ле турка к воротам. На ощупь  водил  руками  по
воротам, ища деревянный засов.
   А за воротами уже раздавались радостные возгласы:
   - Воля! Эй, смертники караван-сарая! Воля! Воля!..
   Пошатнулись двустворчатые ворота. Богдан изо всех  сил  дернул  дубовый
засов, выскользнувший из кованых петель. Отворились ворота, подталкиваемые
изнутри. Богдан чуть было не упал на землю, закричав:
   - Назрулла! Назрулла, кардеш-ака!.. [родной брат (турецк.)]
   Два человека подхватили Богдана. Назрулла  обнял  своего  спасителя  и,
задыхаясь, бормотал:
   - Не первый раз ты спасаешь меня от смерти, как дост-ака  [друг  родной
(турецк.)]. Видимо, только смерть и разлучит нас с тобой!..
   Из ворот выбежали узники. Они не  спрашивали,  кто  спас,  не  обращали
внимания на возгласы друзей Богдана. Почувствовав свободу,  они  вздохнули
полной грудью и скрылись в темноте ночи. Им уже не нужны были  ни  Богдан,
ни их освободители, ни друзья по несчастью, с которыми  они  находились  в
неволе.
   - Бегите, братья, спасайтесь! Янычары сейчас выехали  за  город.  Скоро
возвратятся назад! Спасайтесь!.. - воскликнул старик Парчевич.



26

   На конях  комендантской  охраны  промчались  через  город  отец  и  сын
Парчевичи, Богдан и Назрулла. Скакавший впереди Назрулла сказал:
   - На запад, за Дунай!.. - и понесся, будучи уверенным в  том,  что  его
товарищи не отстанут от него.
   Становилось прохладнее, ярче замерцали в  предрассветной  мгле  звезды.
Золотой полосой был прочерчен горизонт на востоке, когда  беглецы  наконец
выбрались  из  города  и  понеслись  на  запад,  по  извилистым  межгорным
тропинкам. Им некогда было прислушиваться к  тому,  что  творилось  позади
них, да и посоветоваться друг с другом тоже. Надо бежать что есть мочи!
   - На  запад,  за  Дунай!  -  время  от  времени,  точно  заколдованный,
восклицал Назрулла.
   В горах, на просторной дороге, Богдан догнал Назруллу  и  поравнялся  с
ним. Это несколько охладило  и  Назруллу.  Теперь  они  вместе  придержали
коней, чтобы подождать Парчевичей.
   - Куда мы едем, йолдаш-ака? Нам надо побыстрее добраться  до  ближайшей
границы, чтобы вырвать свои души из этого проклятого пекла неволи, позора,
смерти... - словно стонал Богдан, обращаясь к Назрулле.
   - Туда и едем, мои милый брат! Обойдя  Софию,  болгарскую  столицу,  мы
скорее попадем в Сербию. Там поспокойнее, меньше  этих  собак-янычар...  А
потом... Чехия, где живут ваши единоверцы.
   - Далеко?
   Назрулла вздохнул вместо ответа. Богдан и сам понимал,  что  до  родных
мест еще слишком далеко.
   - При такой езде, как в эту ночь, мы за  двое-трое  суток  были  бы  на
воле, милый брат.
   Позади, за горами, занимался  рассвет.  Рассеивался  мрак.  Становились
влажными от росы одежда и поводья.  Изнуренные  стремительным  бегом  кони
пошли шагом.
   Богдан первым соскочил с коня, с трудом передвигая  онемевшие  от  езды
ноги. Остановились и  остальные  лошади.  Точно  мешки,  съехали  с  коней
Назрулла и младший Парчевич, которому  прежде  не  приходилось  так  долго
ездить верхом. Только старший Парчевич, которому второй раз за  эти  сутки
довелось скакать верхом, держался на ногах, как настоящий кавалерист.
   Горы сменялись холмами, покрытыми густым лесом, шелестевшим листвой  от
дуновения утреннего  ветерка.  Дорога  извивалась  вдоль  горной  речушки,
которая тоже устремлялась, как и беглецы, на запад.
   - Коней завести в чащу! Хотя бы дня два-три  не  напали  на  наш  след,
проклятые. Нам надо замести следы... - как бы  советуясь,  сказал  старший
Парчевич, поворачивая за Богданом в  лес.  Голодные  животные  тянулись  к
траве. А их подгоняли все дальше и дальше, в глубь леса, где сама  природа
создала для них укрытие.



