конем,  ведь  кругом  скалы.  Насилу
вытащили мы его из-под взбесившегося животного, которое билось  на  земле.
Слышим, жив, а лежит, как мертвый. Отливали водой. А надо идти. Товарищ из
отряда "Братство Кампанеллы" сказал Назрулле, где находитесь вы. Он ведь у
нас разведчик.
   - Назрулла, турок? - удивился Кривонос, оглядываясь.
   А Назрулла уже сам пробился сквозь толпу волонтеров и бросился обнимать
Кривоноса.
   - Хорошо, братья, сделали, что вернулись! Ну,  брат  Назрулла,  видишь,
какую трепку задают нам не покоренные Магометом испанцы?
   - Я-я, трепки бирдан... [да-да, трепки дают... (тат.)] мало  говорим...
Добре дошли, братушки! По-болгарски говорим, якши  дейди!  [хорошо  говорю
(тат.)] Брат-ага Максим-ага...
   - Ну, брат мой, не ожидал свидеться. Дважды рад! Да ты уже  совсем  как
болгарин гуторишь!
   Стоявший около Юрка Ганджа крикнул:
   - Жив, жив наш Юрко! Только немного память отшибло да в плече, кажется,
кость поперек стала... Ничего, брат, левое плечо воину  нужно  только  для
жупана, как крючок  на  стенке,  или  чтобы  девушке  прислониться,  слезу
пролить.
   -  Девичья  слеза  весит  больше  ста  пудов!  -   воскликнул   кто-то,
поддержанный общим смехом.
   - Заживет как на собаке. Болит? - пощупал Ганджа плечо Юрка.
   - Болит, братья, будь оно проклято... О-ох, если бы сюда костоправа...
   - Кого? Костоправа? Назрулла, он живехонек! - воскликнул Иван Ганджа. -
Мида кель, Вовгур-ака бербат, аджир уярали... [иди сюда, Вовгура ранили  в
руку... (тур.)]
   - Бербат-мы, в руку? - И Назрулла быстро подошел к раненому.
   Взял руку Юрка, неподвижно лежавшую у него на животе. Юрко застонал, но
Назрулла не выпустил его руки.
   - Мало-мало... - успокаивал он на ломаном языке.
   Когда Назрулла  неожиданно  резким  движением  потянул  руку  на  себя,
раненый закричал не своим голосом и снова лишился чувств. Назрулла  словно
только этого и ждал. Теперь  он  без  всякой  предосторожности  проделывал
манипуляции с плечом. У него пот выступил на лбу  от  напряжения.  Наконец
положил руку снова на живот.
   - Рука мало-мало... -  показывал  он,  выворачивая  свою  руку.  Казаки
поняли, что Вовгур вывихнул руку в плече. -  Су-у  дай-дай  беринь  [дайте
воды (тур.)], - скомандовал он, показывая жестом, что больному  надо  дать
воды.
   Концом сабли Вовгуру разжали губы и влили в  рот  пригоршню  родниковой
воды. Тот едва не захлебнулся, закашлял. И тут  же  раскрыл  глаза,  обвел
взглядом друзей и, казалось, какое-то время никого не узнавал.
   - Ну, как  ты  себя  чувствуешь,  Юрко?  -  ласково  спросил  Кривонос,
наклоняясь над ним.
   Больной только моргал глазами, потом искоса посмотрел на свое плечо:
   - Болит, братья. И в ноге жжет, пониже колена.
   Быстро разорвали штанину на  левой  ноге.  Лысенко,  превозмогая  боль,
пошевелил ею и улыбнулся, словно поблагодарил.
   - Ничего! - успокоил кто-то. - Я хлопцем с печи грохнулся, обе ноги  до
колен разбил - и ничего.
   - Заросло? - засмеялись окружающие.
   - Как на собаке...
   Раздался хохот, который словно разбудил и Юрка. Он тоже улыбнулся.



10

   Из-за вершины горы на миг выглянуло солнышко. Перистые облака  ложились
на  горные  шпили,  словно  торопились  прикрыть  их.  Неожиданно  повалил
хлопьями снег, быстро покрывая косогор и  поляну,  где,  окружив  Вовгура,
стояли партизаны.
