наказного,  на   ходу   учтиво
поклонился Сагайдачному.
   - Боже, да какой же тут поляк из Самборщины, ежели  это  казак  атамана
Кривоноса? - удивленно произнес Сагайдачный.
   Однако на расстоянии нескольких шагов от Горленко остановилась и группа
настоящих польских крестьян - "хлопов", одетых кто во что горазд.  На  них
были и польские кунтуши, и подольские  свитки,  казацкие  жупаны,  и  даже
летние татарские чапаны. Но  у  каждого  из  них  на  боку  висела  сабля,
приклепленная к поясу или  просто  привязанная  к  скрученному  платку,  у
каждого имелся пистоль, добытый  в  сражении  с  турками  и  татарами  при
разгроме казаками Кафы.
   - Вот это, прошу, пан старшой, польские братья, крестьяне, убежавшие от
шляхтича Чарнецкого из Самборщины... - начал Горленко.
   - Одного, прошу пана, считать из Перемышлянского староства,  -  перебил
высокий жилистый поляк, низко, но с достоинством кланявшийся Сагайдачному.
   - Да, да, прошу. Восемь польских хлопов из Чарнеца и один из Перемышля.
Он помог нам переправиться через Сан у Перемышля. И  тоже  не  вернулся  к
своему шляхтичу, потому что проклятые  надсмотрщики  гнались  за  нами  до
самого Днестра. А эти семь крестьян защищали нас в Чарнеце,  когда  охрана
пана Лаща убила старого Львовского каменотеса Бронека...
   - Боже мой! - ужаснулся Богдан. - Побратима  покойного  Богуна?..  -  У
него от волнения закружилась голова.
   Каким образом этот старый, мудрый каменотес угодил под пулю  пана  Лаща
где-то на Самборщине? Он вспомнил также и о том,  как  советовал  Горленко
как-нибудь  заглянуть  во  Львов  к  старику  и   побеседовать   с   умным
человеком...
   - Будут хорошими гребцами, отыскивая свое  счастье.  Все  они  здоровые
хлопцы, - услышал Богдан, как Горленко уговаривал Сагайдачного. - Все село
поднялось против Чарнецких и Лаща, уважаемый пан старшой. Вот  эти  восемь
человек взяли всю вину на себя и вместе с нами пошли на Сечь. Не  погибать
же, в самом деле, всем крестьянам села от карающей руки шляхты...
   - Но ведь они  поляки,  -  не  скрывая  своего  недовольства,  произнес
старшой. - У них есть свой польский регимент, и  пусть  "ищут  счастье"  у
пана Хмелевского. Что скажет  об  этом  гетман  Жолкевский,  как  расценит
король мою защиту польских бунтовщиков? Нет, не возьму!
   - Но, прошу пана старшого!.. - воскликнул Мусий.
   Оглянувшись, он встретился взглядом с Богданом и стал  еще  настойчивее
упрашивать Сагайдачного.
   - И не просите, пан Мусий. Ведь вы хорошо знаете,  что  я  сам  являюсь
слугой Короны, что поставил старшим над казаками меня король.  Что  скажут
паны сенаторы  о  таком  старшом?  Слава  богу,  у  нас  достаточно  своих
украинских казаков... Не возьму! - и поднялся по лестнице на чайку.
   Богдан побагровел. Он растерянно посмотрел на Горленко, и тот не мог не
заметить глубокого возмущения юноши, его недовольства поведением старшого.
Наказной атаман Нестор Жмайло понял все и посочувствовал юноше. Он так же,
как и все казаки, полюбил всем сердцем Богдана...
   - Я беру их на свой  челн,  как  наказной,  пан  старшой!..  -  крикнул
Жмайло.
   Сагайдачный оглянулся, но ничего не  сказал.  Непокорность  Жмайла  для
него не была новостью. Даже еще не будучи наказным, он, как  и  Бородавка,
часто действовал наперекор воле старшого. А в морском походе - он  атаман.
