да
карают за малейшее непослушание. Наши  церкви  превращают  в  униатские...
Такое творится, прости господи...
   Матрена внимательно слушала кузнеца, утешала его как могла,  соглашаясь
с тем, что польская шляхта и духовенство стараются захватить край.  То  же
говорила Мелашка. Они думали и толковали совсем не о  том,  что  волновало
Хмельницкого. Ему  довольно  легко  удалось  уговорить  урядников  открыть
ворота Корсунского замка и отпустить кузнеца и мещан. Умный и спокойный по
натуре человек, он  обладал  незаурядными  способностями  и  нашел  слова,
позволившие ему примирить казаков с урядниками. Правда, надолго ли  это  -
трудно сказать. Он  посоветовал  урядникам  самим  расследовать,  кто  так
бессердечно избил несчастного мещанина, что  тот  скончался,  и  виновного
отправить на суд  самого  старосты.  А  для  починки  моста,  рекомендовал
доставить за счет староства доски и бревна, чтобы городские мастера  могли
его восстановить...
   Все эти советы Хмельницкий давал,  будучи  под  впечатлением  беседы  с
казаками. Как ему казалось, их принимали обе враждующие стороны, -  скорее
из-за уважения к нему, к его благим  намерениям,  к  его  желанию  уладить
ссору, чреватую опасными последствиями. А  утром  старый  Денис  и  кузнец
рассказали ему о  том,  что  несколько  десятков  вооруженных  казаков  на
рассвете покинули Корсунь и ушли на север.
   - Правды ищут люди, ушли за Путивль,  помогать  русским...  -  объяснил
Денис.
   В полдень Хмельницкие были уже на терехтемировском пароме. Позавтракали
они рано, еще в Межеричах, торопясь хотя бы в послеобеденную пору  попасть
в Переяслав. За свою недолгую дорогу чего только они не  наслышались!  Чем
ближе подъезжали к резиденции староства, тем больше жалоб слышали  они  от
людей в селах и хуторах.
   Ежегодно сюда  наезжали  отряды  жолнеров,  требуя  постоя,  и  жестоко
расправлялись с теми, кто по бедности ничего не мог им дать.
   На пароме они узнали от паромщика о том, что утром он перевез на  левый
берег двоих гонцов из  Чигирина,  спешивших  к  старосте.  То,  что  гонцы
торопились поскорее попасть в Переделав, к пану  Даниловичу,  Хмельницкому
было понятно.
   "Все-таки обогнали... Конечно, одни, без такого... груза, как у  меня",
- вздыхая, подумал Хмельницкий. Расспросил паромщика,  как  выглядели  эти
гонцы, не говорили ли они, зачем едут. Паромщик посмотрел на  вооруженного
человека и уклончиво ответил:
   - Леший их разберет, ваша милость.  Торопят:  давай,  мол,  поживее,  -
подорожную тычут, словно я дьяк или писарь какой-нибудь, а не паромщик.
   - Говорили, из Чигирина, к старосте?
   - Ну да, из Чигирина, мол, гонцы к старосте...
   Не давая отдыха ни себе, ни лошадям, Хмельницкий  спешил  в  Переяслав.
Матрена настояла на том, чтобы они направились прямо к ее матери-вдове,  а
потом уже, если в этом будет необходимость, переехали в свой дом, стоявший
на противоположном берегу реки  Трубеж.  Мать  Матрены  жила  недалеко  от
имения старосты, и это  явилось  решающим  доводом  для  Хмельницкого.  Он
поступил так, как хотела его жена.



15

   Наскоро поздоровавшись со старенькой тещей и оставив  на  ее  попечение
свою семью, Хмельницкий привел себя в порядок и поскакал вместе с казаками
в имение Даниловича. Занятый единственной  мыслью  -  поскорее  попасть  к
старосте, он не только забыл попрощаться с кузнецом, который  торопился  в
обратный путь  на  переправу,  но  даже  не  успел  полюбоваться  городом,
когда-то таким родным. "Выслушав чигиринских гонцов, Данилович,  наверное,
сейчас рвет и мечет",  -  думал  урядник.  И  кони  неслись  еще  быстрее,
поднимая облака пыли. Он слышал, как из корчмы кто-то окликнул его, но  не
обратил внимания. Только когда въехали в имение старосты и Хмельницкий уже
соскочил с коня, он узнал от казака, что окликал его какой-то  вооруженный
человек.
