ходится в ридикюле, - сказал мистер Спенлоу.
     Кажется, это был тот самый старый ридикюль, что и в пору моего детства,
с теми же стальными застежками, которые  защелкивались  так,  будто  кого-то
кусали.
     Сжав губы наподобие застежки ридикюля, мисс Мэрдстон открыла его - губы
ее также чуть-чуть разжались - и показала мне мое последнее письмо  к  Доре,
полное изъявлений в любви и преданности.
     - Это ваш почерк, мистер Копперфилд? - осведомился мистер Спенлоу.
     Меня бросило в жар, и мой голос показался мне  совсем  чужим,  когда  я
ответил:
     - Да, сэр.
     - Если не ошибаюсь, эти письма также написаны вами, мистер  Копперфилд?
- спросил мистер Спенлоу, когда мисс Мэрдстон извлекла  из  ридикюля  связку
писем, перевязанных драгоценной голубой ленточкой.
     С чувством полного  отчаяния  я  взял  у  нее  письма  и,  взглянув  на
обращения: "Моя вечно любимая Дора". "Мой обожаемый ангел", "Моя  дорогая  и
единственная" и тому подобные, густо покраснел и опустил голову.
     - Нет, нет! Благодарю. Я не намерен лишать вас этих  писем,  -  холодно
сказал мистер Спенлоу, когда я машинально протянул их ему. -  Будьте  добры,
мисс Мэрдстон, начните!
     Это нежное создание после  короткого  раздумья,  в  течение  коего  она
созерцала коврик, сухим, ханжеским тоном начала так:
     -  Должна  сознаться,  что  у  меня  с  некоторого  времени  зародились
подозрения насчет отношений мисс Спенлоу и Дэвида Копперфилда.  Я  наблюдала
за мисс Спенлоу и Дэвидом Копперфилдом, когда  они  встретились  впервые,  и
впечатление мое было не из  приятных.  Развращенность  человеческого  сердца
такова, что...
     - Вы меня обяжете,  сударыня,  если  будете  придерживаться  фактов,  -
перебил мистер Спенлоу.
     Мисс Мэрдстон опустила глаза, тряхнула головой, словно протестуя против
неподобающего вмешательства, и с видом оскорбленного достоинства продолжала:
     - Если я должна придерживаться только фактов, я  изложу  дело  возможно
короче. Может быть, это будет признано наиболее  удовлетворительным.  Я  уже
сказала, сэр, что у меня с некоторого времени зародились  подозрения  насчет
отношений мисс Спенлоу и Дэвида Копперфилда.  Я  не  раз  пыталась  получить
точные сведения, которые подтвердили бы мои подозрения, но без успеха. Я  не
решалась сообщить о них тогда отцу мисс Спенлоу, - тут она строго  поглядела
на него, - зная о том, как люди не расположены в подобных случаях  оказывать
должное добросовестному исполнению долга.
     Мистер Спенлоу, казалось, был совершенно усмирен благородной строгостью
мисс Мэрдстон и постарался  смягчить  ее  суровость,  примирительно  помахав
рукой.
     - По возвращении моем в Норвуд после отсутствия,  вызванного  женитьбой
моего  брата,  -  продолжала  мисс  Мэрдстон  высокомерным  тоном,  -  и  по
возвращении мисс Спенлоу от своей приятельницы мисс Миллс я пришла к выводу,
что  поведение  мисс  Спенлоу  сильно  укрепляет  мои  подозрения.  Я  стала
наблюдать за ней еще более внимательно.
     Милая, нежная маленькая Дора, она  и  не  подозревала  об  этих  глазах
Дракона!
