свое  семейство.  Однако  обстоятельства  мои  были  столь
затруднительны, что я выразил желание получить девять пенсов, если он на это
согласен. Поворчав немного, мистер Доллоби дал девять пенсов. Я пожелал  ему
спокойной ночи и вышел  из  лавки,  разбогатев  на  эту  сумму  и  лишившись
жилетки. Но когда я застегнул свою куртку, эта потеря оказалась  не  так  уж
велика.
     В сущности, я уже предвидел, что куртка  последует  за  жилетом  и  что
большую часть пути до Дувра мне придется пройти в рубашке и штанах, и я могу
почитать себя счастливым, если доберусь до цели даже в таком одеянии.  Но  я
раздумывал об этом меньше, чем можно  было  предположить.  Если  не  считать
общих соображений касательно длинной дороги и долговязого парня с  тележкой,
который так жестоко со мной обошелся, мне кажется, у  меня  не  было  вполне
отчетливого представления  об  ожидающих  меня  трудностях,  когда  я  снова
тронулся в путь с девятью пенсами в кармане.
     В голове у меня зародился план, как устроиться на  эту  ночь,  -  план,
который я собирался привести  в  исполнение.  Заключался  он  в  том,  чтобы
примоститься у ограды позади моей старой школы, там, где обычно  стоял  стог
сена. Мне чудилось, что я буду чувствовать себя не таким одиноким,  находясь
неподалеку от мальчиков и от  дортуара,  где  я,  бывало,  рассказывал  свои
истории, хотя мальчики и не будут знать о моем  присутствии,  а  дортуар  не
приютит меня в своих стенах.
     День выдался для меня тяжелый, и  я  был  уже  совсем  без  сил,  когда
взобрался, наконец, на Блекхит. Не так легко было  отыскать  Сэлем-Хаус,  но
все-гаки я нашел его, нашел и стог сена в уголке и улегся, зайдя сначала  за
ограду, посмотрев вверх, на окна, и убедившись,  что  всюду  темно  и  тихо.
Никогда не забыть мне чувства одиночества, охватившего меня, когда я  первый
раз в жизни лег спать под открытым небом!
     Сон спустился ко мне, как спустился он в ту ночь  и  ко  многим  другим
отщепенцам, перед которыми были заперты  двери  домов  и  на  которых  лаяли
дворовые собаки, и мне  снилось,  будто  я  лежу  на  моей  старой  школьной
кровати, разговаривая с мальчиками; но когда я очнулся, я  сидел  на  земле,
шепча имя Стирфорта и дико глядя на звезды, искрившиеся и мерцавшие над моей
головой. Тут я вспомнил, где я нахожусь  в  этот  поздний  час,  и  какое-то
странное чувство охватило меня; боясь неведомо  чего,  я  встал  и  побродил
вокруг. Но тускнеющее мерцание звезд и бледный  свет  на  небе  -  там,  где
занималась заря, - вернули мне спокойствие, а так как веки мои отяжелели,  я
снова лег и заснул, - хотя я и во сне чувствовал,  что  было  холодно.  -  и
спал, пока меня не разбудили теплые лучи солнца и утренний звон  колокола  в
Сэлем-Хаусе. Если бы я мог надеяться, что Стирфорт еще здесь, я притаился бы
где-нибудь, поджидая, когда он выйдет один; но я знал,  что  он  должен  был
давно уже покинуть школу. Трэдлс, может быть, еще  оставался,  но  это  было
весьма сомнительно; к тому же у меня не было  желания  открыться  ему,  ибо,
вполне  полагаясь  на  его  доброе  сердце,  я  не  очень-то  верил  в   его
рассудительность и счастливую звезду.  Вот  почему  я  крадучись  отошел  от
ограды в то время, как ученики мистера  Крикла  поднимались  с  кроватей,  и
двинулся по длинной пыльной дороге, которую знал под названием Дуврской  еще
в ту пору, когда был одним из этих учеников  и  когда  мне  и  в  голову  не
приходило, что кто-нибудь может увидеть меня, плетущимся  по  ней  так,  как
плелся я сейчас.
