротко  ответил  тот.  Юноша  смелее
приблизился к Бронеку. - Пан каменотес такую  загадку  мне  задал,  что  я
должен был выслеживать вас тут, чтобы расспросить, откуда вам  известно  о
Мартынке и Пушкарихе?
   Бронек не остановился, ибо понимал,  что  беседа  студента  коллегии  с
простым цеховым мастером может показаться более  чем  странной.  Продолжая
идти, он сказал:
   - Любовь Мартынка к матери так глубока, что привела его  в  наш  Львов,
уважаемый пан Хмель. Пану должно быть известно, какой поступок сделал  его
преступником  в  глазах  властей  и  одновременно   возвысил   до   вершин
человеческого героизма!
   - Это верно,  уважаемый  пан...  Вацлав!  Мартынко  -  властитель  моих
детских мечтаний, когда-то я завидовал ему. Несколько  лет  я  привыкал  к
мысли о его гибели, но, откровенно говоря, пан Вацлав, никак этому не  мог
поверить. Думаю, что и вы, пан, понимаете, какое огромное волнение вызвали
в моем сердце, упомянув о Мартынке. В чужом для меня Львове, возле  камня,
на котором искусно  изобразили  безграничную  любовь  сына  к  матери,  вы
заронили в моем сердце зерно бури. Ведь мать Мартынка стала сейчас и  моей
названой матерью. Укрепляя в моем сердце веру моих  предков  и  воспитывая
любовь к ним, она лишь украдкой разрешает себе омывать свое лицо  слезами,
как вот та ваша, пан Вацлав, мадонна, высеченная  на  барельефе,  думая  о
своем малолетнем дитяти, неизвестно где странствующем...
   - Поэтому я хочу просить пана Хмеля  подготовить  эту  многострадальную
мать. Ее сын сейчас живет в моем доме со своим кобзарем паном Богуном.
   - У вас?
   - Да, у меня. Наверное, для пана Хмеля не секрет, что за такие поступки
простых людей строго судят...
   - Простые люди в своем сердце давно уже осудили и предали анафеме  этот
несправедливый закон королей и  шляхтичей,  уважаемый  пан  каменотес!  Не
будем говорить об этом... Где вы живете, пан Вацлав? - спросил Богдан  уже
возле городских ворот, прозванных босяцкими.
   Бронек  остановился  и,  задумавшись,  рассматривал  в  серых  сумерках
разгоряченного разговором и ходьбой юношу. У него  не  было  оснований  не
доверять этому  мужественному  и  откровенному  молодому  человеку.  Но  и
рисковать жизнью своих дорогих гостей тоже не хотел.
   - Завтра утром Мартынко, наверное, пойдет вместе со мной в город  через
этот вход. Говорю - может пойти, когда я буду идти на работу. Если бы  пан
Хмель в это время подождал меня на углу возле храма  Трех  святителей,  он
мог бы встретиться с Мартынком.
   - А если со мной придет и тетя Мелашка? - еле слышно спросил Богдан.
   - Такая встреча может привлечь внимание прохожих, уважаемый пан  Хмель.
Ни в коем случае! Встречу матери с сыном  надо  устроить  позже,  об  этом
следует посоветоваться с казаком Богуном...



8

   А произошло совсем по-иному. Обе встречи  состоялись  в  тот  же  самый
вечер в доме Станислава Хмелевского. Узнав о  том,  что  его  друг  Богдан
зачем-то уходил на свидание с каменотесом и вернулся домой грустный, Стась
после занятий согласился идти домой в одиночестве,  -  Богдан  должен  был
зайти по каким-то делам к служителям православной трехсвятительской церкви
и успеть на урок турецкого языка к прислуге караванбаши Серебковича.
   Друзья расстались возле калитки у мостика  через  реку  Полтву.  Богдан
поверил в искренность намерений Стася и не заметил, как тот  глядел  вслед
своему озабоченному, задумавшемуся другу, который  через  ворота  коллегии
вышел  на  городскую  улицу.  Не  долго  думая,  Стась  повернулся  и,  не
замеченный ни Богданом, ни Бронеком, шел за ними. Когда  же  Богдан,  сняв
шапку, попрощался с цеховым мастером, Стась  быстро  направился  к  стенам
вала и прошел в босяцкую калитку, почти следом за каменотесом.
   Так прошли они мимо костела Босых кармелитов, поднялись вверх по улице,
дома которой чем дальше, тем больше углублялись в густой лес. Каменотес не
оглядываясь вошел в  калитку  своего  двора,  а  затем  и  в  дом.  Спустя
некоторое время во двор  Бронека  зашел  и  Стась  Хмелевский.  Его  очень
заинтересовали тайные свидания друга, он хотел выяснить, в чем дело, а при
необходимости оказать другу помощь.
