кое страшное несчастье, мистер Копперфилд! - сказал он, как  только
я вошел.
     - Что? Что случилось?! - вскричал я.
     - Да разве вы  не  знаете?  -  воскликнул  Тиффи,  а  остальные  клерки
окружили меня.
     - Ничего не знаю, - ответил я, переводя взгляд с одного на другого.
     - Мистер Спенлоу! - сказал Тиффи.
     - А что с ним?
     - Скончался!
     Мне показалось, что не я, а стены конторы пошатнулись, но тут  один  из
клерков подхватил  меня.  Меня  усадили  на  стул,  развязали  мне  галстук,
принесли воды. Я не имел ни малейшего представления о  том,  сколько  прошло
времени.
     - Скончался? - повторил я.
     - Вчера он обедал в городе и поехал в фаэтоне один, - сказал Тиффи, - а
груму приказал сесть в пассажирскую карету. Вы ведь знаете,  он  иногда  так
делал...
     - Ну?
     - Фаэтон прибыл без него. Лошади остановились у  ворот  конюшни.  Слуга
вышел с фонарем. В фаэтоне никого не было.
     - Лошади понесли?
     - Они не были разгорячены, - сказал Тиффи, надевая очки.  -  Не  больше
разгорячены, чем обычно. Вожжи были  порваны,  но  ведь  они  волочились  по
земле. Весь дом всполошился, трое слуг вышли искать на дорогу. Они его нашли
в миле от дома.
     - Немного подальше, мистер Тиффи, - поправил младший клерк.
     - Да? Кажется, вы правы, - сказал Тиффи. - Немного  подальше,  недалеко
от церкви... Он лежал ничком поперек дороги возле  самой  обочины  так,  что
часть тела была на боковой тропинке. То ли с ним  случился  припадок,  и  он
выпал из фаэтона, то ли вышел, когда почувствовал  себя  плохо,  а  припадок
случился потом, и был ли он уже мертв,  или  только  без  сознания  -  этого
никто, по-видимому, не знает. Если он и дышал еще,  то,  во  всяком  случае,
говорить уже не мог. Немедленно  был  вызван  врач,  но  ничем  помочь  было
нельзя.
     Трудно  описать  душевное  состояние,  в  которое  повергло  меня   это
сообщение.  Потрясение  от  такой  развязки,  развязки,  наступившей   столь
внезапно для того, с кем я  был  отчасти  не  в  ладах;  ужасная  пустота  в
комнате, занимаемой им так недавно, где кресло и стол как будто ждали его, а
бумаги, написанные им еще вчера, казались призрачными; полная  невозможность
мысленно отделить его от конторы, а когда открывалась дверь, такое  чувство,
что он сейчас войдет в  комнату;  застой  в  делах  и  праздность  служащих,
которые с неутолимою страстью болтали о случившемся; непрерывное  в  течение
всего дня мелькание посторонних людей, насыщавшихся по горло разговорами  на
одну и ту же тему, - все это легко может себе представить каждый!  Но  я  не
могу описать, как в сокровенных глубинах моего сердца я тайно ревновал  даже
к Смерти, какие чувства  я  испытывал,  размышляя  о  том,  что  эта  смерть
отодвинет меня на задний план в мыслях Доры, с  какой  несказанною  завистью
думал я даже о ее скорби, как тревожился, что она  плачет  перед  другими  и
другие ее утешают, как охватило меня эгоистическое желание прогнать  от  нее
всех и каждого, остаться одному с ней и заменить для нее всех на свете в это
самое неподходящее для такого желания время.
     В такой тревоге и в  таком  беспокойстве  -  это  состояние,  думается,
знакомо не только мне, но и другим, - я отправился в  тот  вечер  в  Норвуд.
Узнав у одного из слуг, что мисс Миллс  находится  там,  я  вернулся  домой,
написал ей письмо, а бабушку попросил надписать  адрес.  Я  вполне  искренне
выражал свою скорбь по  поводу  скоропостижной  смерти  мистера  Спенлоу  и,
всплакнув при этом, просил ее сказать Доре, если только та  в  состоянии  ее
слушать, что он говорил о ней с беспредельной нежностью и заботливостью,  не
упрекая ее ни в чем. Знаю, я сделал  это  из  себялюбия,  ради  того,  чтобы
напомнить ей о себе, но старался себя уверить, что воздаю этим  должное  его
памяти. Возможно, я и в самом деле в это верил.
