!



8

   В день отъезда группы Ивана Сулимы  в  глубокий  дозор  в  субботовской
усадьбе Хмельницких еще до рассвета все были  на  ногах,  Богдан  уговорил
мать,  а  она  убедила  главу  семьи  разрешить  сыну  выехать  в  Чигирин
попрощаться с Сулимой. Богдан очень быстро сближался с  людьми,  и  уже  в
первый день знакомства с Иваном настолько привязался к нему, что расстался
с ним на крепостном валу, как с самым лучшим другом. В откровенной  беседе
с Иваном Богдан открыл ему свою душу, лишь о том умолчал, что его  любимая
девушка - монашка. Богдан рассказал о том, что девушка хотя  и  происходит
из знатного рода, но очень проста и обходительна, что она убежала от своих
родителей к тетке в Киев, отказавшись выйти замуж за высокого королевского
пленника, московского князя.  Однако  о  согретом  теплом  девичьего  тела
крестике, который она дала  ему  на  прощание,  ничего  не  сказал  другу.
Слишком святым был для него этот от души сделанный подарок девушки! Сулима
сочувствовал другу, понимая, что его может постичь неудача. Ведь по  своим
летам Богдан еще не совсем полноценный жених, да и  нет  у  него  опыта  в
таких делах. А девушки в таком возрасте, в полном расцвете, всем нравятся.
Да еще такая красавица, как Христина!
   - А знаешь что: я согласен  украсть  для  тебя  Христину!  -  предложил
горячий казак, узнав, что Богдану советовал поступить так  же  и  киевский
бурсак Кречовский. - Мне, изгнаннику, все равно... Одна дорога - на  Сечь!
А когда ты с ней обвенчаешься - тебе ничего не страшно... К тому же  ты-то
ведь сын подстаросты! Да что там говорить: украдем ее - и все!..
   Предложение казака несколько успокоило Богдана. В час отъезда Сулимы  в
боевой дозор он должен был окончательно договориться  обо  всем  со  своим
новым другом, а затем с его согласия открыть матери свои планы.
   В эту ночь молодой человек почти не спал. И когда в доме все  поднялись
на рассвете, чтобы проводить Богдана с отцом в Чигирин, он не ждал, покуда
мать придет будить его. Она застала сына уже одетым в казацкий жупан.
   - Не вздумай, Богдась, тоже пойти в дозор! - робко напутствовала  мать,
чувствуя, какие катастрофические результаты принесло ее воспитание сына  в
славных традициях украинского казачества.
   - Нет, нет, мамочка, я не пойду, - успокаивал  Богдан  мать,  целуя  ее
холодную щеку. - Ведь у меня есть еще одно  сито,  сквозь  которое  трудно
проскочить в дозорные вместе с Сулимой.
   - Уже и сито какое-то... Непонятливая я  становлюсь,  а  твоя  наука  у
иезуитов сделала тебя, сынок, не то  слишком  умным,  не  то  лукавым.  Не
понятны мне твои сита-решета, - улыбаясь, ласково говорила мать.
   - Сита-решета, ха-ха-ха! А батя? Разве он отпустит  меня  из  Чигирина?
Мне приказано заниматься бумагами подстароства да составлять реестр  наших
воинов. Ни о чем другом я не смею и думать...
   Однако предупреждение матери натолкнуло на мысль: почему бы и впрямь не
поскитаться с Иваном какую-нибудь неделю. Ведь он  не  воевать  поедет,  а
только в дозор! Почувствовать себя свободным воином в поле!..
   - Зиновий! - донесся голос отца. - Зиновий, ты уже встал? А кто  к  нам
приехал, посмотри! О, это хорошо, что ты уже на ногах. К тебе  гость,  пан
Максим приехал вместе с твоими "крестниками", ждут тебя!
   - Где Максим? - рванулся Богдан.
   - Покуда еще во дворе, возле  лошадей  возятся.  Сейчас  вот  и  в  дом
войдут. Пойду встречу их как подобает...
   - Ах, боже мой! Угостить-то людей нужно. Побегу  к  своим  девчатам,  -
забеспокоилась Матрена. - Так как же теперь, Богдан, поедешь в Чигирин или
нет? Ведь Максима-то не во дворе будешь принимать, как отец, а в доме.
   - В Чигирин я поеду один, Зиновий. Ты оставайся с паном  Максимом...  -
бросил отец, уходя.
   В доме все засуетились, во дворе заржали расседланные лошади. Богдан, с
трудом сдерживая растерянность  и  радость,  пошел  следом  за  матерью  в
большую комнату. Услышав  ржание  коней  во  дворе,  бросился  к  широкому
венецианскому окну и прильнул к стеклу.