Стоит ли ссориться перед  так  хорошо  начинающимся  походом?  Сагайдачный
словно забыл о том, что сейчас произошло, взошел на  чайку,  направился  к
рулю.
   - Я прошу пана наказного взять и меня с собой,  -  обратился  Богдан  к
Жмайлу, чувствуя, что возмущение все  еще  будто  когтями  сдавливает  ему
горло. - Это мои друзья, пан Нестор, хорошие, сильные гребцы. Пан Джулай и
турок, которому я спас жизнь, тоже со мной.
   - Я буду грести в паре с турком, пан Нестор, - подтвердил Джулай.
   - Добро. Пан Джулай, сажайте  гребцов  за  весла  в  моем  челне...  По
че-елна-ам! - крикнул Жмайло, приступая к обязанностям наказного атамана в
морском походе.
   Заскрипели весла в уключинах восьмидесяти  двух  челнов.  Чайка  Жмайла
первая оттолкнулась от песчаной косы и закачалась на волнах.
   - Ну, с богом!  -  перекрестился  Жмайло,  берясь  за  кормовое  весло,
осторожно, словно пробуя, удержит ли в руках. - Давай, пан Джулай!
   - Аг-гей, ра-аз! Аг-гей, два-а! Выше весла, три-и!  Ударили,  ра-аз!  -
нараспев выкрикивал Джулай в такт взмахам весел.
   Его напарником был турок. Он внимательно следил за Джулаем  и  старался
не отставать от него, сильно налегая на весло, поднимая его вверх, а затем
погружая в пенящиеся волны. Шесть десятков  пар  мышц  мощно  напрягались,
тридцать  пар  весел  разрезали  поверхность  моря,  и   чайка   наказного
оторвалась  от  берега.  За  ней  устремилась  чайка  Петра  Сагайдачного,
который, так же как и Жмайло, сидел на корме за рулем. На  время  морского
похода, от одного  берега  до  другого,  он  передал  руководство  Жмайлу,
который,  после  старика  Бурлая,  считался  у  запорожцев  самым  опытным
мореплавателем.
   - Ге-ей, ра-аз! - доносилось с других челнов.
   Богдан сидел на снопах куги около Мусия Горленко и с восхищением следил
за тем, как пожилой казак с молитвенной  серьезностью  ритмично  взмахивал
большим веслом. Напарником Мусия был  крепкий  перемышлянец.  Четыре  пары
поляков, напрягаясь всем телом, при каждом взмахе весел кланялись, как  на
молитве.
   А Богдан сидел и переводил взгляд с одной пары на другую. Настроение...
а что настроение!  В  голове  промелькнула  песнь  матери  и  вдруг  четко
зазвучала в такт со взмахами весел:

   О-орлы проли-и-тають
   На сынее морэ та за чорни хвыли,
   Гэ-эй, гэй, пыльным о-оком грають...

   Вместе с берегом отдалялось, точно погружалось в море за кормою  челна,
страшное зарево пожарищ Кафы. Черный дым, клубясь, словно  зловещая  туча,
огромной, тяжелой  глыбой  нависал  над  сожженным  городом.  А  где-то  в
необозримой дали - Крым, Украина, Днепр и Тясьмин...



12

   Вокруг бескрайнее морское приволье, казаки в походе уже  потеряли  счет
дням и ночам. "Да, и раздолье же!" - со вздохом восклицали гребцы, сидя за
веслами. Поход по морю будто и не поход, а отчаянный прыжок в небытие. Что
это за дело для  казака,  когда  вместо  седла,  вместо  матери-земли  под
ногами, под тобой колышется бездна, а вместо поводьев - в  руках  тяжелое,
точно заведенное в определенном ритме весло. И волны, грозные волны,  одна
за другой налетают на челн,  того  и  жди  перевернут  его  вверх  дном...