27

   Не дорог,  а  безлюдных  мест  искали  беглецы.  Слева  обошли  большой
болгарский город Софию, где находилась резиденция  турецкого  беглер-бека.
Держа путь на север, двигались подальше от наезженных дорог, а то и  вброд
переправляясь через реки и горные  потоки.  Когда  встречались  с  людьми,
разговаривали с ними по-турецки.  Питались  тем,  что  давала  им  богатая
природа Болгарии: ягодами, фруктами. Только миновав Ниш на сербской земле,
стали признаваться местным жителям  в  том,  что  они  беглецы.  Это  было
небезопасно,  -  хотя  сербы  и  питали  глубокую  ненависть  к   турецким
поработителям. Своим упорным сопротивлением они  принудили  турок  уважать
себя.  Даже  сербским   языком   пользовались   турецкие   правители   для
международных сношений.
   Свободолюбивые  и  добросердечные  сербы  с  распростертыми   объятиями
принимали беглецов из турецкой  неволи,  видя  в  них  людей,  совершающих
подвиг!
   Беглецы  подходили  к  Дунаю,   совсем   обессиленные   многонедельными
странствованиями по лесному бездорожью и  недоеданием.  А  тут  еще  стали
рыскать, охотясь за богатым  ясырем,  турецкие  отряды,  помогавшие  своим
придунайским данникам воевать с австрийским цесарем.
   Скорее бы переправиться на противоположный берег Дуная!
   Сербы рассказывали им о  жестокой  войне,  которую  ведут  между  собой
христиане.
   - Турки  помогают  православному  люду  Правобережья,  да  и  католикам
воевать против таких же католиков.  А  по  ту  сторону  Дуная  и  католики
раскололись на два лагеря. Брат на брата  пошел.  Протестанты,  паписты...
Турки только греют на этом руки. Сотни, тысячи детей и девушек берут они в
плен и у противников и у союзников... - рассказывали придунайские сербы.
   Однажды ночью  сербы  привели  беглецов  к  берегу  Дуная.  К  извечной
границе, разделявшей враждующие страны,  границе  наций  и  веры.  Они  же
подговорили одного рыбака,  чтобы  тот  на  челне,  надежно  спрятанном  в
прибрежных камышах, перевез их на противоположный берег  реки.  Дунай!  За
ним взлелеянная в мечтах беглецов воля!..
   - Отдельные отряды  наиболее  отчаянных  турок  иногда  прорываются  за
ясыром и за Дунай. Случается, что и на польских казаков  наталкиваются  на
той стороне... - говорил пожилой рыбак. - Где-то за Суботицей и  на  нашем
берегу Дуная уже хозяйничают австрийские цесарские полки. Но против них  -
тьма-тьмущая турок. Беглецам сподручнее переправляться  через  Дунай  тут.
Ходят слухи, что полки польских  казаков  проходят  поблизости.  Как  огня
боятся их турки!
   - Казаки, с Днепра? - с волнением спросил Богдан, услышав эту весть.
   - Видимо, запорожцы, коль казаки. Да разных  слухов  тут  столько,  что
люди уже перестали верить им. Про казаков тех болтают, что они воюют и  за
венгерского Бетлена, и за австрийского цесаря. Дерутся ли они между собой,
сам черт их не поймет. Только  турки  стороной  обходят  и  королевских  и
бетленовских казаков, хотя вместе с ними воюют на стороне Бетлена.
   - Спасите меня, братья сербы! Снова попасть в руки к  янычарам  мне  не
страшно, но это - смерть. Я должен  еще  столько  перебить  их,  пока  сам
погибну! Народ  свой  погубили,  на  вечный  позор  обрекли  имя  "турок",
проклятые. Лучше умереть, чем попасть им в лапы!..
   И не мог сдержать себя, хотел выбежать из надежного укрытия и броситься
к Дунаю.
   - Куда ты, казаче? Всему свое время. Ведь это же турки,  сам  говоришь!
Погоди, скоро сынок мой вернется из разведки.
   А он не заставил себя долго ждать.
   - В Пожареваце турки! На той  стороне  Дуная  еще  вчера  прошли  через
Канижу польские казаки-лисовчики. То-то турки и бегут  от  них.  Переправы
через Дунай будут стеречь до самого Мохача.  А  за  ясырем  на  тот  берег
посылают отдельные отряды.
   Неожиданно для  беглецов  переправа  через  Дунай  усложнялась.  Богдан
совсем приуныл. Неужели все  надо  начинать  сначала?  Казаки  уже  совсем
рядом, а ему все еще угрожает встреча с турками.
   - Будут стеречь переправы через Дунай? Но пока что их тут  нет.  Может,
еще успеем, братья сербы... - упрашивал Богдан.
   И снова к сербам обратился Назрулла:
   - Умная и единственно правильная в наших условиях идея! Челн, говорите,
утлый, только по одному можно переправлять. Вот и начнем  с  брата  Хмеля.
Может, и мальца третьим взяли бы?
   - Только одного! - И, уже стоя в челне, крикнул своему сыну: - Следи за
дорогой из Костолаца на Смередово. В случае чего, зажигай костер и беги  в
укрытие под скалой...
   Уже у берега волна стала раскачивать утлую посудину. На середину  Дуная
выбрались, гребя изо всех сил  против  бурного  течения.  Вдруг  Богдан  с
ужасом прошептал:
   - Костер загорелся!..
   Рыбак вмиг развернулся и направил челн прямо к берегу, а не  наискосок.
Старался не касаться веслом борта. А в челн били волны, течение несло  его
прямо в пасть ночи и водной стихии. Куда прибьет, если и  не  перевернется
челн, в чьи руки попадет беглец?
   Но не  только  это  тревожило  Богдана.  Что  случилось  с  товарищами,
оставленными на том берегу? Не лучше ли было подождать еще, как  советовал
рыбак? Вместе легче искать путей для бегства...
   И  не  отрывал  глаз  от  чернеющего  на  фоне  звездной   ночи   леса.
Противоположный берег Дуная теперь будто слился с  небом.  Только  блеском
отображенных в воде звезд, таких спокойных на  омертвевшем  небе,  выдавал
себя Дунай, воспетый в песнях как "тихий".
   Снова вспыхнул огонек на противоположном берегу. Вслед за огоньком эхом
прокатился выстрел.
   - Это друзья стреляют, - дрогнувшим голосом сказал Богдан рыбаку.  Ведь
этот выстрел для Назруллы мог быть последним.
   - Для нас  это  хорошо.  Очевидно,  находчивый  турок  хочет  выстрелом
отвлечь внимание солдат от Дуная.
   Челн с разгона врезался в берег.