   В предрассветной мгле он увидел,  как  отец  с  непокрытой  головой,  с
распростертыми руками подошел к стройному  казаку,  увешанному  пистолями,
пороховницами,  саблей,  и  поцеловался  с  ним.  Лицо  его  трудно   было
разглядеть, но силуэт Максима четко вырисовывался на сером фоне  двора.  В
стороне стояло около десятка оседланных  коней  на  поводу  у  казаков,  а
дальше,  за  двором,  виднелась  темная,   подвижная   масса   вооруженных
всадников. Оттуда доносились сдержанный говор, ржание коней и топот копыт.
   Богдан вдруг подсознательно ощутил, каким несказанным счастьем было  бы
для него находиться в этом вооруженном отряде  казаков,  верхом  на  своем
буланом коне. У него даже дух захватило от мысли об этом. Он закрыл глаза,
чтобы лучше ощутить  всю  полноту  чувств...  трепет  коня,  возбужденного
соседством множества всадников, приглушенное бряцание  сабель  и  стремян,
голоса джур, атаманов, хорунжих!..  И  даль  неизведанных,  лишь  копытами
лошадей утоптанных дорог в стране кровавых  столкновений  и  вдохновляющих
побед - все это представлялось ему  счастьем,  непостижимым  человеческому
уму...
   Не слышал он  ни  озабоченного  голоса  матери,  обращавшейся  к  своим
"девчатам" - пожилым женщинам и дворовым молодицам, ни  разговора  отца  с
прибывшими казаками. Только уловил, как уже на крыльце  отец  взволнованно
спросил:
   - Так, значит, пан староста вместе с поручиком  могут  прибыть  сюда  с
минуты на минуту, раз такая беда стряслась...
   -   Нет   оснований,   чтобы   пан   подстароста   мог   делать   такие
предположения... Поручик,  молодой  и  энергичный  воевода  Конецпольский,
возможно, и поспешил  бы  приехать.  Но  он-то  без  войска.  Два  десятка
крылатых гусар из личной гвардии гетмана Жолкевского - это еще не  войско.
Да к тому же Жолкевский назначил  его  в  полк  старосты  Яна  Даниловича,
помогать ему и постоянно ставить в известность гетмана о том, что делается
на кресах.
   - Но угроза нападения  Орды  на  пограничное  староство  заставит  пана
старосту поторопиться с отправкой войск, - озабоченно говорил Михайло.
   -  Раньше  завтрашнего  дня  пан  Данилович  сюда  не  может  приехать,
уважаемый пан Хмельницкий. Не легкое дело добираться сюда с  полком!..  Мы
вот и с подвижным отрядом в  каких-нибудь  две-три  сотни  всадников,  без
единого пешего, без пушек с возами пороха, и то...
   - А много людей в полку у пана старосты, пан Максим?  Ведь  надо  будет
приготовить для них постой, продовольствие,  -  еще  больше  забеспокоился
отец Богдана, входя в дом. - Ну вот, Зиновий, по-хозяйски  принимай  своих
гостей. Скучал он по вас, пан Максим, ох еще и как скучал!.. Так  я  поеду
побыстрее в Чигирин, чтобы подготовиться к встрече.
   А Богдан уже обнимал Максима, которому показалось, что юноша еще больше
возмужал.
   - Го-го-го! Здоров, брат, здоров! - восклицал Кривонос, сжимая друга  в
своих крепких объятиях. - Да ты, казаче, словно тесто  в  квашне  хозяйки,
как на дрожжах поднимаешься! Молодчина, браток, как бы не сглазить...
   - А сам?.. Усы вон  как  закручиваешь!  Максим,  Максим...  -  бормотал
взволнованный Богдан.
   - Пан Михайло говорит, что скучаешь?
   - И не говори, свет мне не мил... А, пан крестный пожаловал  ко  мне  в
гости! Такая радость! Челом пану Юркевичу,  со  счастливым  прибытием.  О,
смотри... "мама  Силантий"!  Дай  бог  здоровья  пану  "вуйку".  Прошу  не
гневаться на меня, люблю я это боевое прозвище пана... А, пан  Ганджа-а!..
Бороду, что ли, решил отрастить себе в походе?..
   Обрадованный встречей Богдан переходил из объятий в объятия, от  одного
побратима к другому. Он даже не слыхал, как отец  прощался  с  Кривоносом,
приглашая его в гости в Чигирин. Только в окно увидел его  во  дворе,  уже
сидящим на коне, в  окружении  нескольких  казаков  староства.  В  большой
комнате хозяйка отдавала распоряжения, разносившиеся по всему дому.