     Как непохоже было это воскресное утро  на  воскресные  утра  в  Ярмуте!
Бредя вперед, я услышал в обычный час звон колоколов, встретил людей, идущих
в церковь, миновал одну или две церкви, где  собрались  прихожане  и  откуда
вырывалось наружу пение, в то время как бидл сидел и прохлаждался в  тени  у
входа или стоял под тисовым  деревом  и,  прикрыв  рукою  глаза  от  солнца,
сердито смотрел на меня, проходящего мимо.  Мир  и  покой  воскресного  утра
осеняли все и всех, кроме меня. И в этом была разница. Грязный, весь в пыли,
со спутанными волосами, я чувствовал себя настоящим грешником.  Если  бы  не
вызывал я в памяти трогательной картины, - моя  мать,  юная,  и  прекрасная,
плачет у камина, и, глядя на нее, умиляется душой бабушка, - мне кажется,  у
меня не хватило бы в тот день  мужества  продолжать  путь.  Но  эта  картина
неизменно возникала передо мной и влекла меня за собою.
     В то воскресенье я прошел двадцать три мили, хотя и выбился из сил, так
как не привык к таким переходам. Как сейчас вижу я себя: вот я иду под вечер
по Рочестерскому мосту, усталый, со стертыми  ногами,  и  ем  хлеб,  который
купил  себе  на  ужин.  Несколько   домиков   с   вывесками   "Комнаты   для
путешественников" соблазняли меня, но  я  боялся  истратить  последние  свои
пенсы, а еще больше боялся злобных взглядов  бродяг,  которых  встречал  или
обгонял по пути. Поэтому я не искал другой кровли, кроме небесного свода, и,
с трудом дотащившись до Четема - ночью он кажется призрачным сооружением  из
мела, со своими подъемными мостами и похожими на Ноев ковчег судами без мачт
на мутной реке, - я взобрался, наконец, на какую-то поросшую травой площадку
для батареи, нависавшую над  тропинкой,  по  которой  шагал  взад  и  вперед
часовой. Здесь я улегся возле пушки и крепко проспал до  утра,  обрадованный
близостью шагавшего часового, хотя обо мне, расположившемся над его головой,
он знал не больше, чем знали мальчики в Сэлем-Хаусе о  том,  что  я  лежу  у
ограды.
     Утром я был весь разбит,  ноги  ныли,  и  я  был  совершенно  ошеломлен
барабанным  боем  и  топотом  маршировавших  солдат,   которые   как   будто
надвигались на меня со всех сторон, когда я стал спускаться вниз, на длинную
и узкую улицу. Чувствуя, что сегодня я  могу  пройти  лишь  очень  небольшое
расстояние, если хочу сберечь силы для завершения моего путешествия, я решил
прежде всего продать куртку. Я тотчас снял с  себя  куртку,  чтобы  приучить
себя обходиться без нее, и, неся ее под мышкой, приступил  к  осмотру  лавок
готового платья.
     Продать куртку оказалось нетрудным делом: торговцев подержанным платьем
было много, и почти все они подстерегали клиентов, стоя в дверях. Но так как
многие из них вывесили среди разных других вещей один-два офицерских мундира
с эполетами, то  солидный  характер  их  торговых  операции  привел  меня  в
смущение, и я долго шел, не решаясь предложить свой товар.
     Скромность побудила меня отдать  предпочтение  лавкам  для  матросов  и
лавчонкам, подобным лавчонке мистера Доллоби. и  отвлекла  мое  внимание  от
более пристойных заведений. Наконец я отыскал одну, которая  показалась  мне
многообещающей и  находилась  на  углу  грязного  закоулка,  упиравшегося  в
огороженный пустырь, поросший крапивой; на перекладинах изгороди развевалась
поношенная матросская одежда, очевидно переполнившая лавку до отказа, и  тут
же  виднелись  складные  койки,  заржавленные  ружья,  клеенчатые  шапки   и
несколько подносов, заваленных таким количеством старых, заржавленных ключей
всевозможных размеров, что, казалось, они подошли бы ко всем дверям на белом
свете.
