которое время
молча, во тьме.
     Я узнал, что мистер Шарп и мистер Мелл, должно быть, получают ничтожное
жалованье, и, когда за столом у мистера  Крикла  подают  жаркое  и  холодную
говядину, полагается, чтобы мистер Шарп предпочитал холодную  говядину;  это
было также подтверждено Стирфортом, единственным учеником,  столовавшимся  у
мистера Крикла. Узнал я еще, что парик мистера Шарпа ему не впору, и было бы
куда лучше, если бы он не так чванился им (кто-то сказал - "Не  так  задирал
нос"), потому что сзади из-под парика торчат его собственные рыжие волосы.
     Я узнал и о том, что один из учеников., сын торговца  углем,  принят  в
пансион  взамен  уплаты  за  уголь  и  получил  по  этому  случаю   прозвище
"Товарообмен", взятое из того раздела в учебнике арифметики, где толкуется о
подобных сделках. Узнал я, что пиво, подаваемое за столом, - просто-напросто
грабеж родителей, а пудинг - сплошное мошенничество. Я узнал, что, по мнению
всех, мисс Крикл влюблена в Стирфорта, что показалось мне весьма  возможным,
когда, сидя в темноте, я думал о его звучном голосе, красивом лице, любезных
манерах и вьющихся волосах. Узнал  я  также,  что  мистер  Мелл  -  неплохой
человек, но у него нет за душой и шести пенсов, а старая  миссис  Мелл,  его
мать, конечно, бедна, как Иов. Тут я вспомнил свой завтрак и  возглас:  "Мой
Чарли!" - но промолчал и притаился, как  мышь,  о  чем  мне  приятно  теперь
упомянуть.
     Беседа продолжалась еще некоторое время после того, как пир  окончился.
Большая часть гостей отправилась  спать,  как  только  все  было  съедено  и
выпито, а мы, полураздетые, все еще сидели и шушукались, а затем последовали
примеру остальных.
     - Спокойной ночи, юный Копперфилд!  -  сказал  Стирфорт.  -  Я  о  тебе
позабочусь.
     -  Вы  очень  добры.  Я  вам  очень  признателен,   -   ответил   я   с
благодарностью.
     - У тебя нет сестры? - спросил Стирфорт, зевая.
     - Нет, - сказал я.
     - Жаль. Если бы у тебя была сестра, мне кажется, глаза у  нее  были  бы
блестящие, а сама она была бы хорошенькая, робкая малютка. Мне хотелось бы с
ней познакомиться. Спокойной ночи, юный Копперфилд!
     - Спокойной ночи, сэр, - отозвался я.
     Улегшись в постель, я долго о нем думал, и, помнится,  привстал,  чтобы
взглянуть на него, - он спал, освещенный луной, красивое его  лицо  обращено
было ко мне, а руку он подложил  под  голову.  Мне  он  казался  всесильным,
именно потому я был поглощен мыслями о нем. Даже смутного намека на сокрытое
от нас будущее нельзя было увидеть на его лице при лунном свете. И  тень  не
падала от него, когда во сне я гулял с ним всю ночь по саду.

ГЛАВА VII 

     Мое "первое полугодие" в школе Сэлем-Хаус

     На следующий  день  ученье  началось  всерьез.  Вспоминаю,  как  я  был
потрясен, когда внезапно стих шум и гам в  классной  комнате  при  появлении
мистера Крикла, который вошел после завтрака и остановился у порога,  озирая
нас, словно великан в сказке, обозревающий своих пленников.
     Тангей стоял рядом с мистером Криклом.  Незачем  было  ему  так  грозно
рявкать: "Молчать!" - ученики и без того застыли, безгласные и недвижимые.
     Видно было, что мистер Крикл говорит, а от мистера Тангея  мы  услышали
следующее:
     - Итак, мальчики, начинается новое полугодие. Хорошенько  приготовьтесь
к тому, что вы будете делать в этом новом полугодии.  Советую  вам  со  всем
рвением приступить к урокам, потому  что  я  со  всем  рвением  приступаю  к
наказаниям.  Я  не  стану  делать  никаких  поблажек.  Напрасно  вы   будете
почесывать да потирать спину - все равно вам не удастся стереть  следы  моих
ударов. А теперь за работу!
     Когда  это  страшное  вступление  закончилось  и  Тангей  заковылял  из
комнаты, мистер Крикл подошел ко мне и сказал, что если я  горазд  кусаться,
то и он на это дело мастер. Затем он помахал тростью и спросил, что я  думаю
насчет такого зуба? Что это, клык? Или коренной зуб? Достаточно  ли  острый?
