бещала мне это, мы оба горячо поцеловали замочную скважину
- помню, я погладил ее рукой, словно это было милое лицо  Пегготи,  -  и  мы
расстались. С той ночи в моей  душе  зародилось  новое  чувство  к  Пегготи,
которое мне трудно определить. Нет, она не заменила мне мать, этого никто не
смог бы сделать, но она заполнила пустоту в моем сердце, и во  мне  возникло
такое чувство к ней, которого я  не  испытывал  ни  к  одному  человеческому
существу. Было что-то забавное в этой привязанности к ней, и,  однако,  умри
Пегготи - я не знаю, как бы я вел себя и какой трагедией  это  бы  для  меня
было.
     Поутру  мисс  Мэрдстон  появилась,  как  обычно,  и  сказала,   что   я
отправляюсь в школу (что уже не было для меня новостью, как  она  полагала).
Она сообщила  также,  что,  одевшись,  я  должен  спуститься  в  гостиную  и
позавтракать. Там я застал мою мать, очень бледную, с покрасневшими глазами;
я упал в ее объятия и от всего исстрадавшегося моего сердца умолял  простить
меня.
     - О Дэви! - сказала она. - Как ты  мог  причинить  боль  тому,  кого  я
люблю! Старайся исправиться, молись, чтобы исправиться! Я  тебя  прощаю,  но
мне так горько, Дэви, что у тебя в сердце таятся такие недобрые чувства.
     Они убедили ее в том, что я  никуда  не  годный  мальчишка,  и  это  ее
печалило больше, чем мой отъезд. Я с горечью это  почувствовал.  Я  старался
проглотить свой прощальный завтрак, но слезы капали на бутерброд и струились
в чашку с чаем. Я видел, как моя мать время от времени посматривает на меня,
затем, бросив  взгляд  на  бдительную  мисс  Мэрдстон,  опускает  глаза  или
отворачивается.
     - Сундучок мистера Копперфилда! - распорядилась мисс Мэрдстон, когда  у
калитки послышался стук колес.
     Я искал взглядом Пегготи, но это была не она;  ни  Пегготи,  ни  мистер
Мэрдстон не появлялись. В дверях стоял возчик, мой старый знакомый; принесли
сундучок и поставили в повозку.
     - Клара! - произнесла мисс Мэрдстон предостерегающим тоном.
     - Сейчас, милая Джейн!  -  ответила  мать.  -  До  свиданья,  Дэви.  Ты
уезжаешь, но это для твоей же пользы.  До  свиданья,  дитя  мое.  Ты  будешь
приезжать домой на каникулы. Постарайся исправиться.
     - Клара! - повторила мисс Мэрдстон.
     - Да, да, милая Джейн! - отозвалась мать,  обнимая  меня.  -  Я  прощаю
тебя, мой мальчик. Да благословит тебя бог!
     - Клара! - снова повторила мисс Мэрдстон.
     Мисс Мэрдстон любезно вызвалась проводить меня до повозки и  по  дороге
выразила надежду, что я раскаюсь и избегну плохого конца; затем я  взобрался
в повозку, и лошадь лениво тронулась в путь.

ГЛАВА V 

     Меня отсылают из родного дома

     Мы проехали, быть может, около полумили, и мой  носовой  платок  промок
насквозь, когда возчик вдруг остановил лошадь.
     Выглянув, чтобы узнать причину остановки, я, к изумлению своему, увидел
Пегготи, которая выбежала из-за живой изгороди и уже карабкалась в  повозку.
Она обхватила меня обеими руками и с такой силой прижала к  своему  корсету,
что очень больно придавила мне нос, хотя  я  заметил  это  гораздо  позднее,
обнаружив, каким  он  стал  чувствительным.  Ни  единого  слова  не  сказала
Пегготи. Освободив одну руку, она погрузила ее по локоть в карман и извлекла
оттуда несколько бумажных мешочков с пирожными, которые  рассовала  по  моим
карманам, а также и кошелек, который сунула мне в руку, но ни единого  слова
не сказала она. Еще раз, в последний раз обхватив меня  обеими  руками,  она
вылезла  из  повозки  и  побежала  прочь;  и  я  убежден  теперь,  и  всегда
придерживался такого мнения, что у нее не  осталось  ни  одной  пуговицы  на
платье. Одну из тех, что отлетели, я подобрал и долго хранил  как  память  о
ней.
     Возчик посмотрел на меня, словно спрашивая, вернется ли она. Я  покачал
головой и сказал, что вряд ли.
     - Ну, так пошла! - обратился возчик к своей ленивой лошади, и та пошла.