Сидишь, как в детской колыбели, не поход, а игра на нервах - жить  или  не
жить.  Машешь  себе  веслом,  не  считая  верст.  Разве  что  гребни  волн
подсчитываешь, пока не надоест, да голову забиваешь мыслями о  том,  какая
смерть лучше. На колу, по панской милости, или в бою,  истекая  кровью  на
вытоптанной траве, ловя последним жадным вздохом  желанный  аромат  родной
полыни. А... может, лучше захлебнуться в морской пучине? И даже  ворон  не
справит над тобой тризны, напрасно будет кружить в небе в ожидании  твоего
последнего вздоха.
   И  действительно,  это  был  не  поход,  а  благородный,  святой  порыв
разгневанного сердца,  смертельная  погоня  за  презренным  обидчиком!  Не
раскаяние охватывало душу, а злость и жажда святой мести!
   Ночью гребцы отдыхали по очереди, а  днем  сидели  за  веслами,  только
порой  кто-нибудь  люльку  набьет,  высечет  огонь  кресалом  да  закурит.
Большинство же с ногтя нюхали  тертый  табак.  Порой  на  мачту  поднимали
парус, который распускали несколько казаков, упираясь ногами в дно  чайки.
Тогда северный ветер  подхватывал  суденышко  и,  готовый  приподнять  его
вверх, нес в неизвестность по бурным волнам. Вокруг бушевала стихия.
   В челнах все больше молчали, а если и говорили, то шепотом,  -  так  уж
испокон веков повелось на море разговаривать  вполголоса,  хотя  вокруг  -
сколько можно окинуть взором - ни одного чужого человека. Да  и  стоит  ли
говорить, когда и так все ясно. Теперь надо как можно скорее настичь врага
и покарать на его же земле, освободить несчастных пленников, тех  из  них,
которые доживут до этого дня. Время от  времени  казаки  с  разных  челнов
перекликались друг с другом, чтобы не отрываться от головного, на  котором
атаман-мореход держал нужное направление, ориентируясь по  солнцу  или  по
звездам.
   Гребцы, борясь с волнами, долго не могли понять, куда  они  катят  свои
стремительные белые гребни. Челн то возносился на гребнях, то снова падал.
Звездное  небо  мелькало  перед  глазами,  колыхалось,  словно  парус.   А
шестьдесят  весел  разрезали  пенистые  круги,  шестьдесят  пар   бицепсов
напрягались, словно собираясь вывернуть морскую бездну, как соломату  [род
кушанья (укр.)] в казане.
   Перед рассветом черное, безоблачное небо обычно  заволакивалось  легким
туманом. А челны ночью  и  днем  с  одинаковой  скоростью,  с  напряженным
упорством пронизывали волны  острыми  носами,  обдавая  брызгами  отважных
гребцов.
   Богдан был не у дел и чувствовал себя  неловко.  Он  деревянным  ковшом
старательно  выплескивал  воду  за  борт  или  брался  за  тяжелое   весло
отдыхающего гребца. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, но ведь разговор
у него мог быть один - о своем сердечном горе. А гребцы хотя и сочувствуют
ему, но... у каждого из них свои собственные переживания и тревога за долю
всей страны! Да и  что  скажешь  им?  Что  и  сам  не  веришь  в  спасение
украденной турками девушки, и потому  отдал  ненасытному  морю  серебряный
крестик, согретый теплом ее груди...
   В пути молодой человек несколько раз подсаживался к турку, когда  сосед
поляк толкал того сзади в спину,  напоминая,  что  пришла  очередь  и  ему
отдохнуть, как и всем. Богдан терпеливо пережидал,  пока  пленник  молился
своему аллаху, потом расспрашивал его  про  Синоп,  "мединет  юльушшак"  -
город любви. Турок неохотно отвечал на вопросы, касающиеся мусульман, хотя
хорошо понимал, что этот молодой гяур-"иезуит" не желает ему зла.