     На другой день бабушка получила в ответ несколько строк; адресованы они
были к ней, но предназначались для меня. Дора была вне себя от горя, а когда
подруга спросила, хочет ли она  послать  мне  привет,  Дора,  рыдая,  только
воскликнула: "О мой дорогой, бедный мой папа!"  -  как  восклицала  все  это
время. Но она не ответила отрицательно, что я счел очень важным.
     Мистер Джоркинс, который находился в Норвуде со дня печального события,
появился в конторе только спустя некоторое время. Вместе с Тиффи он удалился
в кабинет, но скоро Тиффи выглянул и пригласил меня войти.
     - Мистер Копперфилд! - сказал мистер Джоркинс. - Мы  с  мистером  Тиффи
собираемся осмотреть конторку и ящики покойного, чтобы  наложить  печати  на
личные его бумаги и отыскать завещание. Пока нет никаких  следов  завещания.
Может быть, вы будете добры нам помочь?
     Мне уже  раньше  страстно  хотелось  знать,  что  ожидает  мою  Дору  -
например, кто будет ее  опекуном  и  тому  подобное,  -  и  это  предложение
отвечало моим желаниям. Мы тотчас же приступили к осмотру.  Мистер  Джоркинс
отпирал ящики, и мы все втроем вытаскивали  оттуда  бумаги.  Деловые  бумаги
фирмы мы откладывали в одну сторону, личные бумаги (их  было  немного)  -  в
другую. Делали это мы очень торжественно, и когда  случайно  попадались  нам
печатка, пенал, кольцо или какая-нибудь другая вещица, которую  мы  привыкли
видеть у покойного, наши голоса понижались до шепота.
     Мы опечатали уже несколько пакетов и молча продолжали разбирать пыльные
бумаги, как вдруг мистер Джоркинс произнес о своем умершем компаньоне те  же
самые слова, в каких сей последний отзывался о нем:
     - Мистер Спенлоу очень неохотно покидал  привычную  колею.  Вы  же  его
знаете! Я склонен думать, что завещания нет.
     - О нет! Я знаю, что есть, - сказал я.
     Они оба прервали работу и повернулись ко мне.
     - Когда я видел его в последний раз, он мне сказал,  что  у  него  есть
завещание и что уже давно он привел в порядок свои дела.
     Мистер Джоркинс и старый Тиффи покачали головой.
     - Это не предвещает ничего хорошего, - сказал Тиффи.
     - Отнюдь не предвещает ничего хорошего, - сказал мистер Джоркинс.
     - Неужели вы сомневаетесь... - начал я.
     - Милый мой мистер Копперфилд, - перебил Тиффи и положил  руку  мне  на
плечо,  закрыв  глаза  и  покачивая  головой,  -  если  бы  вы   пробыли   в
Докторс-Коммонс столько, сколько пробыл я, вы бы знали, что ни в одном  деле
люди не бывают так ненадежны, как в этом, и что никак нельзя  полагаться  на
их слова.
     - Но, боже мой, он сам это говорил! - настаивал я.
     - В таком случае, все ясно. Вот мое мнение:  завещания  нет!  -  сказал
Тиффи.
     Мне показалось это очень странным, но завещания действительно не  было.
Поскольку можно было судить на основании  бумаг  покойного,  он  никогда  не
помышлял о завещании: мы не нашли ни малейшего намека на него, ни  наброска,
ни заметок, сделанных с целью составить завещание. Но не менее удивило меня,
что его дела находились в полном беспорядке.  Как  мне  потом  рассказывали,
крайне трудно было установить, сколько он  должен,  сколько  уплатил  и  чем
располагал ко дню своей смерти. Вполне возможно, что  и  сам  он  в  течение
многих лет не имел об этом ясного понятия.  Мало-помалу  обнаружилось,  что,
желая соревноваться с другими в широком образе жизни,  которому  в  ту  пору
придавали  в  Докторс-Коммонс  особое  значение,  он  тратил   больше,   чем
зарабатывал, - а зарабатывал он не очень много, - и  свое  состояние,  ранее
ему принадлежавшее, если когда-нибудь оно и было  значительным  (что  весьма
мало  вероятно),  почти  совсем  исчерпал.  Пришлось  продать  обстановку  и
уступить аренду дома в Норвуде, и Тиффи, не предполагая, как заинтересован я
во всем этом, сообщил, что после уплаты долгов покойного и вычета  его  доли
для погашения безнадежных и сомнительных обязательств, выданных  фирме,  он,
Тиффи, не дал бы и тысячи фунтов за оставшееся имущество.