     В эту лавчонку, низенькую и маленькую, которую  скорее  затемняло,  чем
освещало завешенное  одеждой  оконце,  я  вошел,  спустившись  на  несколько
ступеней, вошел с трепещущим сердцем и отнюдь  не  почувствовал  успокоения,
когда из грязной конуры позади лавки выскочил безобразный  старик,  обросший
щетинистой седой бородой, и схватил меня за волосы. На вид это  был  ужасный
старик в омерзительно грязном жилете, и от  пего  несло  ромом.  В  каморке,
откуда он  вышел,  стояла  кровать,  покрытая  измятым  и  рваным  лоскутным
одеялом, и было еще одно оконце, за которым виднелись все те  же  крапива  и
хромой осел.
     - Ох, что тебе нужно? - скривив рот, спросил старик  злобным,  хнычущим
голосом. - Ох, глаза мои, ноги мои, руки, что тебе нужно?  Ох,  легкие  мои,
печень, что тебе нужно? Ох, гр-ру, гр-ру!
     Я пришел в такой ужас от этих  слов  -  в  особенности  от  последнего,
непонятного и произнесенного дважды, которое звучало так, словно  у  него  в
горле была трещотка, - что ничего не мог ответить.  Тогда  старик,  все  еще
держа меня за волосы, повторил:
     - Ох, что тебе нужно? Ох, глаза мои, ноги мои, руки,  что  тебе  нужно?
Ох, легкие и печень, что тебе нужно? Ох, гр-ру!
     Это слово он  выкрикнул  столь  энергически,  что  глаза  его  чуть  не
выскочили из орбит.
     - Я хотел узнать, не купите ли вы куртку, - дрожа, пролепетал я.
     - Ох, посмотрим эту куртку! - крикнул старик. - Ох, сердце мое в  огне,
покажи нам эту куртку! Ох, глаза мои, ноги мои, руки, подавай эту куртку!
     Он выпустил мои волосы  из  своих  трясущихся  рук,  похожих  на  когти
огромной птицы, и надел очки, которые отнюдь  не  украсили  его  воспаленных
глаз.
     - Ох, сколько за эту куртку? - крикнул старик, предварительно  осмотрев
ее. - Ох... гр-ру!.. Сколько за эту куртку?
     - Полкроны, - ответил я, немного оправившись.
     - Ох, легкие мои и печень, нет! - крикнул старик. - Ох, глаза мои, нет!
Ох, ноги мои и руки, нет! Восемнадцать пенсов. Гр-ру!
     Каждый раз при этом восклицании его глазам, казалось, грозила опасность
выскочить из орбит,  и  каждую  фразу  он  произносил  нараспев,  словно  на
какой-то мотив, всегда один и тот же, больше  всего,  пожалуй,  напоминавший
завывание ветра, которое начинается на низких нотах,  потом  взбирается  все
выше и, наконец, снова замирает, - другого сравнения я не могу подыскать.
     - Ну, что  ж,  я  возьму  восемнадцать  пенсов,  -  сказал  я,  радуясь
заключению сделки.
     - Ох, печень моя! - воскликнул  старик,  швырнув  куртку  на  полку.  -
Ступай вон из лавки! Ох, легкие мои, ступай вон из  лавки!  Ох,  глаза  мои,
ноги мои и руки... гр-ру! денег не проси! Давай меняться.
     Никогда в жизни, ни до, ни после этого, не был я так испуган; все же  я
смиренно сказал ему, что мне нужны деньги, а все остальное мне  ни  к  чему,
но, если ему угодно, я готов подождать денег на  улице  и  торопить  его  не
собираюсь. Затем я вышел на улицу и уселся в углу, в тени. Здесь просидел  я
много часов, тень уступила место  солнечному  свету,  солнечный  свет  снова
уступил место тени, а я все сидел и ждал денег.
     Полагаю, среди подобного рода торговцев не нашлось  бы  второго  такого
сумасшедшего пьяницы. Что он хорошо известен в округе и про него идет молва,
будто он продал душу дьяволу, это я скоро понял благодаря визитам, наносимым
ему мальчишками, которые все время вертелись около лавки  и  разглашали  эту
легенду, требуя, чтобы он принес свое золото.