   - У Баяр-ака в Синопе есть жена, дети? - расспрашивал Богдан,  стараясь
вызвать турка на откровенный разговор.
   Поначалу тот только кивал головой - отрицательно или утвердительно.  Но
Богдан умел своей добротой подкупить пленника, и тот порой увлекался  так,
что забывал об осторожности и о том, что разговаривает с "гяуром".  Богдан
узнал, что  в  Трапезунде  брат  жены  Баяра  ведет  небольшое  хозяйство,
составлявшее ее приданое. А двое его маленьких сыновей  и  жена  со  своей
младшей сестрой Мугаррам живут в своем домике в Синопе. Баяр  мечтал,  что
после этого похода на  Украину  по-настоящему  разбогатеет.  Он  собирался
продать брату жены ее приданое, а сам уже  присмотрел  себе  возле  Синопа
виноградник под горой, за  которой  должен  был  отдать  четверых  крепких
молодых пленников; он надеялся  их  привезти  из  похода.  Баяр  собирался
выращивать виноград и табак для продажи в Стамбуле на  французском  рынке,
что не только принесло бы ему большой доход,  но  и  позволило  бы  занять
заметное положение при дворе султана  Селима.  Баяр  даже  признался,  что
собирался взять себе вторую жену. Зобар Сохе обещал отдать ему свою дочь.
   Богдан также выяснил из  разговора  с  Баяром,  что,  возвратившись  из
похода, турки в течение трех  дней  держат  пленников  на  галерах,  чтобы
обезопасить себя от эпидемии, которую  могут  занести  гяуры.  На  галерах
остается только  по  нескольку  аскеров.  Дети  находятся  под  присмотром
старших, прикованные гребцы - под наблюдением женщин и девушек.  С  берега
стража  следит  за  галерами,  чтобы  пленники  не  бросались  в  море   с
отчаяния...
   - А сестра жены Баяра-ака,  наверное,  и  есть  красавица  из  "мединет
юльушшак"? - допытывался Богдан. На море пленный турок невольно стал более
искренним, и его разговоры о  ясыре,  как  о  своей  собственности,  порой
приводили  Богдана  в  бешенство.  Поэтому,  чтобы  досадить   турку,   он
расспрашивал  его  о  женщинах,  зная,  что  именно  этим  больно  заденет
мусульманина,  напоминая  ему,  что  он  и  сам   теперь   тоже   пленный,
невольник...
   Турок "Баярка" - как называли его в челне - бесился, слушая эти  слова,
но, спасая свою жизнь, угодливо отвечал "иезуиту"-казаку:
   - Мугаррам  кизкардеш  [сестра  (турецк.)]  уже  третий  год  считается
невестой стамбульского купца, ей шестнадцать лет, и она  учится  в  школе.
Она принесет сестре богатый калым, потому что у нее нет родителей...
   Когда Богдан рассказал о своем разговоре с турком Джулаю, тот вскипел:
   - Я ему отвешу и отмеряю калым. Мою Марину  убили,  голомозые  дьяволы!
Вместо Марины заберу тую Магдалину-Мугаррам: так и скажи проклятому. Да  я
и сам ему скажу, ведь отец мой выкрест,  он  учил  меня  и  своему  языку.
Заберу и жену его, а детей, как тарань, вывешу на виноградных лозах... Так
и скажи. Сожгу, зарою, все уничтожу!  -  горячился  Джулай,  подыскивая  в
памяти турецкие слова, чтобы самому высказать турку свое горе и гнев.