   Хозяин  дома  в  это  время  радостно  здоровался  со  своими  гостями,
вышедшими ему навстречу из соседней комнаты. Он уже  собрался  было  снять
рабочую одежду, но не успел положить на скамью завернутый в кожаный фартук
инструмент, как раздался стук в наружную дверь.  Удивленный  Бронек  пожал
плечами, окинул глазами комнату - жены еще не было дома - и открыл дверь.
   - Слава Иисусу, добрый вечер, пан хозяин, - поздоровался Стась, входя в
комнату.
   - Иисусу слава, - ответил хозяин, отходя от  юноши  судя  по  одежде  -
студента коллегии, поскольку он был одет в черный длинный кунтуш с широким
воротником, с серебристо-белым шарфом на шее. - О  том,  что  пан  студент
коллегии братства иезуитов, догадываюсь по одежде, но... прошу...
   - Пусть пан не ломает себе голову, стараясь угадать, зачем пожаловал  к
нему такой невоспитанный студент коллегии. Я  близкий  друг  пана  Богдана
Хмельницкого, с которым пан цеховой мастер...
   - Хмельницкого, Богдана?  -  взволнованно  переспросили  в  один  голос
стоявшие на пороге соседней комнаты слепой Богун и Мартынко.
   Бронек только ударил руками о полы, окинув  своих  неосторожных  гостей
укоризненным взглядом. А студент едва не подскочил от радости.
   - Да, панове, я его верный друг и весь к услугам пана.  Но  я  заметил,
что мой друг после утренней встречи с мастером пришел очень  расстроенный.
Я должен помочь ему, и пан не откажет мне в содействии...
   Такой неожиданный помощник немного встревожил Бронека,  но  и  подкурил
своей искренностью.  К  тому  же  нужно  было  как-то  ответить  студенту,
предлагавшему свои услуги. О том, что это и есть второй "Хмель",  которого
знают понаслышке не только каменотесы,  Бронек  успел  уже  догадаться.  И
решился.
   - Мне кажется, я имею честь видеть перед собой пана Станислава Хмеля? -
вежливо спросил Бронек и, показывая рукой на  скамью,  пригласил  студента
сесть.
   К ним подошел и Мартынко. Он заметно  дрожал,  словно  его  лихорадило.
Весть о Богдане Хмельницком была для него и вестью о его  матери,  мальчик
волновался, хотя и старался сдерживать себя.
   - Да,  уважаемый  пан,  я  Станислав  Хмелевский,  бардзо  дзенькую  за
приглашение. Я немного постою, а вы, может быть, объясните  мне,  чем  так
опечален мой друг?
   - Что же мне скрывать? Вот, прошу, пан Хмелевский, кто  повинен  в  его
печали. С Богданом живет пани Мелашка, а это - ее сын...
   - Это Мартынко? - восторженно спросил пылкий студент и тут  же  схватил
паренька за обе руки. - Пойдем, друг мой. Твоя мать все  глаза  выплакала,
тоскуя по тебе. Святая мать у тебя, друг, пойдем к  ней!  Пани  Мелашка  и
Богдан живут в, моем доме... Завтра, пан мастер, Мартынко  придет  к  вам,
но... наверное, пани Мелашка, да и мы с Богданом поселим его  у  нас,  там
ему веселее будет!..
   И, даже не попрощавшись, он вместе  с  Мартынком  направился  к  двери.
Мартынко на ходу сорвал с вешалки свой кожушок и  шапку.  Бронек  бросился
было следом, чтобы остановить их и напомнить об  осторожности.  Но  Богун,
догадавшись о его намерении, сказал:
   - Не нужно, брат Вацек, пускай идут. Разве ты не  почувствовал,  что  у
этого юноши добрая душа? Пусть идут... Слава тебе, боже, если, сущий  еси,
выполнил и я свой святой долг, соединив мать с  ее  достойным  сыном...  -
крестился взволнованный кобзарь.
   - А я все-таки должен спрятать тебя,  брат,  у  своего  друга  цехового
мастера. Можем ли мы доверять сыну прославленного родовитого  шляхтича,  -
задумчиво произнес Бронек.
   - Не нужно прятать. Мне уже нечего бояться... А так  хочется  верить  в
настоящую, братскую дружбу! Шляхтич, поляк...  А  ты  разве  не  поляк,  а
покойник Дронжковский? Жаль, что слепой я и не мог увидеть этого  молодого
поляка, в голосе которого было столько искренности и мужества...  Подождем
до утра.