     Выплакав все свои слезы, я стал подумывать, стоит ли плакать  еще,  тем
более что,  насколько  я  мог  припомнить,  ни  Родрик  Рэндом,  ни  капитан
королевского британского  флота,  попав  в  тяжелое  положение,  никогда  не
плакали. Возчик, видя, что я утвердился в этом решении, предложил расстелить
мой носовой платочек на спине лошади, чтобы  он  просох.  Я  поблагодарил  и
согласился, и каким маленьким показался он тогда!
     Теперь я мог на досуге рассмотреть кошелек. Это был кошелек из  толстой
кожи, с застежкой, а в нем лежали три блестящих шиллинга,  которые  Пегготи,
очевидно, начистила мелом для вящего моего удовольствия. Но в этом  кошельке
была еще большая драгоценность: две  полукроны,  завернутые  в  бумажку,  на
которой было написано рукою моей матери: "Для Дэви. С любовью". Я  пришел  в
такое волнение, что спросил возчика,  не  будет  ли  он  так  любезен  и  не
достанет ли мой носовой платок, но он сказал, что  лучше  мне  обойтись  без
него, и я решил, что, пожалуй, это так; поэтому  я  вытер  глаза  рукавом  и
перестал плакать.
     Да, перестал; впрочем, после недавних потрясений,  я  все  еще  изредка
громко всхлипывал. Мы протрусили рысцой еще некоторое  время,  и  я  спросил
возчика, будет ли он везти меня всю дорогу.
     - Всю дорогу куда? - осведомился возчик.
     - Туда! - сказал я.
     - Куда туда? - спросил возчик.
     - Туда, недалеко от Лондона, - объяснил я.
     - Да ведь эта лошадь, - тут возчик дернул вожжой,  чтобы  указать  мне,
какая именно, - эта лошадь свалится, как околевшая  свинья,  раньше  чем  мы
проедем полпути.
     - Значит, вы едете только до Ярмута? - спросил я.
     - Правильно, - сказал возчик. - А там я вас доставлю к почтовой карете,
а почтовая карета доставит вас туда... куда понадобится...
     Так как для возчика (звали его мистер Баркис) это была длинная речь - я
уже заметил  в  одной  из  предшествующих  глав,  что  он  был  темперамента
флегматического и  отнюдь  не  словоохотлив,  -  я  предложил  ему,  в  знак
внимания, пирожное, которое он проглотил целиком, точь-в-точь  как  слон,  и
его широкая физиономия осталась такой  же  невозмутимой,  какою  была  бы  в
подобных обстоятельствах физиономия слона.
     - Это она их делала? - спросил мистер Баркис, ссутулившийся на  передке
повозки и упершийся локтями в колени.
     - Вы говорите о Пегготи, сэр?
     - Вот-вот. О ней, - сказал мистер Баркис.
     - Да, она делает всякие пирожные и все для нас готовит.
     - Да ну? - вымолвил мистер Баркис.
     Он выпятил губы так, будто собирался свистнуть, однако не свистнул.  Он
сидел и смотрел на  уши  лошади,  словно  увидел  там  что-то  до  сей  поры
невиданное; так сидел он довольно долго. Затем он спросил:
     - А любимчиков нет?
     - Вы говорите о блинчиках, мистер Баркис? - Я решил, что  он  не  прочь
закусить и явно намекает на это лакомство.
     - Любимчиков, - повторил мистер Баркис. - Она ни с кем не гуляет?
     - Кто? Пегготи?
     - Да. Она.
     - О нет! У нее никогда не было никаких любимчиков.
     - Вот оно как! - сказал мистер Баркис.
     Снова он выпятил губы так, как будто собирался  свистнуть  и  снова  не
свистнул, но по-прежнему смотрел на уши лошади.
     - Так, значит, она, - сказал мистер Баркис после  долгого  раздумья,  -
так, значит,  она  делает  все  эти  яблочные  пироги  и  стряпает  все  что
полагается?
     Я отвечал, что так оно и есть.
     - Ну, так вот что я вам скажу, -  начал  мистер  Баркис.  -  Может,  вы
будете ей писать?
     - Я непременно ей напишу, - ответил я.
     - Так. Ну, так вот, - сказал он, медленно переводя взгляд  на  меня.  -
Если вы будете ей писать, может не забудете сказать,  что  Баркис  очень  не
прочь, а?
     - Что Баркис очень не прочь, - наивно повторил я. - И это  все,  что  я
должен передать?
     - Да-а... - раздумчиво сказал он. - Да-а-а... Баркис очень не прочь.
