и впервые в семейной ссоре потерял власть над  собой.
На какое-то неуловимое мгновение он забыл о том, что находится дома, а  не
на службе, что перед ним стоит любимый сын, а не какой-то разбойник. Вдруг
плеть взметнулась вверх и со свистом разрезала воздух. Но  в  тот  момент,
когда он замахнулся, Мелашка подскочила к Зиновию и  закрыла  его,  приняв
удар на себя. Нагайка с силой полоснула Мелашку по  спине,  ее  поношенная
корсетка лопнула, и на белой полотняной  сорочке  проступил  протянувшийся
через всю спину след. Она ухватилась за плеть, снова взметнувшуюся над  ее
головой. Так и застыли они,  Мелашка  и  Хмельницкий,  вместе  держась  за
приподнятую для удара плеть.
   - Ой!  -  вскрикнула  Матрена,  вскочив  со  скамьи  и  прижав  к  себе
испуганного сына. Ее ужаснуло душевное состояние мужа,  таким  она  видела
его впервые.
   Хмельницкий сразу как-то ослабел, выпустил из руки плеть и,  подойдя  к
столу, сел на скамью. Он беззвучно шептал что-то, не то  бранился,  не  то
молился.
   - Проклятый гонор...
   А Мелашка продолжала стоять, гордо глядя на урядника.
   Зиновий  отстранил  мать  и  подошел   к   отцу,   еще   минуту   назад
разгневанному, а теперь совсем  притихшему,  упал  перед  ним  на  колени,
обхватил его дрожавшие ноги и, сдерживая рыдание, произнес:
   - Батя, какой стыд! Этой плетью бьют преступников...  Тетя  Мелашка  не
преступница. Я сам упрошу маму Мартынка, она простит вам этот  нерыцарский
поступок. Батя, как хотите, но вы должны освободить слепого  казака!  Если
исполните мою просьбу, я обещаю вам пойти учиться в католическую школу,  о
чем мечтаете вы! А если пожелаете, мой родной,  отрекусь  от  православной
веры,  приму  униатство,  любую  веру:  католическую,  магометанскую   или
языческую...
   - Зинько! - в отчаянии крикнула мать. Глаза  ее  так  расширились,  что
казалось, вот-вот выскочат из орбит.
   - Приму, мама!.. А то и... совсем останусь без веры, если этого захочет
мой любимый батя! Только освободите побратима Наливайко и не марайте рук в
честной человеческой крови...
   - Уходи, Зиновий! - истерически закричал отец,  закрывая  лицо  руками.
Приступ гнева у него прошел, остались только растерянность и раскаяние.
   Зиновий, бледный, плачущий, поднялся на  ноги  и  молча  пошел  в  свою
комнату. За ним последовала и Мелашка.
   - Ты благородный мальчик, не Зиновий, а богом данный  казак.  Отныне  я
нарекаю тебя Богданом, так будет называть тебя и наш  народ,  разумное  ты
дитятко! Прощайте, уважаемая хозяйка... - И, отбросив в сторону  хозяйскую
плеть, вышла, не оглянувшись и не проронив больше ни слова.
   Мальчик проводил ее глазами и посмотрел на мать. Она шептала:
   - Богдан! Богданко мой!



6

   Ночью маленькому Богдану снились страшные сны, мерещились  удивительные
видения. Вначале он не мог уснуть, вертелся в постели, вглядывался в  окно
- бледное пятно, сливавшееся с ночным мраком. В голове столько дум... Тетя
Мелашка так правдиво и с такой грустью рассказывает... А как она  говорила
о Наливайко, как оплакивала его горькими слезами. Он чувствовал,  что  его
детское сердце преисполнилось уважением к Северину Наливайко и он  полюбил
его по-сыновнему. Но... но сильнее ли этой любви было чувство ненависти  к
мертвому полковнику, лежавшему в пыли на площади! Ему самому  хотелось  бы
еще раз задушить этого выродка... Да разве  только  его  одного?  Если  бы
только поскорее казаком стать!