Может он укусить? Может, а? При каждом вопросе он ударял меня  тростью  так,
что я корчился от боли. И очень скоро я получил (по словам Стирфорта)  права
гражданства в Сэлем-Хаусе, а заодно, столь же скоро, залился слезами.
     Я отнюдь не хочу сказать, что отмечен был я  один.  По  мере  того  как
мистер  Крикл  обходил  классную  комнату,  такие  знаки  внимания  получило
большинство учеников (в  особенности  младших).  Добрая  половина  мальчиков
корчилась и заливалась слезами, прежде чем  начались  уроки,  а  сколько  их
корчилось и заливалось слезами, прежде чем  уроки  кончились,  право,  я  не
решаюсь припомнить, опасаясь, как бы меня не обвинили в преувеличении.
     Мне кажется, на свете никто и никогда не любил своей профессии так, как
любил ее мистер Крикл. Он бил мальчиков с таким наслаждением, словно  утолял
волчий голод. Я уверен, что  особенно  неравнодушен  был  он  к  толстощеким
ученикам; такой мальчик казался ему чрезвычайно лакомым,  и  он  не  находил
себе места, если не принимался лупцевать его с  самого  утра.  У  меня  были
пухлые щеки - следовательно, кому же и знать, как не мне!  Теперь,  когда  я
думаю об этом человеке, кровь закипает в моих жилах от негодования,  которое
- я уверен - я испытал бы даже, если бы  знал  о  нем  только  понаслышке  и
никогда не был в его власти. Кровь закипает у меня в жилах, ибо я знаю,  что
это невежественное животное имело столько же прав  на  то  великое  доверие,
какое ему оказали, сколько на пост  генерал-адмирала  и  главнокомандующего.
Вполне вероятно, что на том и на другом посту он принес бы куда меньше зла!
     А  мы,  несчастные,  юные  жертвы  этого   безжалостного   идола,   как
пресмыкались мы перед ним! "Хороша заря жизни, - думаю я, оглядываясь назад,
-  ползать  и  унижаться  перед   человеком   с   такими   наклонностями   и
притязаниями!"
     Вот я снова сижу за партой и слежу за его взглядом, слежу  смиренно  за
его взглядом, пока  он  разлиновывает  тетрадку  по  арифметике  для  другой
жертвы, которая, пытаясь утишить боль, обвязывает  носовым  платком  пальцы,
только что исхлестанные той же линейкой. Дела  у  меня  много.  Нет,  не  от
безделья  я  слежу  за  взглядом  мистера  Крикла,  этот  взгляд  болезненно
притягивает меня, и я мучительно хочу знать,  что  будет  дальше  и  мне  ли
придет черед страдать или кому-нибудь другому. Мальчуганы, сидящие за  мной,
следят за его взглядом с таким же томлением. Мне кажется, он это знает, хотя
притворяется, будто не обращает на нас никакого внимания. Он зверски  кривит
рот, разлиновывая тетрадь, но вот он искоса поглядывает на  нас,  а  мы  все
склоняемся над учебниками и дрожим. Еще секунда - и  мы  снова  впиваемся  в
него  глазами.  Злосчастный  преступник,  сделавший  ошибку  в   упражнении,
приближается к нему по его команде. Преступник, заикаясь, бормочет что-то  в
свою защиту и уверяет, что  завтра  исправится.  Мистер  Крикл,  прежде  чем
прибить его, издевается над ним, а  мы  смеемся,  несчастные  собачонки,  мы
смеемся, бледные как полотно, и душа у нас уходит в пятки.
     Снова сижу я за партой в летний, навевающий дремоту день. Слышу  гул  и
жужжание, словно вокруг меня не ученики,  а  навозные  мухи.  Смутно  ощущаю
тяжесть в желудке от застывшего говяжьего жира (обедали мы часа два  назад),
и голова у меня налита свинцом. Я отдал бы весь мир за то, чтобы поспать.  Я
сижу, не отрывая глаз от мистера Крикла, и моргаю, как сова, а когда дремота
на миг  одолевает  меня,  я  все-таки  вижу,  будто  сквозь  туман,  как  он
разлиновывает тетрадки... Но тут он подкрадывается ко мне сзади и  побуждает
увидеть его ясней, оставляя у меня на спине багровую полосу.