   На крыльце дома старосты приветливо встретил Хмельницкого  и  сразу  же
усадил рядом с  собой  старый  маршалок  [дворецкий  (польск.)],  которого
Жолкевский также передал Яну Даниловичу вместе с приданым  дочери.  Старик
поседел и немного сгорбился. Но, как всегда, свысока смотрел на низших  по
должности шляхтичей, давая им понять, что, прежде чем попасть к  вельможе,
нужно обязательно поклониться ему. Хмельницкий, еще находясь на  службе  у
Жолкевского, хорошо знал эту слабость маршалка и  сейчас,  как  и  прежде,
старался ничем не задеть болезненно самолюбивого старика. Хотя он и спешил
как можно скорее увидеть старосту, но нашел в себе достаточно  выдержки  и
такта, чтобы не сразу заговорить о своих делах.
   - О, уважаемый пан Казимир так выглядит, будто и  не  три  года  мы  не
виделись, а всего несколько  дней!  Как  здоровье  достопочтенной  супруги
зашей? Прошу пана Казимира передать ей мое почтение с  пожеланием  доброго
здоровья...
   - Бардзо дзенькую [премного  благодарен  (польск.)].  Пан  Михайло  все
такой же благородный рыцарь, узнаю,  узнаю,  -  улыбнулся  старик.  -  Как
служится  пану  в  этих  диких  пограничных   краях   среди   неспокойного
казачества?..
   Так учтиво беседовали они не менее получаса, пока гость не  узнал,  что
староста еще несколько дней тому назад выехал  навстречу  своему  любимому
тестю Станиславу Жолкевскому, который должен приехать  сюда  на  несколько
дней из военного лагеря, расположенного под Красноставом. Его милость  пан
гетман хочет отпраздновать свое шестидесятилетие в  доме  Софьи.  Маршалок
сообщил также, что сегодня  утром  из  Чигирина  прибыли  двое  гонцов  от
подстаросты. Они сейчас где-то в корчме ждут пана  старосту,  чтобы  лично
передать ему какое-то важное донесение о бунте на границе.
   - О бунте? - взволнованно переспросил Хмельницкий. - Я тоже приехал  из
Чигирина. Там никакого казачьего бунта нету, если  не  считать  бесчинств,
творимых одним подпоручиком.
   - О ком пан говорит?
   - Пан Казимир, очевидно, помнит молодого родственника пани Софьи,  жены
князя Ружинского?..
   - Лаща Самойла? Этого сорвиголову, который  обучался  военному  делу  у
пана Струся?
   - Да. Этот подпоручик, как татарин,  увез  в  седле  дочь  чигиринского
мещанина...
   - Ха-ха-ха! - захохотал маршалок, хлопнув руками себя  по  коленкам.  -
Узнаю сердцееда...
   Хмельницкий, мгновенно оценив  обстановку,  тоже  засмеялся,  чтобы  не
рассердить маршалка, который расценил подлый поступок шляхтича как веселую
шутку.
   С улицы в парадные ворота въехала  позолоченная  французская  карета  с
гербами Жолкевского. За ней проследовала другая, более скромная,  но  тоже
изукрашенная карета шляхтича Даниловича, в которую была впряжена  четверка
сивых лошадей. Их сопровождали  несколько  десятков  казаков,  жолнеров  и
челяди, гарцевавших по обе стороны карет.
   Хмельницкий тотчас же вскочил, подкрутил на польский манер свои черные,
по-казацки опущенные усы, быстро сбежал по ступенькам и опрометью бросился
к карете воеводы. Следом за ним семенил маршалок, ему трудно было угнаться
за молодым и сильным, закаленным в степях урядником.
   Пока маршалок сходил со ступенек, Михайло уже открыл дверцы  гетманской
кареты, которая, тяжело подпрыгнув на рессорах,  остановилась  у  крыльца;
никто из услужливых дворовых и казаков не  успел  опередить  Хмельницкого,
теперь стоявшего  навытяжку,  ожидая  приказов  всесильного  гетмана.  Пан
маршалок  хотя  и  спешил  встретить  Жолкевского,  но  тот  не  стал  его
дожидаться. Он был приятно удивлен, увидев своего  старого  слугу  Михася.
Гетман подал Хмельницкому руку, потом  оперся  на  его  могучее  плечо  и,
улыбаясь, воскликнул:
   - Вот сюрприз, пан Хмельницкий!.. Виват, виват! Вижу, пан  возмужал  на
лоне пограничного приволья... Какими новостями порадует нас пан, прискакав
из такой дали?
   - Дай бог здоровья вашей милости, многоуважаемому пану нашему,  надежде
края! Для меня большое счастье и  честь  приветствовать  вашмость  в  день
вашего рождения...