   И он вспомнил отца, часто озабоченного и такого тогда чужого, чужого...
Впервые в жизни Зиновий увидел отца таким разгневанным.  Это  даже  нельзя
было назвать гневом. Нагайка свистнула у него в руках,  как  у...  злодея,
как у того полковника! Так будет буйствовать его отец  до  тех  пор,  пока
какой-нибудь кобзарь или тот же побратим  Наливайко,  Болотников,  схватит
его за горло и придушит так, что его посиневший язык вывалится  в  грязную
пыль...
   - Нет, мой отец не злодей! Нет, не  злодей!..  -  вскрикивает  Зиновий,
поднимается  с  постели,  прислушиваясь  к  тишине,  наполняющей   большую
комнату, и снова падает на подушку.
   Вот так, не раздевшись, и уснул, терзаемый думами.  Собственно,  он  не
уснул,  а  только  забылся  на  некоторое  время  в  кошмарных  снах.  Ему
мерещились синие языки и плетеные  кожаные  нагайки.  Они  мелькали  перед
глазами,  а  поодаль  стоял,  улыбаясь,  худенький  Мартынко   в   длинной
полотняной сорочке с вышитым зубчиками воротником. Затем  явилась  мать  и
согрела его своим теплом. Потом  вдруг  она  обернулась  в  грустную  тетю
Мелашку.
   "Мама!" - звал мальчик, желая, чтобы тетя Мелашка снова превратилась  в
нежную и такую ласковую мать.
   "Богдан!.." - вдруг почудился ему голос отца. Вместо языков  и  плетей,
Мартынка и матери всю комнату заполнил отец. Мальчик чувствует его горячее
дыхание совсем рядом, прямо над лицом, оно отдает степной пылью и  конским
потом.
   "Богдан!" - снова окликнул его отец и, закрыв лицо руками, сед на  стул
возле кровати. Во сне мальчик отчетливо слышал, как отец произнес это имя,
как потом говорил искренне и горячо. Спросонья Зиновий не понял, что  отец
и в самом деле заходил в его комнату и разговаривал с ним, думая, что  тот
спит.
   "Неужели ты, Зиновий-Богдан мой, думаешь, что я радуюсь, посадив казака
в тот проклятый подвал!.. Злая судьба каждый день сажает их туда,  мне  от
этого одно беспокойство... Ведь я хорошо знал, что кобзарь поселился рядом
с нашим домом... Знал и Мартынка... А теперь... теперь вместе  с  ними  на
кол должен сесть и я, дорогой мой Богдан! Вместе с наливайковцами  и  с...
тобой. А кол - острый. А еще острее позор. Позор!.. Разве подвал  страшен,
Богданко?  Мне  здесь  тяжелее,  чем  Богуну  в  том  подвале...   Глупый!
Полковника сумел задушить, сумел дотянуться до его горла, а... а выход  из
подвала,  прикрытый  только  дубовой  бочкой,  найти  не   может,   слепец
несчастный... И не найдет... А коль найдет?.. Ход приведет его  к  другому
подвалу, под корчмой. А ключ от этого подвала хранится в шкафу  староства.
В корчме возле подвала лежит  покойный  полковник...  судьба  соединила...
Богуна и Заблудовского в этих проклятых подвалах..."
   ...Мальчик спал. И во сне услышал, как тяжело вздохнул отец. Вздохнул и
растаял. Хлынули холодные воды Тясьмина, залили,  захлестнули  все.  Потом
казаки вместе с наливайковцами поплыли в челнах по реке прямо в подвал, из
которого нет выхода. В подвале под стеной одиноко сидит Мартынко. А в углу
стоит дубовая бочка, а под ней проход, откуда  привидения  показывают  ему
свои синие, грязные языки.
   Мокрый от пота, Зиновий проснулся, когда в комнате стало совсем светло.