   Богдан сидел на крутом берегу Дуная с заряженным ружьем, прислушиваясь,
присматриваясь  к  темному  противоположному  берегу.  Там  остались   его
друзья-спасители! Зачем они  стреляли?  Защищались  или  подавали  сигнал?
Может, это был Прощальный салют его свободолюбивого и поэтому  несчастного
бывшего пленника Назруллы? И тревога тяжелым камнем легла на сердце.
   Вглядывался в черный мрак ночи, а  видел  страдальческие  лица  друзей.
Петру Парчевичу не  было  еще  и  тринадцати  лет.  За  несколько  недель,
прошедших после встречи с ним в перелеске  на  берегу  Черного  моря,  ему
пришлось испытать немало горя и невзгод, не раз смотреть в  глаза  смерти.
Юноша и у  себя  на  родине  испытал  все  ужасы  тюрьмы,  брошенный  туда
завоевателями.
   "Только бы жив остался! За это время он прошел хорошую школу, сделавшую
его   непоколебимым   борцом   за   свободу   родной   Болгарии,   за   ее
многострадальный, томящийся в турецкой неволе народ. Мы... встретимся еще,
неминуемо встретимся  на  этих  трудных  путях  борьбы  за  свободу  своих
народов! Долговечность человека  измеряется  не  только  возрастом,  но  и
борьбой..."
   Рассвет застал Богдана одиноко сидящим на прибрежной скале, погруженным
в свои мысли. Не дождался он своих друзей с противоположного берега.
   Вдруг вспомнил о медальончике патриарха, отыскал его у себя  на  груди.
Поднялся на затекшие от долгого сидения ноги и направился в лес. Наблюдал,
как постепенно рассеивалась тьма над водами Дуная, а вместе с ней исчезало
и тяжелое чувство неволи.  Только  скорбь  и  печаль  охватывали  его  при
воспоминании о друзьях. Сколько он потерял друзей за эти два ужасных  года
разлуки! И снова на перекрестке дорог, одна из которых должна  привести  к
свободе.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОРАСТАНИЕ ДУБА

                                      Труд на благо Родины зовет патриота.
                                                                Добролюбов