   Продолжая опираться на сильную  руку  своего  бывшего  любимого  слуги,
Жолкевский, громко смеясь, пошел с ним по дорожке  к  роскошному  цветнику
пани Софьи. Идя рядом с таким могущественным человеком,  поддерживая  его,
уже  отяжелевшего,  Хмельницкий  несколько  раз  ловил  себя  на   желании
прихрамывать так же, как и гетман. Служа этому всесильному вельможе с юных
лет, он научился не только угождать  ему,  по  и  заразился  непреодолимой
жаждой власти, не брезгая ничем, лишь бы подниматься по служебной  лесенке
все выше и выше. Гетман и властелин Украины Станислав Жолкевский, казалось
ему, даже  хромал  как-то  величественно,  не  так,  как  хромают  простые
смертные калеки!
   - Прибыл я, вашмость вельможный пан воевода и гетман, чтобы  обжаловать
недостойные шляхетской  чести  действия,  творимые  на  границе  польского
государства... - И Хмельницкий кратко изложил цель своего приезда.
   Но Жолкевский пожелал подробнее узнать о  положении  дел  в  Корсуне  и
Чигирине.
   Дела складывались не совсем благоприятно для самого  жалобщика,  но  он
старался докладывать государственному мужу  кратко  и  ясно,  характеризуя
трудности  службы  в  отдаленных  пограничных  районах.  Там   обнаглевшие
государственные преступники среди бела дня  убивают  полковников  коронных
вооруженных  сил  Речи  Посполитой,  а  вместо  строгих  судий  на   место
преступления  приезжают  распущенные  молодчики  вроде  воспитанника  пана
Струся - Самойла Лаща, действия которого еще больше озлобляют  своевольных
хлопов.
   - Так, вашмость вельможный  пан,  этот  подпоручик  отстранил  меня  от
службы и заменил мою охрану своими неопытными казаками.  Из-под  носа  его
пьяной охраны преступные казаки легко выкрали из церкви  тело  пана  Стася
Заблудовского, освободили из темницы убийцу полковника и  группами  уходят
на север... То ли они откликаются на призыв сандомирского пана Мнишка,  то
ли пристают к взбунтовавшимся московским хлопам во главе с Болотниковым...
   - Пан Хмельницкий отстранен от должности без ведома старосты? -  слегка
нахмурившись, спросил Жолкевский.
   Они дошли до конца дорожки и возвратились назад. Им навстречу под  руку
шли, продолжая дружеский разговор, начатый еще в карете,  друзья-однолетки
- Ян Данилович и Стефан  Хмелевский,  региментар  [польский  военачальник,
командующий полком,  армией]  придворной  охраны  и  войск  старого  князя
Константина Острожского.
   - Вашмость, - ответил Хмельницкий, - угрожая  оружием,  меня  отстранил
пан Лащ, которого пан подстароста наделил большими полномочиями...
   Их разговор прервался, к беседующим подошел хозяин дома Данилович, и  с
ним Хмелевский. Староста недолюбливал фаворита тестя и своей  жены  Софьи,
незначительного  пограничного  урядника.  Но,  увидев  его,   обласканного
воеводой-гетманом, староста Данилович поздоровался с Хмельницким за  руку,
как с близким человеком, как  шляхтич  со  шляхтичем.  Рука  от  этого  не
отсохнет, а дорогому тестю приятно...
   - Очевидно, пан Хмельницкий приехал  по  каким-то  служебным  делам?  -
спросил он и тут же сам ответил, не дав Хмельницкому и рта раскрыть:  -  А
то как же, разумеется, по делу! Но, прошу  уважаемого  пана,  не  сегодня,
только не сегодня... Прошу пана Хмельницкого завтра к нам на завтрак и там
доложите, если позволит вельможный пан гетман и мой гость.
   - Бардзо gratum [чудесно, хорошо (польск. и лат.)], - поспешил ответить
Жолкевский, как всегда любивший пересыпать свою речь латинскими словами, а
то и целыми фразами. - Почему бы и не разрешить, ведь я и сам только гость
в доме уважаемого пана Яна.
   Хмельницкий вежливо поклонился гетману,  потом  старосте  и  его  гостю
Хмелевскому и, оставив всемогущих шляхтичей, бодро зашагал в сторону дома.
Встретив по дороге маршалка, спросил  его  на  ходу,  в  какое  время  пан
староста завтракает, сердечно распрощался  с  ним  и  направился  к  своим
казакам.
   За воротами двора старосты Хмельницкий встретился с двумя  вооруженными
всадниками - это были чигиринские гонцы от корсунского подстаросты. Но  он
не окликнул их, даже отвернулся, пришпорив коня.