     - Однако только вчера вечером я получила неопровержимые доказательства,
- продолжала мисс Мэрдстон. -  Мне  и  раньше  казалось,  что  мисс  Спенлоу
получает слишком много писем от своей приятельницы мисс Миллс. Но мисс Миллс
была ее приятельницей с полного соизволения отца - еще один меткий  удар  по
мистеру Спенлоу! - и я не могла вмешиваться в их отношения. О развращенности
человеческого  сердца  мне  не  позволяют  говорить,  но,  надеюсь,  я  могу
упомянуть - не только могу, но и должна! -  о  том,  что  кое-кому  доверяли
напрасно!
     В свою защиту мистер  Спенлоу  пробормотал,  что  против  этого  он  не
возражает.
     - Вчера вечером после чая я заметила, что собачка вертится по  гостиной
и рычит, держа что-то в зубах. Я сказала мисс  Спенлоу:  "Дора,  что  это  у
собаки в зубах? Это какая-то бумага".  Мисс  Спенлоу  ощупала  свою  блузку,
вскрикнула и подбежала к собаке. Но я помешала  ей  и  сказала:  "Дора,  моя
милая, позвольте!"
     О Джип! О злосчастный спаньель, виновник этой беды!
     - Мисс Спенлоу пыталась подкупить меня поцелуями, рабочими  шкатулками,
драгоценными безделушками, но об этом  я  умолчу.  Когда  я  приблизилась  к
собачке, та забилась под софу, и с большим трудом ее пришлось извлечь оттуда
каминными щипцами. Но и тогда она не выпускала изо рта  письма.  А  когда  я
пыталась его отнять, рискуя  быть  искусанной,  она  так  вцепилась  в  него
зубами, что пришлось поднять ее на воздух вместе с этим документом.  Наконец
я им завладела. Прочитав письмо, я сказала мисс Спенлоу, что  у  нее  должно
быть еще много таких же писем, и в конце  концов  заставила  ее  отдать  мне
связку, которая находится сейчас в руках Дэвида Копперфилда.
     Она замолчала, снова защелкнула ридикюль и закрыла рот с  таким  видом,
который свидетельствовал, что ее скорей можно сломать, но никак не согнуть.
     - Вы выслушали мисс Мэрдстон, - повернулся ко  мне  мистер  Спенлоу.  -
Теперь я прошу вас, мистер Копперфилд,  сказать,  имеете  ли  вы  что-нибудь
возразить?
     Образ пленительного сокровища моего сердца возник передо мной - вот она
плачет и рыдает всю ночь одна-одинешенька, моя  милая  испуганная  бедняжка,
вот она жалостливо просит и умоляет женщину с каменным сердцем  о  прощении,
тщетно обнимает ее,  предлагает  рабочие  шкатулки  и  безделушки,  вот  она
мучится и страдает, и все из-за меня!  -  и  этот  образ  почти  лишил  меня
последнего самообладания, которое у  меня  еще  оставалось.  Боюсь,  что  на
минуту меня охватила дрожь, хотя я изо всех сил пытался ее скрыть.
     - Мне нечего сказать, сэр, - проговорил я, - за исключением  того,  что
во всем виноват я. Это я уговорил и убедил Дору...
     - Мисс Спенлоу, прошу помнить! - величественно сказал ее отец.
     - ...скрывать все в тайне, - продолжал я,  не  желая  величать  ее  так
церемонно, - и я очень об этом сожалею.
     - Вы заслуживаете самого  сурового  порицания,  сэр,  -  сказал  мистер
Спенлоу, прохаживаясь взад и вперед по коврику перед камином  и  подчеркивая
каждое слово наклоном  не  головы,  а  всего  корпуса,  ибо  галстук  его  и
позвоночник были несгибаемы. - Вы  совершили  недостойный  поступок,  мистер
Копперфилд. Приглашая  джентльмена  к  себе  в  дом,  -  не  имеет  никакого
значения, сколько ему лет - девятнадцать, двадцать девять или девяносто, - я
оказываю  ему  доверие.  Если  он  обманывает  мое  доверие,  он   совершает
бесчестный поступок, мистер Копперфилд!