   Своими угрозами Джулай так напугал басурмана, что тот  сидел  некоторое
время ни живой ни мертвый, опустив глаза, а потом схватился за весло.  Еще
в первые дни плена на крымской  земле  он  в  каждой  молитве  прощался  с
жизнью, со страхом ждал пыток, будучи уверенным, что казаки расквитаются с
мусульманами,  попомнят  им  зверское  обращение  с  ясырем  и   спокойное
уничтожение всего живого, что для них не представляло ценности или  что  в
спешке нельзя было взять с собой. Баяр даже  сам  вздрагивал-при  мысли  о
виденном. И налегал на весла, чтобы забыть о том, как ужасно расправлялись
с гяурами в селах и на хуторах.  Он  греб,  опустив  голову.  Ведь  вполне
возможно, что этот парень, "иезуитский учитель", по глазам  читает  мысли.
О, эти потерявшие рассудок матери, что с отрубленными руками и рассеченной
головой бросались спасать своих детей... они стоят перед глазами Баяра,  о
них напоминают ему разъяренные казаки.
   Каждую минуту можно было ожидать  мести  страшной,  мучительной  казни.
Баяр был уверен, что его  напарник-казак,  прежде  чем  забрать  Мугаррам,
повесит его сыновей, выпустит кишки самому Баяру, порубит его на  части  и
отдаст тело правоверного мусульманина на съедение псам. Только вот в  этом
молодом,  таком  необычном  казаке,  прекрасно  знающем  язык   и   обычаи
правоверных, только в нем - спасение и надежда на жизнь. Он мог бы  давно,
когда, задумавшись, сидел и смотрел на морские волны, придумать для  Баяра
самую жестокую пытку. Ведь не раз он неожиданно отрывал  печальный  взгляд
от поверхности моря и, резко обернувшись,  пристально  смотрел  на  турка,
душа которого от его взгляда уходила в  пятки.  Стоило  бы  ему  разрешить
любому из гребцов, только разрешить... и Баяр мгновенно оказался бы на дне
моря... А он спокойно разговаривает с ним, даже  подбадривает  его.  Разве
станешь таить от него свои мысли?..
   Баяр  догадывался,  что  и  его  напарник-гребец  тоже  понимает   язык
правоверных, не зря же он так внимательно прислушивается к разговору. Да и
откуда у него такое имя: Джеджалик  Джулай,  ведь  у  него  на  шее  висит
гяурский крестик... Наверное, этот Джеджалик еще там, на  крымской  земле,
не пожалел бы пули, мстя за смерть жены, если бы не молодой иезуит-бей.  И
в  то  же  самое  время  Баяр  постепенно  привыкал  к  Джулаю,   невольно
привязывался к нему.  Порой  ему  даже  хотелось  посочувствовать  Джулаю,
наблюдая, как он, переживая свое горе, налегает на весла. А что поделаешь,
казак, может, и не понимает, что  Украина  испокон  веков  существует  для
того, чтобы растить ясырь для правоверных...
   Джулай вдруг поднялся и крикнул атаману Жмайлу:
   - Агов, пан атамане, вон там вдали слева вижу зарево!..
   Турок даже съежился, ожидая удара веслом  по  голове,  -  так  внезапно
раздался этот крик как раз в то время, когда он думал о Джулае.
   - А спроси-ка, Богдан, у турка. То ли месяц, будто княжич,  всходит  на
рассвете, то ли  и  впрямь  зарево  пожарищ?  -  крикнул  Жмайло,  который
управлял чайкой, разрезавшей бурные волны. Его слова  заглушил  шум  волн,
бьющих об осмоленные доски челна.
   Богдан показал турку на зарево, и тот сразу же бросил весло, Вскочил на
ноги и в ужасе закричал:
   - Горит Трапезунд! Ай-вай, Трапезунд...
   А Жмайло уже услышал, как о дно чайки ударилась  галька,  отбрасываемая
от берега волной.
   - Внимание! Следи, Джулай, за берегом! - крикнул он, крепко держа руль.
   Волна чуть было не сбила с ног Джулая, он вынужден  был  ухватиться  за
Баяра.
   - Берег? Твой басурманский берег! Следи, шайтан тебе брат, а то  сброшу
долой!.. - с трудом подбирая слова, крикнул Джулай своему напарнику.