Под окном раскачивались ветви вишен с начинающими краснеть ягодами...  "На
кол должен сесть... а выход из подвала, прикрытый только  дубовой  бочкой,
найти не может!.." Не выходили у него из головы эти странные  слова  отца.
Что это ему приснилось - не было никакого сомнения. Однако какой  странный
сон! И впрямь будто  бы  вот  здесь  сидел  притихший,  ласковый  и  такой
несчастный его отец и говорил об остром коле, о позоре перед  людьми,  еще
более страшном, чем кол, и о выходе  из  этого  проклятого  подвала...  Но
разве это был сон? Ведь Зиновий хорошо слышал голос отца. И сидел  он  вот
здесь...
   Мальчик приподнялся на локте, посмотрел на то место,  где  ночью  сидел
отец. Скамейка до сих пор  стояла  возле  его  кровати,  там  же,  где  ее
поставил отец.
   - Постой,  постой,  -  произнес  Зиновий,  вспоминая  о  ночном  сне  и
видениях.
   Вчера вечером скамейка стояла под стенкой у окна. "Богдан!" -  окликнул
его отец, поставив скамью возле его кровати и сев  на  нее...  Сейчас  она
стоит не под стеной, - долито быть, не во сне являлся ему отец.
   - Мама! - крикнул Зиновий, услышав шаги матери в светлице.
   - Ты проснулся уже, Зинько? Поспи, еще  рано  вставать,  на  дворе  как
будто дождик собирается.
   - Мама, а батя уже встал?
   - Уже и уехал, сынок. Сегодня у него тяжелый день,  подстароста  должен
приехать из Корсуня.
   - Будут судить?
   - Так ему на роду написано... Ты поспи еще. А на то - воля божья...
   Мальчик схватил мать за руку и тихо, как заговорщик, сказал:
   - Мама, мне показалось, что батя приходил ко мне  ночью,  вот  на  этой
скамейке сидел и... Богданом называл меня, как матушка Мелашка... Вот и не
знаю я, сон ли то, или взаправду так было. Бате так  тяжело  служить...  -
вздохнул он, отпустив руку матери. - На этой вот скамеечке как будто наяву
видел я его и слыхал такие слова, мама, такие слова!..
   - А он и говорил, что наведывался к тебе ночью, потому что ты все время
бормотал что-то, "мама" кричал во сне.
   - Наведывался? Так это был не сон?
   Мальчик вскочил с кровати, постоял немного, внимательно глядя  в  глаза
матери, и выбежал во двор. Когда Матрена вышла на  крылечко,  Зиновий  был
уже далеко-далеко в саду и вскоре скрылся в кустарнике, что рос на  берегу
Тясьмина.
   Через несколько минут Зиновий оказался на околице  хутора,  у  подворья
вдовы Пушкарихи.
   - Бабушка, - позвал он старую Пушкариху, стоявшую во дворе,  -  скажите
тете Мелашке, что Богдан зовет!
   - Богдан? Чей же ты хлопчик? - прикрывая глаза ладонью, всматривалась в
него старуха.
   - Очень она мне нужна, бабуня, позовите...
   Но Мелашка и сама услыхала его голос, выглянула из сеней и ахнула:
   - О, Богдан! Заходи, родной...
   И тут же быстро направилась к воротам, где стоял взволнованный мальчик.
Она назвала его новым, данным ею именем - Богдан,  в  сердце  ее  родилась
надежда. Мелашка еще издали заметила, с каким нетерпением ждал ее мальчик,
и почему-то была уверена, что он сейчас появился  как  богом  ниспосланный
вестник добра.
   - Богданко, тебя мама прислала за чем-нибудь? - спросила она, подходя к
воротам.
   - Мама и не знает, что я побежал к вам. Я - сам,  тетя  Мелашка.  И  не
говорите маме. Они... Мама перепугана, всего боится,  -  поспешно  ответил
Зиновий, боязливо озираясь на тропинку, протянувшуюся  через  перелесок  к
Тясьмину, на хутор, где на холме виднелся дом урядника.