     - Я это чувствую, сэр, уверяю вас! - отозвался я. - Но я  этого  раньше
не принимал в рассуждение. Честное слово, мистер  Спенлоу,  не  принимал.  Я
люблю мисс Спенлоу так, что...
     - Вздор! Чепуха! -  покраснев,  воскликнул  мистер  Спенлоу.  -  Прошу,
мистер Копперфилд, не говорить мне, что вы любите мою дочь!
     - Но как же иначе я могу  защищать  свое  поведение,  сэр?  -  смиренно
сказал я.
     - А как вы можете вообще защищать свое поведение, сэр? - спросил мистер
Спенлоу, внезапно остановившись на коврике перед  камином.  -  Вы  подумали,
мистер Копперфилд, о своем возрасте и о возрасте моей дочери? Вы подумали  о
том, что значит подрывать доверие, которое мы с дочерью должны питать друг к
другу? Вы подумали о положении, которое занимает  моя  дочь  в  обществе,  о
планах, какие я строил в связи  с  ее  будущим,  о  тех  относящихся  к  ней
распоряжениях, которые я мог бы сделать в своем завещании? Вы обо всем  этом
думали, мистер Копперфилд?
     - Должен сознаться, сэр, очень мало, -  ответил  я,  стараясь  говорить
почтительно и с сожалением, которое я в самом деле испытывал. - Но, поверьте
мне, я думал о своем собственном положении. Когда я вам сообщил  о  нем,  мы
были уже помолвлены и...
     - Покорнейше вас прошу, мистер Копперфилд, не говорить мне о помолвках!
- перебил мистер Спенлоу, уподобляясь больше чем когда бы то ни было  Панчу,
ибо, как и Панч, он энергически хлопнул одной  рукой  по  другой,  что  я  и
заметил, несмотря на все мое отчаяние.
     Мисс Мэрдстон, доселе невозмутимая, сухо и презрительно засмеялась.
     - Когда я вам сообщил, сэр, о том, что положение мое изменилось, тайное
соглашение,  к  которому  я  имел  несчастье  склонить  мисс  Спенлоу,   уже
существовало, - начал я снова, заменив, таким образом, неприятное  для  него
выражение. - Как только произошла эта перемена в моем  положении,  я  напряг
всю мою волю и употребил все мои силы, чтобы его улучшить. Я уверен, что  со
временем мне удастся его улучшить! Не назначите ли вы мне срок? Любой  срок?
Мы оба так молоды, сэр...
     - Вы правы, вы оба очень  молоды!  -  перебил  мистер  Спенлоу,  кивнув
несколько раз головой и сильно нахмурившись. - Все это вздор. А вздору  надо
положить конец. Возьмите назад эти письма и бросьте их в огонь.
     Дайте мне письма  мисс  Спенлоу,  и  я  также  брошу  их  в  огонь.  Вы
понимаете, разумеется, что в будущем наши встречи могут  происходить  только
здесь, в Докторс-Коммонс, и мы должны условиться: не упоминать впредь о том,
что произошло. Послушайте, мистер Копперфилд, вы не лишены  благоразумия,  а
это единственный выход, который надо признать благоразумным.
     Нет. Я и помыслить не мог о том, чтобы с этим  согласиться.  Мне  очень
жаль, но есть нечто более высокое, чем  благоразумие.  Любовь  превыше  всех
земных соображений, и я люблю Дору до безумия, а она  любит  меня.  В  таких
выражениях я это не сказал, - насколько мог, я их смягчил, - но именно это я
имел в виду и был непреклонен. Я совсем не думал о том, что могу  показаться
смешным, но я знаю, что был непреклонен.
     - Прекрасно, мистер Копперфилд. Я постараюсь повлиять на  мою  дочь,  -
сказал мистер Спенлоу.