   Молодицы накрывали на стол. Уже  поставили  широкие  глиняные  миски  с
дымящимся супом. Кривонос окинул взглядом комнату, ища  укромного  уголка.
Богдан тотчас понял его, кивнул головой в сторону крайней  двери,  которая
вела в его комнату, взял казака за руку и  повел  к  себе.  Он  сгорал  от
нетерпения услышать от своего побратима вести, глубоко волнующие юношеское
сердце, и... почему-то с трепетом ждал их.
   - Ну, как там, Максим, рассказывай все... - И Богдан умолк, взглянув на
печальное лицо своего побратима.
   Кривонос даже отвернулся на мгновение, так  тяжело  ему  было  начинать
разговор. И все же он старался улыбнуться.
   - Все равно, говори все, - еще раз, уже настойчивее  потребовал  юноша,
теперь уже не сомневаясь в том, что новости будут нерадостны.
   Он крепко спиной прижал дверь, словно боялся, чтобы  весть,  переданная
его побратимом, не вырвалась из комнаты.
   - Я вижу, Богдан, что ты уже догадался, какая горькая  участь  постигла
несчастную Христину... - вздохнув, начал Максим.
   Но его перебил Богдан, еще крепче подпирая спиной дверь:
   - Постриглась, затворницей стала?..  -  И  юноша,  вытащив  из  кармана
серебряный крестик, подаренный Христиной, сжал его в руке.
   - Если бы только это, Богдан... Ее  не  постригли  в  монашки.  Матушка
игуменья узнала о том, что, будучи  монашкой,  она  принимала  у  себя  не
брата.  Даже  двоюродного  брата  нет  у  послушницы!   Получается,   что,
встречаясь с посторонним мужчиной, она обманула  духовную  мать,  проявила
неискренность, поэтому ее и не постригли в монашки. А может... допускаю  и
такой мерзкий шаг господствующей шляхты...
   - Все, все говори. Видишь... меня даже лихорадить начинает.
   Богдан отошел от двери  и  настороженно  остановился  посреди  комнаты,
словно готовясь наброситься на врага.
   - Допускаю, что твой друг бурсак...
   - Стась Кречовский? Не может быть! - поторопился Богдан, защищая  честь
и достоинство своего киевского друга. Крестик он положил в карман.
   - Да нет, не белорус. Это действительно искренний юноша, желающий  тебе
только добра. Говорю о том,  другом,  сыне  киевского  шляхтича.  И  то...
думаю, что не по злому умыслу, а просто по своей  болтливости.  Мог  -  и,
очевидно, это так и было - болтнуть при отце что-нибудь, а этот чиновник -
игуменше... Так или нет, а не постригли бедняжку, да еще и велели  на  год
покинуть монастырь. Ну, она девушка гордая, домой возвращаться не захотела
и вместе со своей прислугой-валашкой уехала на левый берег Днепра.  Думаю,
что она остановилась в имении Выговских, на это намекал Иван,  а  так  это
или нет - не ручаюсь...
   - Иван, быть может, поступил как  настоящий  друг,  упросив  отца  дать
пристанище несчастной.
   - Вполне вероятно. Это было бы  самым  лучшим  выходом  для  белоруски.
Но... по пути к дому Выговских на девушку напал турок Селим,  -  с  трудом
произнес Максим и вздохнул.
   - Уже... Селим? - с ужасом воскликнул Богдан  и,  закрыв  руками  лицо,
склонил голову на грудь Максима.
   - Да он... Валашка бросилась защищать свою паненку,  во  разве  ей  под
силу было бороться с вооруженным  зверем-людоловом?  Ее  нашли  смертельно
раненной ударом сабли. Перед смертью она успела только сказать о том,  что
после свидания сестры Доминики-Христины с Богданом турок Селим  все  время
старался попасть в монастырь... Неожиданно напал на них в дороге,  взял  в
плен послушницу, связал арканом ей руки, сказал, что заставит  ее  принять
магометанскую веру и отправит в султанский гарем... Силантий с ног сбился,
загнал коня, отыскивая след проклятого басурмана... Да  как  теперь  найти
его... Ведь раненая валашка с вечера до утра  пролежала  на  дороге  возле
леса, истекая кровью, не имела возможности сообщить  кому-нибудь  об  этом
злодеянии. Переяславский купец  предполагает,  что  неверный  с  пленницей
махнул по Левобережью, к Веремеевским хуторам, чтобы прихватить там еще  и
буланого коня,  получив  на  это  согласие  польской  шляхты...  Вот  кого
следовало бы судить за это ужасное преступление, Богдан!