   - Что  же  случилось,  боже  мой?  -  забеспокоилась  Мелашка,  которой
передалось волнение мальчика.
   Видя, как он озирается по сторонам, женщина решила, что его преследуют.
   - Может быть, тебя спрятать нужно на какое-то  время,  Богданко?  Тогда
вон там, в сарае, на чердаке, лежат связки конопли... пересидишь там.
   - Да нет... Батя ночью говорили... что в погребе чигиринского дома  под
большой бочкой есть проход в нижний шинкарский погреб. Как бы  дать  знать
кобзарю... можно спасти... А то  в  старостве  уже  тешут  дубовый  кол  -
кобзаря казнить... Только никому ни слова, что это я...
   - Ненько [матушка (укр.)] моя, пан Михайло Хмельницкий сказал?!
   - Они... нечаянно, про себя, сказали... - произнес мальчик и,  еще  раз
оглянувшись вокруг, совсем неслышным шепотом спросил: - А Мартынко ваш уже
казак или нет? Может, вы знаете, как казаком делают?
   - Казаком? - протяжно переспросила Мелашка, догадываясь, о чем  мечтает
мальчик, и радуясь этому. Ведь об этом мечтала и жена урядника Матрена!  -
Да казак не калитка какая-то или ярмо, что его  можно  сделать...  Казаком
человек сам становится, если... если душа его к  этому  лежит...  Спасибо,
Богдан, за  радостную  весточку.  Передам  людям,  казакам.  Надо  спасать
кобзаря!
   -  Да,  надо,  -  как-то  задумчиво  подтвердил   мальчик   и,   быстро
повернувшись, побежал по тропинке, вившейся по перелеску.
   - Богданко! - произнесла она внятно и вместе с  тем  так  тихо,  словно
только вздохнула, переполненная искренней сердечной благодарностью.



7

   День  выдался  серый,  хмурый.  Хмуро  было  и  в  сердцах  чигиринцев.
Вчерашние события будто прижали к земле этот  молодой,  обычно  оживленный
город. Над Чигирином нависли свинцовые тучи, дважды срывался густой летний
дождь.
   - Кара божья, - говорили люди, выглядывая из-под стрехи и поветей.
   - Хоть бы гром ударил - может, прорвался бы  этот  серый  потолок...  -
перекликались с соседями чигиринцы, посреди лета надевшие кобеняки [армяки
с капюшоном (укр.)].
   -  Гром  вот-вот  ударит,  и  молния  блеснет,   Тодось...   Неспроста,
сказывают, так тихо в старостве.  Не  слыхал,  Заблуду  в  Чигирине  будут
хоронить?
   - Как бы не так, собирайся на поминки... Должно быть, повезут в Жолкву,
в фамильный склеп. Покойник считал себя  почти  родственником  Жолкевского
после  того,  как  тот  оказал  ему  услугу  в  Солонице...   Гуторят,   и
католичество Остап принял в угоду  гетману,  выслуживаясь  перед  Короной.
Хорошо еще, что его не положили в нашей, православной церкви...
   - А я думаю так: повезут его или  не  повезут,  а  поминки  в  Чигирине
справят...  Положат  его  в  церкви,  заставят  отца  Кондратия  отслужить
панихиду по униатскому обряду, а потом и церковь превратят в костел, чтобы
ксендзы ополячили наших людей.
   Утром, когда полил первый густой дождь, на  околице  Чигирина  в  одном
казацком дворе промелькнула Мелашка, накрытая пестрым  рядном.  Потом  она
исчезла в кустарнике возле реки Тясьмин. А  спустя  некоторое  время  трое
казаков сошлись в кузнице.  Здесь  кузнец  Никита  ковал  железный  зуб  и
приваривал  к  нему  стальное  лезвие.  Трое  казаков  по  очереди,  редко
перебрасываясь словами,  вертели  кремневое  точило,  на  котором  острили
каленое лезвие.