     - Не прикидывайся, Чарли, сам знаешь, что ты не  бедняк!  Тащи-ка  сюда
свое золото! Тащи золото, за которое продался  дьяволу!  Живей,  Чарли!  Оно
зашито в тюфяке! А ну-ка, вспори тюфяк и дай нам немножко золота!
     Эти выкрики и многочисленные предложения одолжить ему для этой цели нож
приводили его в такое исступление, что в течение целого дня  он  то  и  дело
выбегал из лавки, а мальчишки то и дело пускались наутек. В ярости своей  он
иной раз принимал меня за одного из них, бросался ко  мне  с  пеной  у  рта,
словно хотел разорвать на куски, потом, узнав меня в последний момент, нырял
в лавчонку и, судя по звукам, доносившимся  оттуда,  валился  на  кровать  и
орал, как безумный, распевая на свой лад  "Смерть  Нельсона"  *  и  вставляя
перед  каждым  стихом  "ох!",  а  в  промежутках  бесчисленные  "гр-ру!".  В
довершение всех бед мальчишки, заметив, с каким терпением  и  настойчивостью
я, полуодетый,  сижу  у  лавки,  установили  мою  связь  с  эти  заведением,
принялись швырять в меня камнями и весь день жестоко меня обижали.
     Старик делал немало попыток вынудить у меня согласие  на  мену:  то  он
выходил с удочкой, то со скрипкой, то с  треуголкой,  то  с  флейтой.  Но  я
уклонялся от всех предложений  и  продолжал  сидеть,  охваченный  отчаянием,
всякий раз со слезами на глазах умоляя его отдать  мне  деньги  или  вернуть
куртку. Наконец он начал выплачивать мне по полпенни, и  прошло  добрых  два
часа, прежде чем у меня постепенно набрался шиллинг.
     - Ох, глаза мои, ноги мои и руки! - после длинной паузы  воскликнул  он
тогда, с отвратительной гримасой выглядывая из лавки. - Уйдешь  ты,  если  я
дам еще два пенса?
     - Не могу, я умру с голоду, - сказал я.
     - Ох, легкие мои и печень! А если еще три пенса, тогда уйдешь?
     - Я ушел бы и так, если бы мог,  но  мне  до  зарезу  нужны  деньги,  -
ответил я.
     - Ох, гр-ру!
     Право  же,  невозможно  передать,  как  он  вывинчивал  из   себя   это
восклицание, когда посматривал на меня из-за дверного косяка, так  что  было
видно только его злое, старое лицо.
     - А если четыре пенса, тогда уйдешь?
     Я так ослабел и устал, что принял это предложение, взял не без  трепета
деньги из его когтистой руки н ушел незадолго до  заката  солнца,  терзаемый
таким голодом и такой жаждой, каких никогда еще не ощущал. Но, истратив  три
пенса, я вскоре совсем  оправился  и,  придя  в  лучшее  расположение  духа,
проковылял семь миль по дороге.
     На ночлег  я  снова  расположился  у  стога  сена  и  спокойно  заснул,
предварительно вымыв в ручье покрытые волдырями ноги и  кое-как  обложив  их
холодными листьями. Наутро, вновь тронувшись в путь, я обнаружил, что дорога
тянется вдоль хмельников и фруктовых садов. Лето близилось к концу, в  садах
рдели спелые яблоки, и кое-где уже начался сбор хмеля.  Все  это  показалось
мне удивительно красивым, и я решил провести эту ночь в хмельнике,  полагая,
что длинные ряды жердей, обвитых изящными гирляндами листьев,  составят  мне
приятную компанию.
     В тот день бродяги были еще назойливее, чем раньше, и внушили мне такой
страх, что память о нем свежа и по сие время. Некоторые из них  походили  на
разбойников, они  таращили  на  меня  глаза,  когда  я  проходил  мимо,  или
останавливались и кричали мне вслед, чтобы я вернулся  потолковать  с  ними;
когда же я пускался наутек, они швыряли вдогонку камни. Запомнился мне  один
молодой парень с женщиной - вероятно,  странствующий  медник,  судя  по  его
сумке и жаровне, - который уставился на меня, а потом  заорал  таким  зычным
голосом, приказывая вернуться, что я приостановился и оглянулся.