9

   Мартынка поселили вместе с матерью в доме Хмелевского. Снег  становился
тверже, зима холоднее. Отправляться в такую  стужу  на  Приднепровье  было
рискованно. Пришлось подождать, пока установится  более  теплая  погода  и
улучшатся дороги. Вначале откладывали  уход  со  дня  на  день,  а  потом,
посоветовавшись с Бронеком, решили подождать до весны.  Из  Львова  весной
будут возвращаться домой караваны киевских и переяславских купцов, с  ними
и отправятся Богун и Мартынко в родные края.
   Долго тянулись зимние вечера в хижине каменотеса и в доме  Хмелевского.
В первые дни все были возбуждены встречей с Мартынком. Экспансивный  Стась
Хмелевский близко принимал к сердцу волнения пани Мелашки, Богдана  и  сам
переживал не меньше их.
   Потом, когда оба "Хмеля" поближе познакомились с  Мартынком,  увидев  в
нем душевного паренька, они подружились с ним и решили  до  весны  обучить
его грамоте, приохотить к чтению книг. Мартынко  с  радостью  и  упорством
взялся за учение. Каждое утро, проводив своих друзей учителей,  он  писал,
читал букварь, старательно готовил заданный урок. А задания были  большие,
поскольку времени для обучения  оставалось  мало.  Мальчик  часто  навещал
кобзаря, иногда водил его в православную церковь и снова садился за книги.
   Только по вечерам все трое ребят и Мелашка собирались иногда  в  тесной
хижине Бронека и слушали увлекательные рассказы Богуна.
   - Кобзарь всюду  бывает,  как  буйный  ветер  землю  облетает:  о  горе
человеческом слушает, о радости песни поет, и обо всем,  что  творится  на
свете, он знает... -  по-кобзарски  начал  Богун  рассказывать  о  славных
казацких походах вместе с Ивашкой Болотниковым.
   Мелашка напряженно вслушивалась в каждое слово кобзаря, а горячие слезы
поднимались, будто из самой глубины ее сердца, и текли по щекам. Она  ведь
слушала рассказ кобзаря о судьбе своего  мужа,  казака  Пушкаря.  Порой  и
Мартынко помогал кобзарю, вспоминая  отдельные  эпизоды  из  боевой  жизни
своего отца. Когда рассказывал Богун, она ни о чем не расспрашивала  сына.
Только слезы еще больше душили женщину. Однако  лучше  поздняя  скорбь,  а
может быть, и разбуженная любовь к законному мужу, чем страшное равнодушие
к нему в первые годы их совместной жизни. Вот так она  и  век  прожила.  А
любила - только покойного мужа. Ведь героическая смерть  суженого  очищает
его от всего, что было  плохого,  оставляет  в  сердце  любимой  память  о
дорогом прошлом, которое не станет уже явью...
   До поздней ночи потрескивал сальный каганец в доме Бронека.  Его  жена,
преждевременно состарившаяся женщина родом  из  Варшавы,  больше  молчала,
виновато улыбаясь гостям, стыдясь своей нищеты и все время следя  за  тем,
чтобы в доме был порядок.  Часто  вздыхала,  время  от  времени  поправляя
тряпичный фитиль каганца.
   Двое молодых студентов коллегии настолько  сжились  с  этими  простыми,
далекими от иезуитства людьми, что чувствовали себя среди них как в родной
семье. Один  из  них,  именно  чигиринский  "Хмель",  незаметно  даже  для
изощренных  в  шпионстве  иезуитов-воспитателей,   постепенно   становился
опасным  для  них  человеком,  способным  противодействовать  их  жестокой
политике окатоличивания всех иноверцев, находящихся в Речи Посполитой. Оба
они с особенным интересом слушали  рассказы  Богуна  и  Мартынка.  История
боевой жизни и мытарств Семена Пушкаря, отца Мартынка, неожиданно раскрыла
перед их глазами совсем иной мир, отличный от того, каким они представляли
жизнь по наставлениям отцов иезуитов - ректора  и  учителей  коллегии.  Их
учили, что  сандомирский  воевода,  достойный  божеской  похвалы,  проявил
милосердие к несчастному наследнику русского престола  царевичу  Димитрию,
спас его от коварного тирана Годунова,  бескорыстно  воспитал  несчастного
сироту, выдал замуж за  него  свою  родную  дочь  Марину,  обвенчав  их  в
краковском костеле по католическому обряду. Когда же  возмужавший  царевич
решил  занять  самим  богом  предназначенный  ему  престол,   сандомирский
воевода, при поддержке короля Речи  Посполитой,  счел  необходимым  помочь
своему зятю. Для такого  бескорыстного  милосердия  в