     - Но вы завтра же вернетесь в Бландерстон, мистер Баркис, - сказал я  и
запнулся, вспомнив о том, что я тогда  буду  уже  очень  далеко,  -  и  сами
сможете передать это гораздо лучше, чем я.
     Однако он, мотнув головой, отверг это предложение и снова повторил свою
прежнюю просьбу, с величайшей серьезностью сказав:
     - Баркис очень не прочь. Вот какое поручение.
     Я охотно взялся его выполнить.  В  тот  же  день,  дожидаясь  кареты  в
ярмутскои гостинице, я раздобыл лист бумаги и чернильницу  и  написал  такую
записку Пегготи: "Дорогая моя Пегготи. Я приехал сюда  благополучно.  Баркис
очень не прочь. Передай маме мой горячий привет. Твой любящий Дэви. P. S. Он
говорит, что непременно хочет, чтобы ты знала: Баркис очень не прочь".
     Когда я взял это  дело  на  себя,  мистер  Баркис  снова  погрузился  в
глубокое молчание, а я, совершенно  измученный  всеми  недавними  событиями,
улегся на мешке в повозке и заснул. Я спал крепко,  пока  мы  не  прибыли  в
Ярмут, который показался мне таким незнакомым и чужим, когда мы  въехали  во
двор  гостиницы,  что  я  сразу  распрощался  с  тайной  надеждой  встретить
кого-нибудь из членов семейства мистера Пегготи, - может быть, даже  малютку
Эмли.
     Карета, вся сверкающая, стояла во дворе, но лошадей еще не впрягали,  и
благодаря  такому  ее  виду  казалось  совершенно  невероятным,  чтобы   она
когда-нибудь отправилась в Лондон. Я размышлял об  этом  и  недоумевал,  что
станется в конце концов с моим сундучком, который мистер Баркис поставил  на
мощеном дворе возле шеста (он въехал во двор, чтобы повернуть свою повозку),
и что станется в конце концов со мной, когда из окна, в котором висели битая
птица и части мясной туши, выглянула какая-то леди и спросила:
     - Это и есть юный джентльмен из Бландерстона?
     - Да, сударыня, - ответил я.
     - Как фамилия? - осведомилась леди.
     - Копперфилд, сударыня, - сказал я.
     - Это не то, - возразила леди. -  Ни  для  кого  с  такой  фамилией  не
заказывали здесь обеда.
     - Может быть, Мэрдстон, сударыня? - сказал я.
     - Если вы мистер Мэрдстон, то почему же  вы  называете  сначала  другую
фамилию? - спросила леди.
     Я объяснил  этой  леди  положение  дел,  после  чего  она  позвонила  в
колокольчик и крикнула:
     - Уильям, покажи ему, где столовая!
     Из кухни в другом конце  двора  выбежал  лакей  и,  по-видимому,  очень
удивился, что показать столовую он должен всего-навсего мне.
     Это была большая, длинная комната с большими географическими картами на
стене. Вряд ли я почувствовал бы себя более бесприютным, если бы  эти  карты
были настоящими чужеземными странами, а меня забросило  судьбою  в  одну  из
них. Мне казалось непростительной вольностью сидеть  с  шапкой  в  руках  на
краешке стула у двери, а когда лакей накрыл стол  скатертью  специально  для
меня и поставил судки, я, должно быть, весь покраснел от смущения.
     Он принес мне отбивных котлет и овощей и так порывисто  снял  крышки  с
блюд, что я испугался, не обидел ли я его. Но опасения мои рассеялись, когда
он придвинул мне стул к столу и очень приветливо сказал:
     - Ну-с, великан, пожалуйте!
     Я  поблагодарил  его  и  занял  место  за  столом,  но  убедился,   что
чрезвычайно трудно управляться ножом и вилкой и не обливаться соусом,  когда
он стоит тут же, против меня, смотрит в упор и  заставляет  меня  заливаться
жгучим румянцем всякий  раз,  как  я  встречаюсь  с  ним  глазами.  Когда  я
приступил ко второй котлете, он сказал:
     - Для вас заказано полпинты эля. Не желаете ли выпить его сейчас?
     Я поблагодарил его и сказал:
     - Да.
     Он налил мне эля из кувшина в большой стакан и поднял его, держа против
света, чтобы я мог полюбоваться.
     - Ей-ей, многовато как будто, - сказал он.
     - В самом деле многовато, - согласился я, улыбаясь: я был в восторге от
того, что он  оказался  таким  любезным.  Он  был  прыщеват,  глаза  у  него
блестели, волосы на голове стояли торчком, и вид он имел очень  дружелюбный,
когда, подбоченившись одной рукой, держал в другой руке против света стакан.