1

   У Богдана кружилась голова не то от голода и долгих скитаний, не то  от
пьянящего ощущения свободы.
   Как много значила она для блуждающего в лесных  дебрях  беглеца...  Что
для него голод и скитания, когда он чувствует себя свободным человеком...
   Венгерские крестьяне приняли его за помешанного или притворявшегося им,
чтобы свободнее было воровать съестное. Он был в грязной одежде и с ружьем
в  руках.  Оброс,  как  дикарь,  а  глаза  болезненно  блестели.   Пытался
заговорить с крестьянами, но они не понимали его языка.
   Крестьяне боялись подойти к нему. Они  издали  бросали  ему  что-нибудь
съестное, точно дразнили куском коржа или  костью  с  мясом.  А  когда  он
приближался к ним, с шумом убегали. Наконец кто-то из  крестьян  заявил  о
нем  в  полицию.  Прискакали  трое  австрийских  солдат  из  участка.  Они
приближались к нему с трех сторон, словно приготовились вступить в бой. Он
же приподнял свое ружье, поглядывая на них исподлобья, точно зверь.
   - Вер ист ду?.. Их бин зольдат Горф...  [Кто  ты?..  Я  солдат  Горф...
(нем.)] - приближаясь к странному воину, сказал один из всадников.
   Богдан не знал немецкого языка, по догадался, о чем его  спрашивают,  и
несказанно обрадовался, услышав человеческое слово хотя не на родном, но и
не на турецком языке. В притупившейся памяти вдруг всплыло  давно  забытое
слово "камерад", и он невыразительно произнес его. Душой чувствовал, о чем
спрашивают, хотя венгерский язык был для него настолько чужим и  странным,
что  у  пего  даже  закрадывалось  сомнение,  не  попал  ли  он  снова   в
какой-нибудь дальний турецкий вилайет [область (турецк.)], где говорят  на
персидском или арабском языке...
   - Кучук кардешляр!.. [Братцы!.. (турецк.)] Братья!  Я  разговариваю  на
латинском, турецком, а также польском и украинском языке... - произнес  он
скороговоркой. Он  торопился,  подбирал  слова,  словно  боялся,  что  ему
помешают.
   - И на польском тоже, прошу пана?! - переспросил второй воин, подъезжая
на коне к Богдану.
   - Да, да. Бардзо прошу пана жолнера... Я, естем...
   И, шатаясь, шагнул  навстречу  всаднику.  Силы  покидали  его.  Сначала
оперся на ружье, но покачнулся и упал на землю точно подкошенный, протянув
руку к воину, заговорившему с ним на ломаном польском языке.
   Солдаты  соскочили  с  коней.  Старший  из  них,  назвавшийся   Горфом,
приблизился к лежащему Богдану, повернул его за плечо, чтобы  заглянуть  в
обросшее и изможденное  лицо.  Горф,  подбирая  польские  слова,  старался
выяснить, кто он.
   Но  Богдан  потерял  сознание.  Заряженное   ружье   выпало   из   рук.
Сердобольные венгерские женщины побежали принести воды. Одна из них  смело
присела возле лежащего и всунула ему в рот носик глиняного чайника. Рука у
нее дрожала, вода побежала по  бороде,  стекая  на  шею.  Расстегивая  ему
воротник, женщина увидела ленточку. Она дернула  ее  и  вытащила  медальон
патриарха.
   - Христианин! - воскликнула она и вскочила на ноги.
   Богдан всхлипнул,  как  после  горького  плача,  раскрыл  глаза.  Блеск
женских глаз  словно  ослепил  его.  И  он  снова  зажмурился,  приходя  в
сознание. Потом приподнялся, опершись на локоть, и уже в  полном  сознании
искал глазами женщину с добрыми, как у его матери, глазами. А  может,  это
Мелашка, Ганнуся?!
   Женщина тепло улыбнулась, приблизилась к нему, словно узнавала близкого
человека.
   - Я бежал из турецкой неволи, сестрица, мать родная! - снова  заговорил
он сначала на турецком, а потом  на  своем  родном  языке.  Уже  не  имели
значения слова. Женские, материнские глаза сказали ему о самом дорогом: он
на свободе, он спасен!..
   Австрийские солдаты  положили  его  возле  дома,  на  соломе,  покрытой
пестрым шерстяным  одеялом.  Ружье  и  саблю  положили  рядом,  как  возле
умирающего воина. Один из них, лучше других знавший польский язык,  присел
возле Богдана, чтобы расспросить его.
   - Так, значит, из турецкой неволи убежал? Где же воевал,  против  кого?
Немецкое ружье, венгерская сабля, поношенный военный мундир...
   - Оружие  у  меня  для  того,  чтобы  драться  с  турецкими  янычарами.
Друзья-болгары снарядили меня в Пловдиве... А воевал только  мысленно,  во
сне... Я запорожский казак, взятый в плен турками во время боя на Днестре,
когда был убит Жолкевский...
   - Жолкевский? Так пан является жолнером польского войска? - допытывался
австриец.
   - Да, пан... польского. Но я украинец, казак Богдан Хмельницкий. Вместе
с сыном и племянником гетмана Жолкевского был в плену. А потом...
   Богдан рассказывал, перескакивая  с  одной  мысли  на  другую.  А  кому
рассказывает, открывая свою душу: друзьям или врагам? Однако сейчас он  не
думал об этом. Но ему было ясно, что эти воины -  враги  турецких  янычар!
Этого было вполне достаточно, чтобы рассказать им о своих мытарствах.
   Венгерские крестьянки по-матерински ухаживали за ним во время  болезни:
окружили его лаской и заботой, старались поднять казака на ноги, вселяли в
его душу веру в то, что он будет жить и отомстит янычарам.