     Мисс Мэрдстон издала выразительный  звук  -  протяжно  втянула  в  себя
воздух, - звук, который не был ни вздохом, ни стоном, но похож был и на то и
на другое, - давая нам  понять,  что,  по  ее  мнению,  эту  меру  следовало
применить прежде всего.
     - Я постараюсь повлиять на мою дочь, - повторил мистер Спенлоу, получив
такую поддержку. - Вы отказываетесь взять эти письма, мистер Копперфилд?
     Дело в том, что я положил их на стол.
     Да. Я заявил, что, надеюсь, он меня простит, но я не  считаю  возможным
взять их от мисс Мэрдстон.
     - И от меня также? - спросил мистер Спенлоу. Весьма почтительно  я  это
подтвердил: и от него также.
     - Прекрасно! - сказал мистер Спенлоу.
     Воцарилось молчание, и я не знал, уходить ли  мне,  или  оставаться.  В
конце концов я медленно направился к двери,  собираясь  сказать,  что,  быть
может, удалившись, тем самым пойду  навстречу  его  желанию,  как  вдруг  он
обратился ко мне с видом,  я  бы  сказал,  поистине  благочестивым,  глубоко
засунув руки в карманы сюртука:
     - Должно быть, вам известно, мистер Копперфилд, что я не  совсем  лишен
земных благ и что моя дочь - самое дорогое и близкое мне существо?
     Я поспешил сказать, что если моя  страстная  любовь  и  заставила  меня
совершить  ошибку,  то,  я  надеюсь,  эта  ошибка  не  дает  ему   оснований
заподозрить меня в корыстолюбии.
     - Я не на это намекал, - сказал мистер Спенлоу,  -  и  для  вас  самих,
мистер Копперфилд, да и для  всех  нас  было  бы  лучше,  если  бы  вы  были
корыстолюбивы, я хочу сказать - более рассудительны и меньше увлекались всем
этим юношеским вздором. Вот именно. Я повторяю - но совсем с  другой  целью:
вам, вероятно,  известно,  что  у  меня  есть  некоторые  средства,  которые
останутся моей дочери?
     Я допускал такую возможность.
     - Вряд ли вы могли предположить, что я не написал завещания,  когда  мы
ежедневно  сталкиваемся  здесь,  в  Докторс-Коммонс,  с  самым  необъяснимым
пренебрежением к устроению своих дел путем завещательных  распоряжений  -  с
тем  пренебрежением,  в  котором,  может  быть,   самым   странным   образом
обнаруживается непоследовательность  человеческой  природы.  Не  так  ли?  -
сказал мистер Спенлоу.
     Я наклонил голову в знак согласия.
     -  И  я  не  могу  допустить,  чтобы  те  распоряжения,  какие  я  счел
необходимым сделать в пользу моей дочери, поставлены были в  зависимость  от
юношеских глупостей вроде настоящей! - сказал мистер  Спенлоу  под  наплывом
благочестивых чувств, медленно покачиваясь на каблуках.  -  Да,  это  только
глупость. Чистый вздор! Скоро он будет весить не больше пушинки. Но  если  с
этой глупой затеей не будет сразу покончено, я могу - да,  я  могу!  -  быть
вынужденным в решительный момент защитить ее и  обезопасить  от  последствий
любого глупого шага на пути к браку. А теперь я надеюсь, мистер  Копперфилд,
что вы не заставите меня еще раз, хотя бы  на  четверть  часа,  открыть  эту
закрытую  страницу  в  книге  жизни  и  хотя  бы  на  четверть  часа   вновь
возвращаться к неприятному вопросу, давно улаженному.
     В его манере говорить было безмятежное спокойствие, -  то  спокойствие,
каким  осеняет  душу  заход  солнца,  и  это  произвело  на  меня   огромное
впечатление. Он казался таким кротким и умиротворенным, он  привел  в  такой
образцовый порядок свои дела, что, размышляя об этом,  сам  умилялся.  Право
же, я видел у него на глазах слезы, вызванные этим умилением.