     - Был здесь вчера один джентльмен, - сказал он, -  дородный  джентльмен
по фамилии Топсойер - может быть, вы его знаете?
     - Нет, не думаю... - сказал я.
     - В коротких штанах и гамашах, широкополой шляпе, сером сюртуке, на шее
платок с крапинками, - объяснил лакей.
     - Нет, я не имею удовольствия... - смущенно вымолвил я.
     - Он явился сюда, - продолжал лакей, глядя на  свет  сквозь  стакан,  -
заказал стакан этого эля - требовал во что бы то ни  стало,  как  я  его  ни
отговаривал! - выпил и... упал мертвый.  Эль  оказался  слишком  старым  для
него. Не следовало и нацеживать, что правда то правда.
     Я был поражен, услыхав  о  таком  печальном  событии,  и  заявил,  что,
пожалуй, лучше выпью воды.
     - Видите ли, - сказал лакей, который,  закрыв  один  глаз,  по-прежнему
смотрел на свет сквозь стакан, - у нас  здесь  не  любят,  когда  что-нибудь
заказано зря. Хозяйка и повар обижаются. Но, если хотите, я выпью этот  эль.
Я-то к нему привык, а привычка - это все. Не думаю, чтобы он  мне  повредил,
если я запрокину голову и выпью залпом. Не возражаете?
     Я отвечал, что он окажет мне большую услугу, выпив эль, но только в том
случае, если, по его мнению, это для него  безопасно.  Признаюсь,  когда  он
запрокинул голову и залпом выпил стакан, я ужасно боялся, что его  постигнет
судьба злополучного мистера Топсойера и он бездыханный упадет на  ковер.  Но
эль ему не повредил. Наоборот, мне  показалось,  что  он  даже  повеселел  и
приободрился.
     - Что у нас тут такое? - осведомился он, тыча  вилкой  в  блюдо.  -  Не
котлеты ли?
     - Котлеты, - подтвердил я.
     - Помилуй бог! - воскликнул он. - А я и не знал, что  это  котлеты!  Да
ведь котлета как раз и нужна, чтобы это пиво не  имело  дурных  последствий!
Вот удача!
     Одной рукой он взял за косточку котлету, а другой картофелину  и  уплел
их с большим аппетитом, к величайшему моему  удовольствию.  После  этого  он
взял еще одну котлету и еще одну картофелину, а  потом  еще  котлету  и  еще
картофелину. Покончив с ними, он принес пудинг и, поставив его передо  мной,
как будто призадумался и несколько минут предавался размышлениям.
     - Ну, как пирог? - спросил он, очнувшись.
     - Это пудинг, - возразил я.
     - Пудинг! - воскликнул он. - Ах, боже мой, и в самом деле.  Как?  -  Он
придвинулся ближе. - Неужели вы хотите сказать, что это слоеный пудинг?
     - Да, совершенно верно.
     - Слоеный пудинг! - повторил он, беря столовую ложку. - Да ведь это мой
любимый  пудинг!  Вот  удача!  А  ну-ка,  малыш,  посмотрим,   кому   больше
достанется.
     Ему,  несомненно,  досталось  больше.  Несколько  раз  он  умолял  меня
приналечь и выйти победителем, но так велика была разница между его столовой
ложкой и моей чайной, его быстротой и моей, его  аппетитом  и  моим,  что  я
после первого же глотка остался далеко  позади  и  не  имел  никаких  шансов
догнать его. Мне кажется, я не видывал человека, который так наслаждался  бы
пудингом; а когда с пудингом было покончено, он все еще посмеивался,  словно
продолжал наслаждаться.
     Вот тогда-то, убедившись в его дружелюбии и общительности, я и попросил
у него перо, чернила и лист бумаги, чтобы написать  Пегготи.  Он  не  только
принес все это немедленно, но и был так внимателен, что  смотрел  через  мое
плечо, пока я писал. Когда я закончил письмо, он спросил меня, в какую школу
я еду.
     Я отвечал: "Недалеко от Лондона" - это было все, что я знал.
     - Ах, боже мой! - воскликнул он, впадая в уныние. - Вот жалость-то!
     - Почему? - спросил я его.
     - О господи! - сказал он, покачивая головой. - Это та самая школа,  где
мальчику сломали ребра... два ребра... Маленькому  мальчику.  Я  думаю,  ему
было... позвольте-ка, вам примерно сколько лет?
     Я отвечал, что мне пошел девятый год.
     - Как раз ровесник ему, - сказал он. - Ему было  восемь  лет  и  восемь
месяцев, когда сломали второе и покончили с ним.