2

   Все  лето  и  осень  лисовчики  спорили  друг  с  другом  и  со  своими
командирами. Причин для этого было достаточно. Война, из-за  которой  они,
приглашенные австрийским цесарем, прибыли  сюда,  на  придунайские  земли,
приутихла  на  какое-то  время.  Иногда   только   происходили   небольшие
столкновения с отрядами турок, союзниками Бетлена Габора, рыскавшими вдоль
Дуная.
   Бетлен капитулировал,  выторговав  у  цесаря  захудалое  герцогство  на
Дунае. А может, только притаился в  этом  герцогстве,  ожидая  подходящего
момента, чтобы снова объединить свое, ныне деморализованное разноплеменное
войско.
   После острых, долгих ссор между полками и  сотнями,  между  казаками  и
жолнерами да их командирами лисовчики  Стройновского  разделились  на  два
лагеря.  В  одном  -  преданные  Стройновскому,  в  другом  -  безгранично
преданные своей родине и ее свободе!
   К последним присоединились и  сотни  элеаров,  пришедших  из-за  Дуная,
которые до сих пор воевали на стороне Бетлена  Габора.  Капитуляция  князя
перед  Веной  открыла  им  путь  для  воссоединения  со  своими   братьями
лисовчиками полковника Стройновского.
   Прошел целый год, когда казаки и жолнеры впервые омыли в  Днестре  свои
раны, а потом запили  его  водой  тяжелую  победу  над  войсками  молодого
султана. Кости султана, растерзанного собственным  народом,  уже  тлеют  в
позорной могиле на турецкой  земле.  А  казаки  и  жолнеры  только  теперь
поняли, что они снова воюют не по воле  народа,  а  по  воле  все  тех  же
королей да из-за их корысти.
   И они оставляли придунайские земли, возвращались на родину.
   Полковники, сотники, атаманы создавали из них полки. Все опять, но  уже
по-новому, становилось на свои места. Люди отстояли свое право вернуться к
родным очагам!..
   - Осточертели эти скитания, панове старшины. Было  бы  за  что  кормить
вшей на чужбине! А то все за те же обещания да  добычу,  которую  мы,  как
разбойники, хапали в чужих  краях  и  селениях...  -  возмущались  пожилые
казаки и жолнеры.
   Полковник Стройновский тоже не сидел сложа руки,  не  выжидал.  Он  дал
свое согласие цесарским комиссарам.  Вот  это  согласие  и  заставило  его
скакать от полка к полку. Он уговаривал старшин, взывал к совести жолнеров
и казаков, обещал хорошие заработки:
   - С  чем  вернетесь  домой,  отвоевавшись,  словно  после  всенародного
восстания? А цесарь вон золотые гульдены присылает...
   - Осточертела такая жизнь, пан полковник! В глазах у нас  мелькают  эти
золотые гульдены, уже люди от голода и  болезней  слепнут...  -  стоял  на
своем полковник Ганнуся.
   - Да хоть не  подбивайте  других.  Поляков  бы  оставили  в  покое,  не
подстрекали бы их, -  упрекал  Стройновский.  -  Пришли  сюда  как  полки,
возглавляемые знатными шляхтичами. А возвращаются точно стадо трусов.
   - Это стадо, как окрестил пан полковник людей своей же польской  крови,
а не старшины, геройски гибло вместе  с  казаками!  -  смело  и  несколько
взволнованно сказал Станислав Хмелевский, стоявший в толпе старшин.  -  Вы
правы, пан Стройновский, что  ни  один  полковник  из  польской  знати  не
возглавил  благородных  протестантов,  польских  воинов.  А   я,   шляхтич
Хмелевский, ротмистр войска Речи  Посполитой,  беру  на  себя  обязанности
полковника и поведу этих