     А вот я на площадке для игр, и снова перед  моими  глазами  маячит  он,
хотя я его не вижу. Окно неподалеку, за которым, как мне известно, он сейчас
обедает, заменяет мне его, и я  не  спускаю  глаз  с  окна.  Если  его  лицо
показывается за стеклом,  на  моем  лице  появляется  выражение  покорное  и
умоляющее. Если он смотрит в окно, самый храбрый мальчуган  (за  исключением
Стирфорта), только что оравший  во  все  горло,  умолкает  и  погружается  в
раздумье. Однажды Трэдлс (самый злополучный мальчик в мире) нечаянно  разбил
это окно мячом. Я и теперь содрогаюсь и с ужасом вижу, как это  произошло  и
как мяч угодил в священную голову мистера Крикла.
     Бедняга Трэдлс! В костюмчике небесно-голубого цвета, таком  узком,  что
руки его и ноги походили на немецкие сосиски или на рулет с вареньем, он был
самым веселым и самым несчастным  из  учеников.  Он  всегда  был  излупцован
тростью: мне кажется, его лупцевали ежедневно в течение всего  полугодия,  -
за исключением только одного понедельника  (в  тот  понедельник  занятий  не
было), когда ему попало линейкой по обеим рукам, - и он все время  собирался
писать об этом своему дяде, но так и не написал. Опустив голову на  парту  и
посидев некоторое время, он слова приободрялся, начинал смеяться  и  рисовал
на своей грифельной доске скелеты, хотя на глазах у него еще  стояли  слезы.
Сперва я недоумевал, какое утешение находит Трэдлс в рисовании  скелетов,  и
некоторое время взирал на него,  как  на  своего  рода  отшельника,  который
напоминает себе этими символами бренности о  том,  что  лупцовка  палкой  не
может продолжаться вечно. Впрочем, вероятно, он их  рисовал  просто  потому,
что это было легко и они не нуждались ни в какой отделке.
     Он был очень  благороден,  этот  Трэдлс,  и  почитал  священным  долгом
учеников  стоять  друг  за  друга.  За  это  ему  неоднократно   приходилось
расплачиваться, в частности - однажды, когда Стирфорт расхохотался в церкви,
а бидл *  заподозрил  Трэдлса  и  вывел  его  вон.  Как  теперь,  вижу  его,
шествующего под стражей и сопровождаемого презрительными взглядами прихожан.
Он так и не выдал истинного виновника, хотя  жестоко  пострадал  за  это  на
следующий день и просидел в заключении так долго, что вышел оттуда  с  целым
кладбищем скелетов, кишма кишевших в его латинском словаре.  Но  награду  он
получил. Стирфорт сказал, что он совсем не ябеда, и мы все сочли  эти  слова
высшей похвалой. Что касается меня, то я готов был пойти на все,  только  бы
заслужить такое отличие (хотя был гораздо моложе Трэдлса  и  отнюдь  не  так
смел, как он).
     Стирфорт рука об руку с мисс Крикл идет в церковь впереди  всех  нас  -
это зрелище было одно из самых знаменательных в моей жизни.  В  моих  глазах
мисс Крикл не могла равняться красотою с малюткой Эмли и  я  не  был  в  нее
влюблен (на  это  я  не  осмеливался);  но  мне  она  казалась  замечательно
миловидной леди, никем не  превзойденной  в  деликатности  обращения.  Когда
Стирфорт в белых брюках нес ее зонтик, я гордился знакомством с  ним  и  был
убежден, что она не может не обожать его всем сердцем. Мистер Шарп и  мистер
Мелл тоже были значительными особами, но Стирфорт затмевал  их,  как  солнце
затмевает звезды,
     Стирфорт продолжал покровительствовать мне и  оказался  очень  полезным
другом,  так  как  никто  не  смел  задевать  того,  кого  он  почтил  своим
расположением. Он не мог, - да и не пытался,  -  защитить  меня  от  мистера
Крикла, обращавшегося со мной  весьма  сурово,  но  когда  тот  бывал  более
жесток, чем обычно, Стирфорт говорил, что мне не хватает его смелости и  что
он, Стирфорт, ни в коем случае не потерпел  бы  такого  обращения;  этим  он
хотел подбодрить меня, за что я был ему очень благодарен. Жестокость мистера
Крикла имела, впрочем, одно хорошее для  меня  последствие  -  единственное,
насколько я могу припомнить. Он нашел, что мой плакат мешает ему, когда  он,
разгуливая позади моей парты, собирается огреть меня  тростью  по  спине,  а
потому плакат скоро был снят, и больше я его не видел.