   - Не  понимаю.  Погоди,  милый  друг,  как  же  это:  советуешь  судить
шляхтичей за преступление Селима? Ведь он же турок, и так уж у них принято
поступать с живыми людьми, которыми они торгуют.
   - Торговля началась еще в Белой Церкви, Богдан.  Королевские  комиссары
начали этот торг  по  предложению  пана  Конецпольского.  Молодой  воевода
подговорил турка быть лазутчиком среди наших людей в пользу Короны, и паны
комиссары сейма согласились, что уничтожение всей семьи пана  Хмельницкого
может быть платой неверному за его шпионскую службу. Турки жаждут  кровной
мести за смерть своего бея, убитого в поединке Богданом Хмельницким... Вот
такие-то печальные вести я спешил привезти" из Терехтемирова.
   Максим умолк, чтобы не мешать  своему  молодому  другу  облегчить  душу
слезами. Покусывая губы, он гладил Богдана по его жестким волосам. Наконец
юноша поднял голову с груди Кривоноса и крепко сжал его руки.
   - Что же это  такое,  а?  Разве  это  государство  -  страна  варваров,
расплачивающихся людьми за услуги шпионов!.. Ну, довольно, Максим, об этом
после поговорим. Ты должен помочь мне спасти  Христину!  Лучше  пусть  мою
жизнь возьмут эти кровожадные хищники, но не жизнь  такой  девушки!  Любой
ценой нужно спасти ее! Ты должен перехватить этих подлых басурман на нашей
земле, ибо если они увезут к себе эту несчастную...
   - И там найдем, Богдан! Поэтому я с отрядом так  и  мчался  в  Чигирин,
чтобы опередить этого людолова. В моем отряде есть  несколько  осужденных,
но честных и храбрых парней... Хорошо,  что  застал  тебя  в  Субботове  и
посоветовался с тобой. Немедленно переправляемся через Днепр и движемся  к
хутору пана Джулая.  Турок  не  может  проехать  мимо  этого  хутора,  где
находится жеребец бея, которого ему нужно доставить в Стамбул еще  раньше,
чем прекрасную пленницу. А родителям рассказать об этом? - спросил Максим,
направляясь вместе с Богданом в гостиную, где за столом ждали приехавшие с
ним люди.
   - Не знаю, Максим. Поступай, как сам знаешь. Я же должен ехать вместе с
тобой на хутор пана Джулая. Там маленькие дети, лакомая добыча для турок.
   - Сам справлюсь, Богдан. Еще успеешь испытать горькую  казацкую  жизнь.
Еще не раз придется сразиться с врагом... - отговаривал Богдана казак.
   - Нет, нет, Максим, я обязан! Казацкую жизнь вынуждают нас  вести  наши
недруги. Не то говоришь, атаман! Судить  коронных  шляхтичей  за  торговлю
нашими людьми как раз и нужно при помощи самого острого  нашего  оружия  -
казацкой правды! Нет, Максим, теперь уже не удержать меня в  тиши  хутора,
попусту убивающим время. На панов, кровожадных торговцев людскими  душами,
нужен хороший судья,  чтобы  судить  их  пороки,  противные  человеческому
естеству. Я стану таким судьей! Ведь семь лет паны иезуиты толковали мне о
"демосе" и "кратосе" - народе  и  народоправии.  Не  пора  ли  и  за  дело
браться... Но гетман, гетман!.. Сколько добрых пожеланий я слышал от этого
старого  шляхтича!  И  напоследок  -  вырвал  сердце   из   груди   своего
добросовестного  ученика...  А  ты,  Максим,  говоришь:  "сам  справлюсь".
Поймать и судить нужно не только Селима. И одному тебе не справиться...
   - Когда шел этот позорный торг, гетман промолчал,  -  попытался  Максим
защитить Жолкевского. - Пусть уж старика земля осудит.  Нужно  браться  за
шляхту в  целом.  Паны  комиссары  не  посчитались  с  разумным  и  резким
протестом региментара Украины  пана  Хмелевского...  Но  ты  не  кипятись,
успокойся. Тут такого наговорил... А пан  Хмелевский  обещал  своевременно
предупредить Джулая на  хуторе.  Я  с  ним  разговаривал  за  три  дня  до
страшного ночного происшествия с монашкой. Наверное, его джура предупредил
семью Джулая, чтобы остерегались, -  с  тревогой  выслушав  взволнованного
Богдана, говорил Кривонос, стараясь успокоить друга.