     Но что мне было делать? Я не мог отречься ни  от  Доры,  ни  от  своего
собственного сердца. Когда он посоветовал мне в течение недели  поразмыслить
над его словами, мог ли я сказать, что не нуждаюсь в этой неделе? Но разве я
не знал в то же время, что, сколько бы недель я ни размышлял, ничто не может
повлиять на такую любовь, как моя?
     - А тем временем посоветуйтесь с мисс Тротвуд  или  с  кем-нибудь,  кто
знает жизнь, - сказал мистер Спенлоу,  оправляя  обеими  руками  галстук.  -
Подумайте недельку, мистер Копперфилд.
     Я уступил и покинул комнату, стараясь,  чтобы  мое  лицо,  несмотря  на
уныние и отчаяние, выражало непреклонность. Нахмуренные брови мисс  Мэрдстон
провожали меня до дверей, - я упоминаю о ее бровях, а не  о  глазах  потому,
что на ее лице брови играли куда более значительную роль, - и ее взгляд  так
похож был на тот, каким она, бывало, смотрела на меня по утрам,  в  этот  же
час, в гостиной в Бландерстоне, что мне почудилось, будто я снова запутался,
отвечая урок, а на моем сердце мертвым  грузом  лежит  этот  старый  ужасный
учебник правописания с  овальными  гравюрами,  которые  я  в  своем  детском
воображении уподоблял стеклам очков, вынутым из оправы.
     Когда я вернулся в  контору  и,  пряча  лицо  от  старого  Тиффи  и  от
остальных,  уселся  за  своей  конторкой  в   уголке,   думая   о   нежданно
разразившейся катастрофе и  горько  проклиная  Джипа,  меня  охватила  такая
тревога за Дору, что не знаю, как это я не схватил шляпу и не помчался сломя
голову в Норвуд. Мысль о том, что они запугивают ее и  доводят  до  слез,  а
меня там нет, чтобы ее успокоить, была совершенно невыносима и побудила меня
написать безумное письмо мистеру Спенлоу, умоляя его избавить ее от расплаты
за мою ужасную судьбу. Я упрашивал  его  пощадить  ее  нежную  натуру  -  не
сломать хрупкий цветок - и, насколько помнится, писал ему так, как будто  он
был не ее отец, а людоед или Уонтлейский дракон *. Это письмо я запечатал  и
до его прихода в контору положил ему на стол, а когда он появился, я видел в
приоткрытую дверь его кабинета, что он взял со стола письмо и прочел.
     В течение всего утра он не проронил ни слова о письме, но,  прежде  чем
уйти днем из конторы, позвал  меня  в  кабинет  и  сказал,  что  я  могу  не
беспокоиться о благополучии его дочери. По его словам, он убедил ее, что все
это вздор,  и  больше  ему  не  о  чем  с  ней  говорить.  Он  считает  себя
снисходительным отцом (так оно, впрочем, и было), а я могу не утруждать себя
заботами о ней.
     - Если вы будете делать глупости и упорствовать, мистер Копперфилд,  вы
принудите меня снова отослать ее на время за границу, - заявил он.  -  Но  я
лучшего о вас мнения и надеюсь, что вы через  несколько  дней  образумитесь.
Что касается до мисс Мэрдстон  (я  упомянул  о  ней  в  письме),  я  доверяю
бдительности этой леди и чувствую себя обязанным ей, но она получила твердое
указание  не  затрагивать  этого  вопроса.  Я  хочу  только  одного,  мистер
Копперфилд: чтобы это было забыто. И все,  что  вы  можете  сделать,  мистер
Копперфилд, - забыть.