     Благоприятный случай  скрепил  узы  дружбы  между  мной  и  Стирфортом,
преисполнив меня гордостью и удовлетворением, хотя  он  и  повлек  за  собой
некоторые неудобства. Однажды, когда он почтил меня беседой на площадке  для
игр, я, между прочим, сказал, что кто-то или что-то - теперь уже  не  помню,
что именно,  -  напоминает  кого-то  или  что-то  в  "Перегрине  Пикле".  Он
промолчал, но вечером, когда мы ложились спать, спросил, есть ли у меня  эта
книга.
     Я ответил, что нет, и рассказал, как я прочел ее,  а  (также  и  другие
книги, упомянутые мною выше.
     - И ты помнишь их? - спросил Стирфорт.
     - О да, - ответил я, - у меня  хорошая  память,  и  я  помню  их  очень
хорошо.
     - Так знаешь что, юный Копперфилд, ты будешь их мне рассказывать. Я  не
могу сразу заснуть, а по утрам всегда просыпаюсь слишком  рано.  Рассказывай
все книги по очереди, одну за другой. Это будет точь-в-точь, как в "Тысяче и
одной ночи".
     Я почувствовал себя очень польщенным таким предложением,  и  в  тот  же
вечер мы приступили к делу. Какие опустошения  я  произвел  в  произведениях
любимых мной писателей, пересказывая их по-своему, определить я не могу  да,
признаться, и не хотел бы этого знать; но у меня была глубокая  вера  в  то,
что я рассказывал, а рассказывал я, как  мне  кажется,  с  воодушевлением  и
безыскусственно, и эти качества скрашивали многое.
     Однако была и оборотная сторона медали: по вечерам меня  часто  клонило
ко сну или я бывал не в духе и не расположен рассказывать; в  таких  случаях
это была нелегкая работа, но ее надо было  исполнять,  ибо,  разумеется,  не
могло быть и речи о том,  чтобы  вызвать  разочарование  или  неудовольствие
Стирфорта. И по утрам, когда, утомленный, я хотел бы поспать еще часок, было
нелегко просыпаться и, подобно султанше Шахразаде,  вести  длинный  рассказ,
пока не раздастся звон колокола. Но Стирфорт был настойчив; и, поскольку  он
в свою очередь объяснял мне арифметические задачи, примеры и вообще все, что
было для меня слишком трудно, я ничего не потерял при такой сделке. Впрочем,
надо отдать мне справедливость. Мною руководили не желание извлечь пользу  и
не себялюбие, да и не страх перед Стирфортом. Я восхищался им, любил его,  и
одно его одобрение являлось для меня достаточной наградой. Оно было так  для
меня драгоценно, что и теперь, когда я вспоминаю об этих пустяках, сердце  у
меня сжимается.
     Стирфорт был ко мне внимателен; свое  внимание  он  проявил  по  одному
поводу весьма открыто  и  причинил,  как  я  подозреваю,  огорчение  бедняге
Трэдлсу и остальным мальчикам. Обещанное письмо от Пегготи - какое это  было
для меня утешение! - прибыло через несколько недель после начала занятий,  а
с ним прибыли пирог,  лежавший,  как  в  гнезде,  среди  апельсинов,  и  две
бутылочки смородиновой настойки.  Как  повелевал  мне  долг,  я  сложил  эти
сокровища к ногам Стирфорта и просил ими распоряжаться.
     - Вот что я скажу, юный Копперфилд, - заявил он, - вино надо сохранить,
ты будешь смачивать им горло, когда рассказываешь.
     Я покраснел и, по скромности своей, просил его об этом не беспокоиться.
Но, по его словам, он давно заметил, что я иногда начинаю хрипеть -  как  он
выразился, у меня "скребет в  глотке"  -  и  потому  каждую  каплю  надлежит
употребить для упомянутой  им  цели.  Итак,  настойка  была  заперта  в  его
сундучок, он собственноручно отливал ее в пузырек и давал мне глотнуть через
гусиное перо, просунутое в пробочку, когда, по его соображениям, я  нуждался
в подкреплении. Иногда, дабы усилить ее действие,  он  бывал  так  мил,  что
выжимал в пузырек апельсинный сок, подбавлял имбирю  или  мятных  капель.  И
хотя я не уверен, выигрывало ли на вкус питье от этих экспериментов и  можно
ли было рекомендовать перед сном и рано утром такую  смесь  как  целительное
для  желудка  средство,  но  я  выпивал  его  с  благодарностью,   и   такая
заботливость очень трогала меня.