16

   Какая радость для матери встречать в своем доме таких  дорогих  гостей!
Матрена всплакнула, упав на грудь старушки.  О  смерти  отца  ей  сообщили
казаки, еще когда она жила в Черкассах, кое-что дополнил Яцко в  Чигирине.
Дочь до сих пор все еще не верила, что отца нет уже в живых. Но когда  она
увидела  седую  мать,  с  лицом,  испещренным  морщинками,   ее   охватила
невыразимая скорбь... Как одиноко доживает свой век ее  матушка...  Но  не
покидает свой родной Переделав!
   С чувством глубокой несказанной любви  обнимала  бабушка  своего  внука
Зиновия, ласкала его, как малого ребенка. Много лет мечтала  она  об  этой
встрече. Не столько думала она бессонными ночами о дочери, как о внуке.  В
нем хотела она видеть  достойного  продолжателя  переяславского  казацкого
рода. Старуха только головой покачала, когда Матрена рассказала ей о  том,
как бежал сын из  дома,  чтобы  стать  казаком.  Неизвестно,  кому  больше
сочувствовала старуха, качая головой, -  родителям  или  внуку.  Такой  уж
молодец... Стройный, чернявый, с умными, ясными, будто  немного  грустными
глазами. Казак, орел!
   В  тот  же  вечер  бабушка  рассказывала  внуку  о  покойном   дедушке,
переяславском казаке, принимавшем участие в героических  походах  Северина
Наливайко. Теперь-то уж можно открыто  говорить  об  участии  покойного  в
народном восстании.
   - Своей жизнью заплатил казак проклятым королевским гетманам за  службу
у Наливайко. Сложил свою голову, горемычный, где-то в  Ливонии,  во  время
похода реестровцев. Сказывают казаки, погиб  вместе  со  славным  Самойлом
Кишкой...
   Начинало темнеть. В  сумерках  не  заметили,  когда  вернулся  Михайло.
Услышав,  какие  разговоры  ведет  бабушка  со  своим  внуком,  он  тотчас
предложил жене с сыном переехать в собственный дом. Это было сказано таким
категорическим тоном, что Матрена, переглянувшись  с  Мелашкой,  не  стала
возражать. Она давно уже поняла, что в их семейной жизни не ждать покоя. А
особенно сейчас, когда произошли большие изменения и в служебных делах и в
личных.  Сокрушенно  посмотрела  она  на  сына,  потом  на  мужа  и  стала
собираться.
   В усадьбе Хмельницких хозяйничал их родственник,  занимавший  отдельный
домик. Хозяйский же дом стоял запертым, с  закрытыми  ставнями  и  казался
неживым. Матрене не хотелось входить в него. Но  она  привыкла  покоряться
главе семьи. Даже старая казачка ничего не возразила.
   До приезда хозяев казаки Хмельницкого открыли окна, убрали и проветрили
комнаты,  потревожив  многочисленных  пауков.  Сам  хозяин  ни  с  кем  не
разговаривал, не разрешил зажигать свет, в опочивальне и рано  лег  спать.
Только перед рассветом, многое  передумав,  он  обратился  к  жене,  желая
посоветоваться с ней:
   - Понимаешь, Мотря... Мне тоже жить хочется. Ах, как хочется жить!.. То
ли у меня руки короткими стали,  то  ли  на  этой  границе  поглупел.  Так
стараешься, из кожи лезешь, чтобы не быть ничтожной щепочкой в этом бурном
житейском потоке. Но я не могу идти ровно по государственной дорожке, то и
дело сбиваюсь... Не могу. Все время искушает какой-нибудь дьявол, чтобы  и
я, как тот Яцко, жупан навыворот носил...  От  гнева  и  неудачи  вот-вот,
кажется, лопнешь, как кукурузное зерно на огне.
   - И зачем тебе гневаться, Михайло? Не так  уж  плохо  сидит  вывернутый
жупан на остерском казаке Яцке... На сына кричишь... О, и ты, Зиновий, уже
встал?
   Сын только поглядел на родителей, будто желая убедиться,  в  каком  они
настроении. Но ничего не сказал.
   - Не кричу, а учу, Матрена, - продолжал Хмельницкий, не отсылая сына из
опочивальни. Как  это  ни  странно  -  он  старался  быть  возможно  более
ласковым, советуясь с женой. - Утром должен идти на  завтрак  к  старосте,
докладывать ему о наших чигиринских делах. А они... сама знаешь, какие это
дела. Да разве только чигиринские? А корсунские, смелянские, млиевские...