     Это выяснилось месяца через полтора. Все это время я ужасно  страдал  и
готов был наложить на себя руки каждый раз, когда мисс Миллс  сообщала  мне,
что моя бедняжка Дора при упоминании обо мне повторяла все одно и то же:  "О
мой дорогой, бедный мой папа!" Сообщила она также, что  у  Доры  нет  другой
родни,  кроме  двух  незамужних  теток,  сестер  мистера  Спенлоу,   которые
проживают в Патни и в течение многих лет не поддерживали с ним почти никаких
отношений. Они не то чтобы поссорились с ним (сообщила мне мисс  Миллс),  но
когда-то мистер Спенлоу, по случаю крещения Доры, пригласил их к чаю, а  они
считали себя вправе притязать на приглашение к обеду и свое мнение  выразили
письменно в той форме, что, дескать, "в интересах обеих сторон" будет лучше,
если они воздержатся от посещения. С той поры они следовали своей дорогой, а
брат - своей.
     Эти две леди вышли теперь из своего убежища и предложили Доре переехать
к ним в Патни. Дора бросилась к ним на шею и с плачем воскликнула:
     - Да, да, милые тетушки! Пожалуйста, возьмите в Патни и Джулию Миллс, и
меня, и Джипа!
     И вот вскорости после похорон они уехали в Патни.
     Право, не знаю, как мне удавалось находить время, чтобы бывать в Патни,
но я очень часто придумывал способ и повод послоняться в  тех  краях.  Желая
как можно добросовестней исполнить долг дружбы,  мисс  Миллс  вела  дневник.
Время  от  времени  она  встречалась  со  мной  на  лугу,   который   служил
общественным выгоном, и читала дневник, а если  у  нее  не  было  для  этого
времени, давала мне прочесть самому. Как я дорожил этими  записями,  образцы
которых я приведу:

     Понедельник. Моя милочка Д. все еще  очень  подавлена.  Головная  боль.
Обращаю ее внимание на то, какая чудесная мягкая шерсть у Дж. Д. ласкает Дж.
Пробуждаются воспоминания, открываются шлюзы скорби. Взрыв горя. (Не есть ли
слезы сердечная роса? Д. М.)

     Вторник. Д. слаба и нервничает. Прекрасна в своей бледности. (Нельзя ли
сказать того же о луне? Д. М.) Д., Д. М. и Дж. совершают прогулку в  карете.
Дж. выглядывает в окошко, страшно тявкает на мусорщиков, вызывает улыбку  на
заплаканном личике Д. (Из каких хрупких звеньев состоит цепь жизни! Д. М.)
     Среда. Д. сравнительно бодра. Пела ей песенку  "Вечерние  колокола"  *.
Совсем не успокоила, даже наоборот, Д.  невыразимо  расстроилась.  Нашла  ее
плачущей у нее в комнате. Прочла ей стихи о себе и о юной  газели.  Никакого
результата. Упомянула также о фигуре Терпения на монументе. (Вопрос:  почему
на монументе? Д. М.)
     Четверг. Д. чувствует себя лучше. Провела ночь спокойно. Слабый румянец
снова появился на щеках. Я решила упомянуть имя Д. К. Сделала это  осторожно
во время прогулки. Д. немедленно пришла в расстройство чувств.  "О!  Дорогая
Джулия!  О,  я  была  скверной,  недостойной  дочерью!"  Успокоила  ласками.
Набросала идеальный портрет Д. К., стоящего на краю могилы. Д. снова  пришла
в расстройство чувств: "О! Что мне делать! Что мне  делать!  О!  Увези  меня
куда-нибудь!" Я очень испугалась. Обморок  Д.  и  стакан  воды  из  таверны.
(Поэтическая параллель: пестрая надпись над  дверью;  пестрота  человеческой
жизни. Увы! Д. М.)

     Пятница. День, полный происшествий. Появляется в кухне человек с  синим
мешком. "Давайте  ботинки  леди,  которые  оставили  для  починки".  Кухарка
отвечает: "Ничего не  приказывали".  Человек  настаивает.  Кухарка  выходит,
чтобы справиться, оставляет человека одного с Дж.  Когда  она  возвращается,
человек все еще настаивает, но в  конце  концов  уходит.  Дж.  исчез.  Д.  в
отчаянии. Сообщают в полицию. Описывают человека:  нос  широкий,  ноги,  как
балюстрада на мосту. Поиски по всем направлениям. Дж. нет. Д. горько рыдает,
неутешна. Снова упоминаю о юной газели. Случай подходящий,  но  все  тщетно.
Вечером появляется незнакомый мальчишка. Его вводят в гостиную. Широкий нос,
но ноги совсем не как балюстрада. Говорит, что за фунт скажет,  где  собака.