   - Уж такой-то зуб оставит след на ниве. Не то  что  Деревянный,  с  тем
нечего и браться, - говорил казак.
   - Древесина только на ложку или на  дышло  годится,  -  поддакивал  ему
другой казак. И, помолчав немного, будто про  себя  добавил:  -  А  вот...
улежит ли Иуда в корчме возле подвала?
   Кузнец  будто  бы  ничего  и  не  слышал  об  этом,  еще   старательнее
поворачивал зуб, оттачивая его лезвие.
   - Бывает, лежит вот так вонючая грешная падаль, а  где-то  за  ее  душу
ангелы с чертями дерутся... Там каждая душа на учете... Зубок-то получился
путный. Такой не сломается, если и на каменную глыбу напорется, а уж корни
хоть какие порвет, ручаюсь, - бормотал им в тон кузнец Никита. - А то  ад,
сказывают, пустеет, людей к униатству понуждают, святой рай им сулят.
   - Да, стали так мучить людей на земле, что с  каждым  днем  пополняется
население рая... Так говоришь, Никита, что и каменную глыбу возьмет?
   - Ручаюсь, возьмет!.. Не удрал ли покойник из шинкарского погреба?
   - Тес! Что ты плетешь, Никита?
   Казаки оглянулись. Посмеиваясь в усы, они вышли из кузницы  и  скрылись
за пеленой дождя.
   По-прежнему в Чигирине  стояла  мертвая  тишина.  Ни  одна  хозяйка  не
выходила на улицу, не сзывала своих кур. Впрочем, во дворах,  несмотря  на
проливной дождь, похаживали казаки.  Казалось,  что  Чигирин  ждал  ударов
грозы, поглядывая на небо, на тяжелые, неподвижные тучи.
   После обеда во двор староства, где  под  главным  зданием,  в  каменном
подвале, томился слепой и голодный Карпо Богун, с шумом  въехал  отряд  из
двух десятков сорвиголов  казаков  во  главе  с  молоденьким  и  вертлявым
подпоручиком коронных войск. В старостве подпоручика Лаща не  знали,  хотя
сам Михайло Хмельницкий помнил его. Он встречал этого льстивого баловня  в
имении  пана  старосты.  Самонадеянный  воспитанник  жены   князя   Романа
Ружинского  Софьи  вел  себя  вызывающе.  И  не  только  потому,  что  был
двоюродным братом княгини, значительно старше его годами.  Он  намекал  на
какие-то большие милости,  оказываемые  ему  этой  распущенной  дамой.  Он
хвастался тем, что военному делу обучался  у  Николая  Струся,  известного
своими  грабительскими  набегами  на  соседей.  А  шляхетское  высокомерие
привила ему опять-таки Софья Карабчевская, беспокойная княгиня Ружинская.
   Прибыв в Чигирин, этот  двадцатилетний  подпоручик  сразу  же  принялся
наводить порядок. От имени старосты он велел  перевезти  тело  задушенного
полковника  из  корчмы  в  православную  церковь.  А  когда  батюшка  стал
возражать, молодой шляхтич собственноручно отстегал его нагайкой и прогнал
с церковного кладбища. Потом он заменил охрану  возле  подвала  и  церкви,
поставил  вместо  реестровых  своих  казаков,  у  которых  от   настоящего
казачества остались только  удаль  и  военная  ловкость,  у  жолнеров  они
позаимствовали   одежду,   оружие,   а   у   своего   молодого   командира
бесшабашность! Взяв  с  собой  десяток  таких  головорезов,  Лащ  пустился
рыскать по городу, ища среди мещан-осадников  сочувствующих  кобзарям,  не
щадя ни женщин, ни детей, разбивая скрыни с  приданым  будущих  невест.  К
удивлению жителей,  он  действовал  осмотрительно:  грабил  только  мещан,
особенно тех, что не слишком дружно жили со своими  соседями  казаками.  А
самих казаков не трогал, проезжал мимо их дворов.