   Но Богдана теперь трудно было утихомирить словами. Встревоженное сердце
его  кипело  лютой  ненавистью  к  тем,  кто   смертельно   оскорбил   его
человеческое достоинство и причинил такую невозместимую утрату...
   - Пан Джулай тоже казак, - понизив голос, продолжал  Богдан,  нисколько
не поддаваясь уговорам друга. - Знаю об этом по рассказам старика  Богуна.
Но я должен ехать вместе с тобой, брат Максим. Это мой  священный  долг  -
долг человека, чью любимую девушку постигла  такая  ужасная  судьба!  Мать
разрешит мне. Ведь она же... мать!



9

   Неожиданное  горе,  постигшее  Богдана,  так  ошеломило  Матрену,   что
какое-то время она не могла и слова вымолвить. Она крепко прижала к  груди
своего взрослого сына, обливая горькими слезами его  малиновый  кунтуш.  В
несчастье сына она увидела тяжелую долю своей родной страны.  Будто  люди,
живущие по Днепру, на Подолии, в степи, только для того живут и  трудятся,
чтобы быть приманкой для людоловов. Словно хищные звери,  во  все  времена
года, днем и ночью, они подстерегают  несчастных  людей.  Неси  яйца,  как
курица  на  насесте,  чтобы  вкусной  яичницей  удовлетворить  ненасытного
людолова, покуда ему не захочется  еще  и  курятинки.  Тогда  схватит  он,
растерзает   твою   душу,   покалечит   жизнь!   Живешь    по-человечески,
обрабатываешь землю, свиваешь себе гнездышко, создаешь семью... А о том не
ведаешь, что пан Жолкевский или Данилович  ведут  счет  дням  жизни  твоих
детей, намечают сроки продажи твоей семьи поганому хану...
   Не женского ума дело подсказывать мужчинам,  как  поступать  им,  чтобы
избавиться от такой беды. Она  сама  готова  прицепить  саблю  к  поясу  и
отправиться сначала, может быть, к... королевской Варшаве, а потом уже и к
Крымскому ханству...
   Всем" своим материнским сердцем Матрена чувствовала, что  ее  сыну,  ее
крови, нанесли глубокую, незаживающую рану. Она  должна  радоваться  тому,
что ее сын теперь взрослый, что он способен защитить не только мать, но  и
всю страну. То, что ее убитый горем сын нашел  в  себе  силы  решиться  на
отважный поступок - идти разыскивать вместе с казаками мерзкого злодея,  -
она считала  проявлением  не  только  сердечного  порыва,  но  и  большого
мужского ума и призвания казацкого.
   - Что же, Богдан, каждая мать провожает своего сына в поход с  чувством
великой печали... Нет,  не  годится  тебе,  сынок,  изнывать  от  тоски  в
Субботове. Благословляю тебя  на  подвиги,  ты  должен  спасти  несчастную
девушку!.. Поедешь с нашими славными казаками, пусть вас хранит  пресвятая
дева... - И дрожащей рукой она благословила сына, не скрывая своих слез.


   Солнце уже поднялось из-за леса, согревая своими теплыми лучами  землю,
когда отряд Максима Кривоноса вброд переправлялся через  реку  Тясьмин.  А
потом казаки понеслись вскачь на Боровицу, где была переправа через Днепр.
По левую руку Кривоноса ехал, все на том же подаренном коне с царапиной на
боку, казак Зиновий-Богдан Хмельницкий. На лице  его  светились  отвага  и
печаль. То ли ветер с Днепра,  то  ли  что-то  иное  наполняло  его  глаза
крупными   слезами,   солеными   капельками   скатывавшимися   по   щекам,
увлажнявшими его сжатые губы.
   Это были первые слезы  ненависти,  они  смешались  со  слезами  матери,
благословившей глубоко оскорбленного юношу. Только стал  на  ноги,  только
начинал жить - и вот...
   Проносясь в походном казацком седле  по  пескам  и  перелескам,  Богдан
отчетливо представлял себе оскорбленных людей, которые вместе с ним ходили
по этой же священной земле родной  страны.  Прощай,  беззаботное  детство,
прощай и нерасцветшее,  золотое  юношество!  А  счастье  должен  завоевать
сам...
   Стояла весна, - на удивление теплые дни предвещали  скорое  приближение
лета. Отряд Кривоноса скрылся в перелесках - казалось,  растаял  в  теплых
солнечных лучах. Даже птицы в лесу не  успевали  вспорхнуть,  когда  между
деревьями проносились всадники, спешившие на север, к Днепру.



10

   Возле  селения  Боровица,  в  при