   - В грот, прежде чем ляжет снег, чтобы не оставлять следов! -  приказал
Максим Кривонос. - Ну, Назрулла, ты молодец. Воскресил воина!  Гляди,  как
повеселел, разговаривает.
   Юрка теперь несли четверо, из них двое итальянцев.
   В глубоком ущелье  было  несколько  просторных  пещер.  В  этих  гротах
волонтеры остановились еще осенью, очистив их от камней и устроив  боковые
ниши.  Здесь  находились  их  резервы   боеприпасов,   склады   трофейного
имущества, отбитого у испанских правительственных  войск.  Жители  далеких
долин охотно подвозили им в условленные места продукты в обмен на  трофеи,
особенно на одежду.
   Кривонос последним зашел в глубокую пещеру, пробравшись  по  узенькому,
почти незаметному в ущелье  коридорчику.  Пещера  постепенно  расширялась,
потолок поднимался, словно  обходя  вросшие  в  ее  днище  огромные  глыбы
гранита. Большим преимуществом этого длинного грота было то, что  он  имел
два выхода-щели в заросшие мхом и  кустарником  дикие  скалистые  горы.  В
случае опасности партизаны могли незаметно ускользнуть через  эти  щели  в
горы и скрыться там.
   Возле  верхнего  выхода  из  грота  и  разместились  в  нишах   усталые
партизаны. Большой костер посреди огромного грота, походившего на церковь,
не только освещал,  но  и  обогревал  его.  Даже  несколько  коней  завели
партизаны в одно из  боковых  ответвлений  грота.  Сухое,  слежавшееся  от
давности сено и листья служили постелью партизанам. Воины были утомлены  и
голодны. Разложили небольшие костры  в  нишах  грота.  Принялись  за  еду.
Оживленные разговоры у костров  создавали  сплошной  гул.  Это  беседовали
свободные люди,  хозяева  собственной  судьбы,  отдыхавшие  после  жаркого
боевого дня. И не было ничего удивительного в том,  что  их  командир,  не
посоветовавшись  ни  с  кем,  предложил   нечто   необычное   -   крестить
единственного в их отряде турка!
   - Никто из нас, братья, так не надоедает  своими  молитвами  богу,  как
Назрулла. Вот сейчас  он  снова  принялся  донимать  своего  Магомета.  Не
окрестить ли нам Назруллу, чтобы  облегчить  жизнь  человеку,  не  дающему
покоя своему пророку?
   Это в самом деле было необычное предложение.
   - Верно! Давно пора! - закричали вокруг. Слова старшого передавались во
все уголки грота, откуда неслись одобрительные возгласы.
   Иван Ганджа оживился:
   - Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе.
   - А что сказал атаман? - не сразу сообразил Назрулла.
   - То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться  от
обязанностей перед богом, - смеясь, объяснил ему Ганджа.
   - Обязанностей? Да  она  у  меня  только  одна:  "Алла  акбар,  алла-гу
акбар... Ло иллага, ил аллаг..." - ответил Назрулла.
   - Слышим и мы это "...иллалага, илаллах...", поскольку ты несколько раз
в день отягощаешь себя этой  молитвой.  Пан  атаман  предлагает  окрестить
тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все... - объяснил Ганджа.
   К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная,  как
мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому  было  интересно
послушать этот разговор.
   - Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? -
улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и
Назрулла.
   - Ты  советуешь  и  мне  стать  неверным  христианином?  -  переспросил
Назрулла, расценив это как шутку атамана.
   Под сводами грота раздался громкий хохот.
   - Выйдет ли из тебя правоверный христианин - не знаю, по что неверный -
ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой  войне  каждого
из нас ежеминутно подстерегает смерть...  Вот  так  убьют  тебя  проклятые
кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над  тобой.  Мусульманин!
Разве  знаем  мы,  где  открывается  дверь  для  покойников  в  этот   рай
Магомета...
   - А где дверь к  твоему  архистратигу  Михаилу,  ты  хорошо  знаешь?  -
спросил Назрулла.
   Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел  к
Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра.
   - Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности  так!
Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие.  Не  то
что у тебя.
   - А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим.