   И зашумел Чигирин! Вначале  женские  вопли  прорезали  влажный  воздух.
Потом разнеслись протестующие возгласы мужчин. Когда же  прозвучал  первый
выстрел, Михайло Хмельницкий вынужден был сесть на коня и  ехать  наводить
порядок, в ожидании подстаросты. Тревога не покидала его с самого  вечера.
В полночь, терзаемый думами, наведывался  он  к  спящему  сыну,  рассуждая
вслух сам с собой, а рано, на заре, отправился на службу. То, что  кобзарь
ночью не удрал, было хорошо, даже на душе легче стало: ведь  охраняли  его
подчиненные  ему  казаки.  Но  вот  к  Хмельницкому  обратился  с  жалобой
опозоренный,  сердитый  и  крайне  возмущенный  батюшка   Кондратий.   При
упоминании о ключах от церкви  урядник  содрогнулся.  Хорошо,  что  теперь
подвал, где сидит кобзарь, и церковь охраняют казаки этого  самонадеянного
любовника Карабчевской...
   Навстречу  ему  уже  неслись  головорезы  Лаща   во   главе   с   самим
подпоручиком; поперек седла у него, как у татарина, лежала девушка в одной
сорочке. Ее растрепанные волосы развевались на ветру - так  быстро  скакал
насильник. Сумки лащевских казаков были  набиты  пожитками  и  ценностями,
награбленными у мещан. А за их спиной, сквозь  пелену  дождя,  пробивалось
зарево первого пожара.
   Хмельницкий  постоял  некоторое  время  в  нерешительности,   а   потом
пришпорил коня и понесся в ту сторону, где разгоралось пламя. Он торопился
не столько тушить  пожар,  сколько  предотвратить  возмущение  чигиринских
казаков, -  вдруг  головорезы  Лаща  подожгли  и  их  поселок!  Полковники
реестровых казаков в это время находились в  Киеве,  где,  вероятно,  вели
переговоры об участии в польско-морской воине, о  поддержке  нового  царя,
Димитрия. А сотники разъехались  по  своим  домам  или,  может,  сражались
где-нибудь за Путивлем - с поляками,  или  с  Шуйским,  или  скорее  всего
вместе с Иваном Болотниковым. А тут  -  вырвется  какой-нибудь  ненадежный
человек, хотя бы и тот же Яцко,  который  появился  в  этих  краях  совсем
недавно... Чего ему здесь шататься, отправлялся бы уж лучше в  Остер,  или
же за Путивль вместе со своими конниками, или на Запорожье наведался бы, к
морскому походу на турок пристал бы...
   Как раз в это время Хмельницкий увидел легкого  на  помине,  отчаянного
молодого атамана, одного из самых непокорных казаков  Поднепровья,  Якова,
собственно - Яцка. Он неторопливо ехал  навстречу  Хмельницкому  вместе  с
несколькими наскоро собравшимися казаками.
   - Ну... и легок же ты на помине, Яков! Кто  это  горит?  -  еще  издали
окликнул его Хмельницкий.
   - Душа казака да дом  одного  мещанина,  божьего  дурака.  Он  принялся
угощать этого выродка, выставив напоказ свою красавицу дочь, чтобы шляхтич
добрее стал. Дурак... Что же теперь будем делать, пан Хмельницкий? Это  же
настоящий грабеж, а не суд...
   Хмельницкий растерянно пожал плечами, потом посоветовал:
   - Нужно записать жалобу в городскую книгу... Вам, пан  Яков,  я  бы  не
советовал лезть на острие кола. Сейчас мы ждем в Чигирин  подстаросту,  он
суд чинить будет... У меня самого душа стынет при  мысли  об  этом  остром
коле.
   Поравнявшись с Хмельницким, Яцко сдерж