     Я не мог скрыть ни  от  самого  себя,  ни  от  лакея,  что  это  весьма
неприятное совпадение, и  осведомился,  как  это  случилось.  Его  ответ  не
улучшил моего расположения духа, ибо состоял  из  двух  мрачных  слов:  "Его
секли".
     Звук рожка во дворе раздался как раз вовремя,  чтобы  отвлечь  меня  от
моих мыслей, я встал и с чувством гордости и смущения от того,  что  у  меня
есть кошелек (который я достал из кармана), нерешительно осведомился,  нужно
ли за что-нибудь платить.
     - За лист почтовой бумаги, - ответил лакей. - Вы покупали  когда-нибудь
лист почтовой бумаги? Я не мог припомнить такого случая.
     - Он стоит дорого из-за налогов, - пояснил  лакей.  -  Три  пенса.  Вот
какими налогами нас обкладывают в этой  стране.  Больше  ничего  платить  не
надо, разве что лакею. О чернилах нечего говорить. На этом теряю я.
     -  Скажите,  пожалуйста,  а  сколько  бы  вы...  сколько  я...  сколько
следовало бы мне... какую сумму полагается  заплатить  лакею?  -  краснея  и
заикаясь, осведомился я.
     - Не будь у меня семьи и не заболей эта семья ветряной оспой, -  сказал
лакей, - я не взял бы и шести пенсов. Если  бы  я  не  содержал  престарелой
мамаши и хорошенькой сестры, - тут лакей пришел в крайнее волнение, -  я  не
взял бы и фартинга. Если бы я служил на хорошем месте и со  мной  обращались
здесь по-хорошему, я попросил бы сам принять от  меня  какую-нибудь  мелочь,
вместо того чтобы брать чаевые. Но я питаюсь объедками и сплю  на  мешках  с
углем...	--
     Тут лакей залился слезами.
     Я был очень огорчен его невзгодами и почувствовал, что дать ему меньше,
чем девять пенсов, было бы поистине жестоко и бессердечно. Поэтому я  вручил
ему один из моих блестящих шиллингов, который он  принял  очень  смиренно  и
почтительно и немедленно вслед за этим  подбросил  монету  большим  пальцем,
чтобы убедиться в ее полноценности.
     Когда мне помогли взобраться на  заднее  сидение  на  крыше  кареты,  я
пришел в некоторое замешательство, обнаружив, что меня  заподозрили  в  том,
будто я съел весь обед без всякой  посторонней  помощи.  Узнал  я  об  этом,
услышав, как леди, высунувшись из окна, сказала кондуктору: "Последи за этим
ребенком, Джордж, как бы он не лопнул!" Кроме того, я заметил, что служанки,
работавшие в доме, вышли, чтобы похихикать и поглазеть на меня как на  юного
феномена. Мой несчастный друг, лакей, который уже совсем пришел в  себя,  не
проявляя ни малейших признаков смущения, дивился вместе со  всеми.  Если  бы
могли возникнуть у меня какие-нибудь сомнения на его счет, они  должны  были
возникнуть именно тогда, но я склонен думать,  что  благодаря  простодушному
доверию ребенка и присущему детям уважению к старшим (качества,  которые,  к
сожалению, у иных детей слишком рано уступают место  житейской  мудрости)  у
меня даже в ту минуту не мелькнуло никаких серьезных подозрений.
     Признаюсь,  мне  было  совсем  несладко,  когда  я,  отнюдь   того   не
заслуживая, стал мишенью шуток, которыми  обменивались  кучер  и  кондуктор,
утверждая, что карета оседает на задние колеса, - поскольку я сижу сзади,  -
и что куда правильнее было бы, если бы я путешествовал в фургоне.  Весть  об
обжорстве, в котором меня заподозрили, разнеслась среди наружных пассажиров,
и они также стали подсмеиваться надо мной, осведомлялись, будут  ли  платить
за меня в школу вдвойне или втройне, заключен ли особый договор,  или  же  я
поступаю на обычных условиях, и задавали другие подобного рода  вопросы.  Но
вот что было хуже всего: я знал, что, когда представится случай, мне  стыдно
будет есть, и после весьма легкого обеда я обречен страдать  от  голода  всю
ночь, так как второпях оставил  свои  пирожные  в  гостинице.  Мои  опасения
оправдались. Когда мы сделали остановку, чтобы поужинать, у меня не  хватило
храбрости принять участие в ужине, хотя я был очень не прочь это сделать,  и
я уселся у камина и сказал, что ничего не хочу. Это не спасло меня о