   - Что и говорить, Михайло, все понимаю. Не  блестящи  наши  дела,  если
гонцы подстаросты уже успели доложить о них  пану  Даниловичу,  -  сказала
Матрена в тон озабоченному мужу.
   Хмельницкий уважал свою жену, хотя и по-своему. Чувство это нельзя было
назвать любовью. Он уважал Матрену не только за красоту, кротость и умение
вести  хозяйство.  Эта  простая  казачка  обладала  незаурядным   умом   и
мужественно переносила тяжелые удары судьбы, сыпавшиеся на голову ее  мужа
на службе  у  Даниловича.  Особенно  ему  нравилась  ее  простая  и  такая
проникновенная речь. "Все понимаю", - мысленно повторил он ее слова. Порой
он и сам старался, по крайней мере дома,  говорить  просто,  не  пересыпая
свою речь польскими вычурными словами, но это  не  всегда  ему  удавалось.
Давняя привычка вертеться поближе к польской шляхте, угождать ей, стараясь
подняться по служебной лестнице хотя бы  на  малую  ступеньку,  все  время
подталкивала его, заставляла подражать знати даже в разговоре.
   Он посмотрел на сына и, глубоко вздохнув, прервал  тяжелую  паузу.  Ему
показалось, что в это мгновение, как и  в  Корсуне,  возле  моста,  что-то
совсем новое появилось в выражении глаз сына, который внимательно  смотрел
на  него,  стараясь  разгадать,  что  же  произошло.  Это  было   сыновнее
противодействие отцовской воле. Неужели в стычках с собственным  сыном,  а
может быть, и... в борьбе придется добиваться своего? Чего  же  именно?  -
мучил и другой вопрос. А может, его юный  сын  озабочен  тем,  как  помочь
отцу!.. Это был бы настоящий Богдан!
   - Не боишься, Зиновий, что твоего  отца  шляхтичи  подвергнут  баниции,
отберут Субботов, выгонят  из  этого  вот  дома?  -  спросил  Хмельницкий,
которому очень хотелось назвать мальчика Богданом...
   - Перестань,  зачем  ты  говоришь  об  этом  ребенку,  пугаешь  нас?  -
вмешалась Матрена.
   - А я, мама, ничего не боюсь! Лишь бы только батя... не унижался  перед
ними. Я... все равно в казаки пойду!..
   Хмельницкий  лежал  на  диване,  подложив  руки  под  голову,  которая,
казалось ему, начинала глупеть от "хорошей жизни" на границе.
   - В казаки? - спокойным тоном переспросил отец.
   Но за внешним равнодушием скрывалась борьба чувств, тревога за сына.  И
все-таки он любовался мальчишечьим, зардевшимся,  как  у  девушки,  лицом,
глазами, в которых светилась решимость.
   - Разыщу Мартынка и уйду с ним. И мы  не  пощадим  ни  подстаросту,  ни
самого старосту! - немного подумав, продолжал Зиновий.
   Отец порывисто вскочил с дивана. Но не набросился на сына, как  боялась
Матрена, а, опустив голову,  мрачный,  подошел  к  открытому  окну.  Из-за
деревьев старого сада, из-за ив, росших на меже  возле  реки,  поднималось
солнце. Хмельницкому уже надо было собираться на завтрак к пану  старосте.
Он медленно повернулся и, не глядя ни  на  кого,  не  приказал,  а  скорее
посоветовал сыну, как взрослому:
   - Об этом... чтобы ни я больше не слыхал от тебя и никто другой... Да и
выбрось из  головы  такие  мысли,  Зиновий!  Сам  бог  велел  повиноваться
родителям, особенно когда детский ум направлен не туда, куда  следует.  Мы
не последние люди в этом мире, чтобы  нам  были  заказаны  пути  к  лучшей
жизни... Учиться пойдешь, Зиновий, ты не какой-нибудь Мартынко. Пускай  он
казакует... У старосты сейчас гостит сам воевода русинский,  егомость  пан
Станислав Жолкевский...
   - Мама, это тот,  что  в  медном  быке  сжег  Наливайко?  -  с  детской
наивностью и в то же время с юношеским задором спросил Богдан.
   - Да, сынок, - поспешил ответить отец, сдерживая  нарастающий  гнев.  -
Тот самый Станислав Жолкевский, который образцово, нужно  сказать,  служит
государству и порой, наперекор своим человеческим чувствам, должен снимать
головы негодяям бунтарям, поднявшимся против короля.  Так  устанавливается
государственный порядок, Зиновий-Богдан! Когда вырастешь  -  поймешь...  Я
тоже душой понимаю того слепого к