     Кажется, Перегрин занял у нас не один месяц и еще много месяцев  другие
произведения. Нашей затее, я уверен, не угрожал конец из-за недостатка книг,
а настойки хватило почти на все это время. Бедняга Трэдлс - когда я думаю об
этом мальчугане, мне почему-то всегда хочется смеяться,  хотя  на  глазах  у
меня слезы, - бедняга Трэдлс играл роль хора: он делал вид,  будто  корчится
от смеха в комических местах повествования и трясется от страха, когда  речь
идет о волнующих событиях. Но очень часто это было мне помехой. Помню, чтобы
нас рассмешить, он  стучал  зубами  при  каждом  упоминании  об  альгвазиле,
участвовавшем в приключениях Жиль Блаза, а однажды этот  злосчастный  шутник
так шумно изобразил приступ ужаса, когда Жиль Блаз встретился  в  Мадриде  с
главарем шайки разбойников, что его услышал  бродивший  по  коридору  мистер
Крикл, который и высек нарушителя порядка в спальне.
     Все, что было в моей душе романтического  и  мечтательного,  укрепилось
благодаря этим рассказам в темноте, и в  этом  отношении  наша  затея  могла
причинить мне вред. Но меня  воодушевляло  то  обстоятельство,  что  в  моем
дортуаре ко мне относились как к своеобразной игрушке, а мой дар рассказчика
приобрел в пансионе широкую известность и привлек ко мне  внимание,  хотя  я
был самым юным учеником. В школах, где царит неприкрытая жестокость, вряд ли
могут обучать хорошо, даже безотносительно к тому,  стоит  ли  во  главе  их
тупица или человек знающий. Мне кажется, ученики моего пансиона были так  же
невежественны, как любые другие  школяры;  их  слишком  много  запугивали  и
колотили, чтобы учение пошло впрок, и они могли добиться успехов не  больше,
чем тот, кто, живя среди постоянных мучений, терзаний и  невзгод,  старается
добиться преуспеяния в жизни. Но мое детское тщеславие  и  помощь  Стирфорта
все-таки  побуждали  меня  трудиться,  и  хотя  это  не  избавляло  меня  от
наказания, тем не менее я представлял собою исключение среди  учеников,  так
как настойчиво подбирал крохи школьной премудрости.
     Большею помощь мне оказал мистер Мелл, питавший ко мне слабость, о  чем
я вспоминаю с благодарностью. Мне всегда было тяжело  видеть,  как  Стирфорт
старается унизить его, не упуская случая оскорбить его чувства или  подбить,
на это других. Долгое время это мучило меня еще и потому, что  Стирфорт,  от
которого я не мог скрыть тайну точно так же, как не мог утаить от него пирог
или какой-нибудь другой осязаемый предмет, - Стирфорт очень скоро  узнал  от
меня о двух старухах, к которым водил меня мистер Мелл; и я всегда опасался,
как бы он не разболтал об этом и не начал его допекать.
     Когда я завтракал в то первое утро и заснул под сенью павлиньих  перьев
и  под  звуки  флейты,  никто  из  нас,  я  уверен,  не  думал  о  возможных
последствиях посещения богадельни столь незначительной, как  я,  особой.  Но
этот визит имел непредвиденные последствия, и вдобавок очень серьезные.
     Однажды, когда мистер  Крикл  по  нездоровью  оставался  у  себя,  что,
натурально, вызвало великую радость учеников, в  классе  во  время  утренних
занятий было очень шумно. Трудно было справиться с мальчиками,  вздохнувшими
радостно и облегченно; и хотя ужасный Тангей два-три раза появлялся со своей
деревяшкой и брал на заметку главных нарушителей тишины,  это  не  произвело
никакого впечатления, ибо ученики знали, что завтра им  все  равно  попадет,
как бы они себя ни вели, и, несомненно,  считали  более  мудрым  насладиться
сегодняшним днем.
     День был полупраздничный - суббота. Но шум  на  площадке  для  игр  мог
потревожить мистера Крикла, а  для  прогулки  погода  была  неподходящая,  и
потому после полудня нам приказали идти в класс, хотя и задали более  легкие
уроки, чем обычно. В этот день, как всегда по субботам, мистер  Шарп  уходил
завивать свой парик, и мистеру Меллу, привыкшему выполнять подсобную работу,
пришлось управляться с учениками одному.
     Если образ быка или медведя может прийти на ум в связи с таким  кротким
созданием, как мистер Мелл, то в этот день, когда шум и гам  достигли  самой
высшей точки, я уподобил бы мистера Мелла  одному  из  упомянутых  животных,