   - Это ты верно сказал. Такие, как у  всех.  Живя  в  этих  ущельях,  мы
творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки  зрения
муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас,  бедных,  незнатных,
по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех
перед своим Магометом? Мы это грехом не  считаем  и  замаливать  ни  перед
каким  богом  не  будем!  Слышишь,   Назрулла,   не   будем,   а   каждого
священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно
карать! Не молитвами надо дурманить  себе  головы,  а  мудро  искать  пути
возвращения в родные края. Но и  там  я  подниму  руку  не  для  крестного
знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей!
   - Тогда зачем крестить меня? - спросил Назрулла, поняв молчание атамана
как желание послушать, что скажет он.
   - Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что  в  отрядах
"Братство Кампанеллы" воюют и монахи и  аббаты,  которые,  так  же  как  и
Кампанелла, борются за  святую  правду  -  свободу  людей,  избавление  от
порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну  как  бы
это объяснить тебе... мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим
человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!..  И  ты  станешь  тогда
таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим "азаном", как и
каждый из нас был бы смешон, оказавшись  среди  правоверных  мусульман.  А
сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать  свой
"азан". А эти люди - твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.
   Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал  и,  как
хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим,  улыбаясь,  взял
ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из  костра  и
вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.
   - Я думал, будет настоящее  крещение.  Это  оскорбило  бы  память  моих
родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы  только...  мост  перейти,
чтобы товарищи верили,  что  Назрулла  становится  таким,  как  и  они,  я
согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру,  веру  в
свободного человека на земле! Крестите!..  Или,  может  быть,  ты  шутишь,
насмехаешься надо мной?.. - спросил почти шепотом.
   Атаман понял, что  слова  его  упали  в  хорошо  подготовленную  почву.
Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую  свободу,  была
борьбой и за лучшую жизнь каждого  украинца,  итальянца,  турка,  испанца,
хотя велась она на итальянской земле.
   Борьба эта тяжелая и долгая!
   - О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха  или
недруги наши! - серьезно ответил Кривонос Назрулле.
   Максим Кривонос посолил  очищенную  картошку  размельченной  на  камнях
солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..



11

   - Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же
Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше,  чем  получишь
материнское благословение... - наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
   Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
   В неволе Богдан истомился душой и телом. После  возвращения  на  родину
ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на  Цецорскую
битву. Родная земля сурово,  словно  клокочущее  море,  встретила  его,  а
первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он  вошел,  точно  в  тихую
гавань, в эту дружную купеческую семью.
   - Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно  веришь,  что
моя мать... так же, как и в детстве, прижмет мою голову к  своей  груди  и
скажет: "Мой Зинько!.." А тот, второй... Сколько ему теперь лет?
   - Григорию? Около двух. Эх ты... - с упреком сказал Яким.
   - А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать
свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
   -  Многому,  вижу,  научили  тебя  голомозые  басурмане,  Богдан.  Даже
иезуитов превзошли, - снова, вздохнув, продолжал Яким. -  Всю  свою  злобу
выместили на тебя. Да и не только злобу... Еще с того памятного дня, когда
мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать
твоим отцом, крутым, строгим отцом...
   Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына  и
журил его.
   - Ну так будь, Яким... крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай,
заставь послушаться, и, может, я... все-таки поеду повидаться  с  матерью.
Ради тебя! Как покорившийся...
   В словах Богдана чувствовалась  горькая  искренность.  Яким  подошел  к
столу, возле которого, опершись спиной, стоял  Богдан.  Густые  брови  его
сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли.  Яким
положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
   - Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой  Ганну,  и  как
раз к пасхе поспеете. Наши родители... да и все так поступали, чтя  память
первого слова - мама!.. - И  снова  вздохнул.  -  Розгами  такого  уже  не
переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
   - Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
   Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал  ей  о  поездке  к
матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
   - Хорошо. Гостинцы возьмем?
   - Как полагается, - произнес  брат.  -  Вы  едете  в  гости  на  пасху.
Возьмите крашеных яиц, кулич...
   В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной,
когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную  по
заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
   - Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, -  сказал  Богдан  Якиму
накануне отъезда в Петрики.
   - Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она  еще  в
детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она... шепнула
моей Елене...
   - Я знаю... Яким.
   И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле
с высокой лукой.
   Ганна  видела,  как  искренне  радовался  он,  когда  узнал,  что   она
беременна, и с благодарностью думала о его удивительно  теплом,  отцовском
отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь  называть  Богдана
отцом, прививала ей любовь к нему.
   Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в  некоторых
местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с
Ганной расспросили, как им лучше проехать в  село  Петрики  в  Белоруссии,
чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел,  что  Ганне
становится все труднее ехать в седле.
   - Да не морочь себе голову, Богдась!  Я  выдержу,  если  даже  придется
ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой... - успокоила его Ганна.
   В страстную субботу  они  пришли  к  заутрене  в  овручскую  деревянную
церковь,  чтобы  приложиться  к   плащанице.   Богдан   уговаривал   Ганну
задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать  к
матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы  успеть  поздравить
мать с праздником.
   Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил  дождик.
Ганна объясняла мужу, что весенние дожди "съедают  остатки  снега".  Утром
они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее  полноводная  весной
речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.
   Им  стало  страшно,  когда  увидели  перед  собой  широко   разлившуюся
полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня  с  зеленым  куполом  и
позолоченным крестом. Она  выглядывала  из-за  густых,  чуть  зазеленевших
деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует
эта  полноводная  река?  Припять.   Само   название   показалось   Богдану
воинственным.
   Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.
   - Я же... тяжелая, Богдась, - произнесла Ганна.
   - Легче ты мне никогда не казалась! - отвечал радостно Богдан,  опуская
жену на землю.
   Ветер разогнал весенние облака. Река  словно  притихла  из  уважения  к
путникам. Зеленели  стебельки  ранних  водорослей,  шелестела  уже  осока,
соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились  первые
цапли, трясогузки...
   А в нескольких милях по  течению  реки  они  увидели  паром.  С  трудом
дозвались паромщика с противоположного берега.
   - А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь?  -
спросил паромщик, налегая на руль.
   - К матери, дяденька... Жолнера Ставецкого, может, знаете?
   - Так это ты и будешь тот  самый  Зинько,  которого  горько  оплакивает
мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника.
Христос воскрес!
   - Воистину... А вы знаете ее, мою несчастную мать?
   - Отчего же это она несчастная, коль  у  нее  вон  какой  сын  -  орел?
Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле... Небось казачка,
коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?
   - Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.
   - Понятно... Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там,
за ветлами, и живет пан королевский жолнер...
   Мать встретила их у ворот. Рядом с  ней  стоял  ее  муж,  Василий.  Его
рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на
полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич.
   - Христос воскресе, мама! - первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь.
   - Воистину воскрес! - ответил Василий Ставецкий и  торжественно  поднял
кулич.
   Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику,  снял
с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не  выбил  из  рук  отчима,
обнимая и целуя его. Только  теперь  почувствовал  благодарность  к  этому
человеку, позаботившемуся о его матери.
   Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за  саблю.  Его
словно кипятком обдало.
   - Да это же... Григорий, братик! - последнее слово произнес он глухо.
   И Богдан подхватил мальчика на руки.
   - Казаком растешь! - воскликнул он, охваченный глубоким волнением.
   А мать уже обнимала Богдана.



12

   Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала  себя  здесь  как  в
родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но  сам  он
ни минуты не забывал о том, что  находится  в  гостях,  хотя  и  у  родной
матери.
   Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого  и  совсем
не было похоже на приднепровские  села.  Правда,  село  утопало  в  зелени
садов, это они увидели еще с противоположного берега  реки.  Притаилось  в
буераках, словно завороженное.
   Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда  в  Петрики,
что каждое "завтра" представлялось ему счастливым днем прощанья.
   А каждый день всегда начинался в окружении  людей.  Новые  впечатления,
беседы... Так и  летело  время.  В  Петриках  селились  и  бывшие  казаки,
бежавшие от наказания за свои "провинности".  Королевский  жолнер  Василий
Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и  почетом  у
своего  начальства.  Его  отпустили  домой  на   праздники   за   усердную
королевскую службу и преданность.
   - Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду  пришлось
отрастить, требуют солидности, чтобы отличались  от  казаков.  Иначе  хоть
бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими
шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у
нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь.
   Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам.  Это  пришлось  ему  по
душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень  много
знает  и  умеет  интересно   рассказывать.   Его   симпатии   к   казакам,
непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к
отчиму.
   С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно
сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной.
За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела!
   Богдан порой ловил себя на том, что ему хотелось