   Теперь уже не  было  нужды  расспрашивать  у  врага.  Ясно  можно  было
различить горный кряж, уходящий куда-то вправо.
   - В тумане горы, берег!.. - воскликнул Джулай.
   - Синоп! Мединет юльушшак! - исступленно закричал  Баяр,  вцепившись  в
весло.
   Челн снова  бросило  словно  в  пропасть.  Вокруг  бурлили  волны...  В
предрассветной мгле горы вынырнули совсем неожиданно, будто  даже  нависли
грозной глыбой над отчаянными мореплавателями.
   - Поднять весла! - приказал Жмайло, решивший остановить флотилию.
   Эхом разнеслось в туманном мраке - от челна к  челну  передавали  наказ
атамана. Чайки останавливали свой бег, качаясь на  воде.  А  волны,  будто
тоже исполняя команду наказного, неистово рванулись вперед, подняв  адский
гул, самый страшный за все время путешествия от Кафы.



13

   Мимо челна Жмайло проскочила с лежавшими  вдоль  бортов  веслами  чайка
Сагайдачного.
   - Что говорит турок, пан наказной? -  донесся  сквозь  шум  волн  голос
старшого.
   - Слева горит Трапезунд, пан Петр. Пан Яцко Острянин с флотом сивоусого
Бурлая уже наводит там порядок. А  впереди  нас  горный  мыс  басурманской
страны, за  ним,  говорит  турок,  прячется  город  красавиц...  -  хрипло
выкрикнул Жмайло.
   - Пану наказному с десятком челнов оставаться на море! А я с остальными
казаками заскочу в город. Пленников, наверно, еще не увели далеко от моря.
Никакой  пощады  басурманам,  чтобы  и   потомкам   заказали   ходить   на
православные земли! Пана Богдана с пленником, Нестор, пришли ко мне.
   Чайки бросало из стороны в сторону, несло к крутому берегу.
   Богдан стоял, упершись ногами в дно челна, чтобы не упасть  от  сильных
толчков. Он с волнением  всматривался  в  почти  дикий,  скалистый  берег,
вырисовывавшийся  в  тумане,  прислушивался  к  возбужденным  человеческим
голосам, передававшим наказы...  В  душе  молодого,  вспыльчивого  Богдана
зародилось чувство неприязни к Сагайдачному. Но он старался подавить  его,
- ведь впереди вражеский берег, где в страшной неволе томятся православные
люди. Вот против кого  нужно  направить  свой  юношеский  порыв.  Рядом  с
Богданом сидел пленный и, но  шевелясь,  ждал  наказа.  Он  не  знал,  как
поступят с ним дальше.
   -  Ну,  Баяр-ака,  теперь  ты  дома,  пошли,  -  произнес  Богдан,   не
оглядываясь на турка.
   Челн наскочил на камень и резко  остановился.  Но  сейчас  не  хотелось
расставаться с морем. Ведь на нем остаются челны  родной  страны.  А  этот
скалистый берег... "Что он принесет мне?"  Казаки  соскакивали  с  челнов,
подтягивали их к берегу. Турок сидел, будто и не слышал  Богдановых  слов.
Но когда Богдан выбрался на берег, он вскочил, догнал его и, прикоснувшись
к его плечу, дрожащим голосом произнес:
   - Но казаки убьют меня на берегу.
   - Да, могут убить. Но ведь это же твоя земля, Баяр-ака! Можешь остаться
со мной, как велел старшой. Если знаешь, где перепрятывается сейчас ясырь,
веди туда, казаки отблагодарят тебя за это, - говорил  Богдан,  не  будучи
уверенным, что казаки и впрямь оставят  пленника  живым:  такое  в  походе
случается редко.
   - Все равно убьют, да... Ясырь должен оставаться  на  берегу  три  дня,
чтобы не занести гяурскую эпидемию. Потом Зобар Сохе переод