     Все, что я могу сделать! В записке, которую я написал мисс Миллс,  я  с
горечью цитировал эту фразу. - Все, что я могу сделать, - писал я с  мрачным
сарказмом, - Это забыть  Дору!  И  это  было  "все"!  Я  просил  мисс  Миллс
увидеться со мной  в  тот  же  вечер.  Если  этого  нельзя  было  сделать  с
разрешения и ведения мистера Миллса, я просил о тайном свидании  в  комнатке
за кухней, где находился каток для белья. Я сообщал  ей,  что  мой  рассудок
пошатнулся на своем троне и она одна  может  предотвратить  его  падение.  Я
подписал письмо: "Пребывающий  в  исступлении  ваш",  и  когда,  прежде  чем
отправить с посыльным, перечитал все произведение, то не мог  отделаться  от
чувства, что его стиль, пожалуй, похож на стиль мистера Микобера.
     Все же я послал его. Вечером я отправился к мисс Миллс и бродил  вокруг
ее дома до тех пор, пока ее  служанка  потихоньку  не  впустила  меня  и  не
провела с черного хода в комнатку за  кухней.  Потом  я  убедился,  что  мне
решительно ничто не мешало войти через парадный вход и явиться  в  гостиную,
если бы не любовь мисс Миллс к романтике и таинственности.
     В комнатке за кухней, как и следовало ждать, я бесновался. Мне кажется,
я явился туда с целью разыграть  из  себя  дурака  и,  надо  прямо  сказать,
добился своего. Мисс Миллс получила от Доры написанную второпях  записку,  в
которой та извещала, что все открылось; "О,  прошу  тебя,  Джулия,  приходи,
немедленно приходи!" - молила Дора. Но мисс Миллс еще не ходила к  ней,  ибо
не была уверена, что ее присутствие будет  угодно  высшим  силам.  Нас  всех
застигла ночь в пустыне Сахаре.
     У мисс Миллс был в запасе поток слов, и она излила его  на  меня.  Хотя
она смешала свои слезы с  моими,  но  я  почувствовал,  что  наше  несчастье
доставило ей огромное наслаждение. Она, если можно так  выразиться,  лелеяла
это несчастье, чтобы извлечь из него все, что только возможно. По ее словам,
между Дорой и мной разверзлась бездна, и только Любовь  может  соединить  ее
края своей радугой. В этом жестоком мире Любовь должна страдать - так всегда
было и так всегда будет. Но, по мнению мисс Миллс, это  не  имеет  значения.
Опутанные паутиной сердца разорвут в конце концов путы,  и  тогда-то  Любовь
будет отомщена.
     Это было  не  весьма  утешительно,  но  мисс  Миллс  отнюдь  не  хотела
обольщать меня обманчивыми надеждами. Мне стало куда хуже, чем было  раньше,
и я почувствовал (о чем и сказал с глубокой  благодарностью),  что  она  мне
истинный друг. Мы порешили, что утром она первым делом отправится к  Доре  и
любым способом - взглядами или словами - сообщит ей о том, как я ее обожаю и
в каком  нахожусь  отчаянии.  Подавленные  скорбью,  мы  расстались,  и  мне
кажется, мисс Миллс была вполне удовлетворена.
     Вернувшись домой, я рассказал обо всем бабушке и, невзирая на все,  что
она могла мне сказать, лег спать в отчаянии. В отчаянии я встал  утром  и  в
отчаянии вышел из  дому.  Было  субботнее  утро,  и  я  прямо  направился  в
Докторс-Коммонс.
     Подходя к нашей конторе, я очень удивился, когда издали увидел у дверей
рассыльных, о чем-то беседующих, и кучку зевак, которые смотрели  в  наглухо
закрытые окна. Я ускорил шаги, прошел между собравшимися, недоумевая, почему
они так пристально меня разглядывают, и поспешно вошел в контору.
     Там были клерки, но никто ничего не делал. Старый Тиффи - в первый  раз
в своей жизни, думается мне, - сидел на чьем-то чужом табурете и не  повесил
на гвоздь своей шляпы.
     - Ка