Уклоняется от объяснений, несмотря ни на какие уговоры.  Д.  дает  фунт,  он
ведет кухарку в какой-то домик,  где  Дж.  один,  привязан  к  ножке  стола.
Радость Д., которая пляшет вокруг него,  пока  он  ужинает.  Эта  счастливая
перемена ободряет меня, я упоминаю наверху о Д. К. Снова Д. рыдает,  жалобно
восклицая "О нет! нет! Дурно  думать  о  чем-нибудь  другом,  кроме  бедного
папы!" Обнимает Дж. и засыпает в слезах. (Не следует ли Д. К. положиться  на
широкие крылья Времени? Д. М.)

     В те дни мисс Миллс и ее  дневник  были  единственным  моим  утешением.
Видеть ее, которая только что видела Дору, созерцать первую букву имени Доры
в каждой строчке этих благожелательных страничек,  предаваться  еще  большей
скорби благодаря ей - только в этом была моя отрада. Мне казалось,  будто  я
жил в карточном домике, который рухнул наземь, и среди руин  уцелели  только
мы - мисс Миллс и  я;  казалось,  будто  какой-то  злой  волшебник  заключил
невинную владычицу моего сердца в магический круг, куда я, и в  самом  деле,
могу проникнуть только на этих могущественных крыльях, способных умчать  так
далеко столько человеческих существ!

ГЛАВА XXXIX  

     Уикфилд и Хип

     Бабушка, мне кажется, была серьезно обеспокоена столь  длительным  моим
унынием и притворилась, будто ей  очень  хочется,  чтобы  я  поехал  в  Дувр
поглядеть, все ли в порядке в ее коттедже, сданном внаем, а  также  заключил
соглашение с арендатором на продление аренды. Дженет поступила на  службу  к
миссис Стронг, и там я видел ее ежедневно. Покидая Дувр, она колебалась,  не
покончить ли ей раз и  навсегда  с  отречением  от  мужского  пола,  в  духе
какового отречения она была воспитана, и не выйти ли замуж  за  лоцмана,  но
все же не отважилась на такой шаг. Не столько, кажется, из принципа, сколько
потому, что лоцман не очень ей нравился.
     Хотя мне было нелегко покинуть  мисс  Миллс,  я  охотно  согласился  на
предложение бабушки, так как это давало мне возможность  провести  несколько
спокойных часов с Агнес. Я поговорил с добряком доктором об отлучке  дня  на
три; доктор считал, что этот отпуск мне необходим,  -  по  его  мнению,  мне
следовало уехать отдохнуть подольше, но этому воспрепятствовало мое рвение -
и я решил ехать.
     Что касается Докторс-Коммонс, я мог не тревожиться  о  своей  работе  в
конторе.  Правду  сказать,  мы   не   пользовались   особой   славой   среди
первоклассных  прокторов  и  быстро  катились  вниз,  рискуя   очутиться   в
сомнительном  положении.  Фирма   считалась   посредственной   при   мистере
Джоркинсе, еще до вступления в нее мистера Спенлоу, и хотя дела  поправились
благодаря притоку новых сил и тщеславию мистера Спенлоу, но фирма все же  не
была достаточно солидна, чтобы не пошатнуться от такого удара, как внезапная
потеря главного руководителя. Все расстроилось и  пришло  в  упадок.  Мистер
Джоркинс,  несмотря  на  свою  репутацию  у  нас,  был  человек   слабый   и
неспособный, а репутация его  за  пределами  фирмы  была  не  такова,  чтобы
укрепить к нему доверие. Теперь я работал с ним, и, наблюдая, как он  нюхает
табак и не обращает ни малейшего внимания на дела, я жалел о  тысяче  фунтов
моей бабушки больше, чем когда бы то ни было.
     Но это было еще не самое худшее. Вокруг да около Докторс-Коммонс кишело
немало паразитов и прихлебателей, которые, не будучи прокторами, подвизались
на этом поприще и устраивали свои делишки через прокторов, готовых  уступить
свое имя за определенную долю добычи,  захваченной  неблаговидным  путем,  и
таких прокторов было тоже немало. Поскольку наша  фирма  стала  нуждаться  в
делах, мы завели  сношения  с  этой  достойной  шайкой  и  приманивали  этих
паразитов, побуждая их доставлять нам работу. Лицензии на брак и утверждения
завещаний людей небогатых - вот те дела, за которыми мы охотились,  так  как
они были для нас очень выгодны, но в этой погоне мы имели много  соперников.
"Перехватчики" и "зазывалы"  расставлялись  во  всех  переулках,  ведущих  к
Докторс-Коммонс, с указанием не пропускать ни одного человека в трауре и  ни
одного джентльмена, имеющего застенчивый вид, и завлекать их в конторы своих
хозяев. Эти распоряжения выполнялись столь неукоснительно, что меня  самого,
покуда не запомнили моего лица, дважды вталкивали в контору нашего  главного
конкурента.  Интересы  джентльменов,  навязывающих  свой  товар,  приходя  в
столкновение, распаляли страсти и вели  к  настоящим  боям,  и  однажды  наш
главный зазывала (раньше он служил по винному делу, а  потом  по  маклерской
части)  нанес  явное  бесчестье  Докторс-Коммонс,   разгуливая   в   течение
нескольких дней с подбитым глазом. Некоторые  из  этих  разведчиков,  учтиво
помогая выйти из кареты какой-нибудь старой леди в трауре,  не  задумываясь,
убивали любого проктора, которого она искала, рекомендовали  своего  хозяина
как его законного преемника и представителя и втаскивали старую леди (иногда
крайне пораженную) в контору своего хозяина. Таким образом  было  доставлено
ко мне немало пленников. Что же касается брачных лицензий, конкуренция  была
так велика, что какому-нибудь робкому джентльмену, нуждавшемуся в  лицензии,
ничего не оставалось делать, как отдаться в  руки  первого  попавшегося  ему
зазывалы, а не то из-за  него  начиналась  драка  и  он  становился  добычей
сильнейшего.  В  разгар  свалки  один  из  наших  клерков,  -  именно  такой
прихлебатель, - обычно должен был сидеть уже в шляпе и быть готовым ринуться
из конторы, чтобы дать присягу в канцелярии заместителя епископа  по  поводу
любой жертвы,  которая  попадала  в  наши  руки.  Система  "зазывания",  мне
кажется,  существует  и  по  сей  день.  В  последний  раз,  что  я  был   в
Докторс-Коммонс, дюжий субъект в белом фартуке, выскочив из какой-то  двери,
шепнул мне на ухо: "Брачная лицензия!" - и только с большим трудом я помешал
ему схватить меня на руки и отнести в контору проктора.
     После такого отступления перейдем к Дувру.
     С коттеджем все обстояло благополучно, и я  имел  возможность  от  всей
души поздравить бабушку, сообщив, что арендатор унаследовал ее вражду и  вел
непрерывную войну с ослами. Выполнив незамысловатое поручение и  переночевав
там одну ночь, я рано утром пошел пешком в Кентербери.  Снова  пришла  зима;
свежий,  холодный,  ветреный  день  и  раскинувшаяся  передо  мной   равнина
воскресили мои надежды.
     Придя в Кентербери, я стал бродить по старинным улицам с какой-то тихой
радостью, которая успокаивала и умиротворяла мое сердце. Висели  все  те  же
вывески, все те же имена значились над лавками, а в лавках были  все  те  же
люди. Школьные годы, казалось мне, остались  так  далеко  позади,  что  меня
удивило, сколь мало изменился город,  и  я  стал  думать  о  том,  как  мало
изменился я сам. Странно сказать, но тишина н покой, неотделимые в моей душе
от образа Агнес, царили, чудилось, и в городе, где она жила. Почтенные башни
собора, которым пронзительные крики старых грачей и галок придавали характер
большей отрешенности от мира, чем могло  бы  им  придать  полное  безмолвие;
разрушенные ворота, некогда украшенные  статуями,  уже  давно  рухнувшими  и
развеянными в прах, как обратились в прах и паломники, благочестиво  на  них
взиравшие; безмолвные закоулки, где столетний плющ  вился  по  остроконечным
крышам и развалившимся стенам; старинные дома и буколический ландшафт - поля
и фруктовые сады - все по-прежнему  овеяно  было  прозрачным  воздухом,  над
всем, реял прежний умиротворяющий дух раздумья.
     Я вошел в дом мистера Уикфилда и в маленькой низкой комнатке  в  первом
этаже, где в давние времена обычно сидел Урия Хип, увидел мистера  Микобера,
который с великим усердием что-то писал. Он был  в  черном  костюме,  как  и
подобает законнику, и в этой маленькой канцелярии казался особенно  дородным
и внушительным.
     Мистер Микобер очень обрадовался, увидев меня, но вместе с тем  немного
смутился. Он хотел тотчас же повести меня к Урии, но я отказался.
     - Если вы припоминает