     - Иди, коли зовут! - крикнул медник. - А не то  я  из  тебя  все  кишки
выпушу!
     Я почел наиболее благоразумным вернуться. Когда я  к  ним  приблизился,
стараясь всем своим видом умилостивить медника, я  заметил,  что  у  женщины
подбит глаз.
     - Куда идешь? - спросил медник,  закопченной  рукой  вцепившись  в  мою
рубашку.
     - Иду в Дувр, - ответил я.
     - Откуда? - спросил медник, закручивая мою рубашку, чтобы покрепче меня
держать.
     - Иду из Лондона, - ответил я.
     - Чем промышляешь? - спросил медник. - Воришка?
     - Нет, что вы! - сказал я.
     - Что? Не воришка? Черт подери! Если будешь хвастать своей  честностью,
я тебе голову проломлю! - сказал медник.
     Он угрожающе замахнулся свободной рукой, а затем осмотрел меня с головы
до пят.
     - Есть у тебя деньги на пинту пива? Если есть, выкладывай, покуда я  их
сам не отобрал!
     Несомненно, я  отдал  бы  деньги,  если  бы  не  встретился  глазами  с
женщиной, которая слегка покачала головой и беззвучно прошептала: "Нет!"
     - Я очень беден, у меня нет денег, - сказал я, пытаясь улыбнуться.
     - Это что еще значит? - крикнул медник, вперив  в  меня  столь  грозный
взгляд, что я испугался, уж не видит ли он у меня в кармане деньги.
     - Сэр!.. - пролепетал я.
     - Это что такое? Почему у тебя на шее шелковый платок  моего  брата?  -
вопросил медник. - Подай-ка его сюда!
     В одну секунду он сорвал с меня платок и швырнул его женщине.
     Женщина громко захохотала, словно принимая это за шутку, и, швырнув мне
назад платок, снова, как  и  раньше,  слегка  качнула  головой  и  беззвучно
прошептала: "Уходи!" Но не успел я последовать ее совету, как медник с такой
силой вырвал у меня из рук платок, что я отлетел, словно перышко;  потом  он
накинул платок себе на шею, с  проклятьем  повернулся  к  женщине  и  ударом
кулака сшиб ее с ног. Никогда не забыть  мне,  как  она  упала  навзничь  на
каменистую дорогу, как слетел с нее чепец, а волосы побелели от пыли;  и  не
забыть мне, как я, отойдя, оглянулся и увидел, что она  сидит  на  тропинке,
тянущейся по придорожной насыпи, и уголком шали вытирает  кровь  с  лица,  а
медник шагает дальше.
     Это приключение нагнало на меня такой страх, что теперь, завидев издали
бродяг, я поворачивал назад, прятался в укромном местечке и ждал,  пока  они
не скроются из виду. Случалось это очень часто и являлось нешуточной помехой
на моем пути. Но и эту беду, и все другие беды, с какими  сталкивался  я  во
время моего путешествия, мне как будто помогала  переносить  созданная  моей
фантазией картина - образ моей юной матери перед появлением моим на свет. Он
был со мной неотлучно. Он был со мною там, в хмельнике, когда я  лег  спать;
он был со мною утром при пробуждении; он влек меня за собой весь день. С той
поры он всегда  встает  передо  мной,  когда  я  вспоминаю  солнечную  улицу
Кентербери, словно дремлющего в горячем свете, его древние дома  и  арки,  и
величественный серый собор, и грачей, летающих вокруг башен. Когда я  вышел,
наконец, на пустынное широкое плато близ Дувра,  этот  образ  озарил  унылый
пейзаж лучом надежды, и только на шестой день после побега, когда  я  достиг
главной цели своего путешествия и вступил в  самый  город,  -  тогда  только
покинул  он  меня.  Да,  вот  что  странно:  когда  я,  в  рваных  башмаках,
запыленный, обожженный солнцем, полураздетый, вошел в город, к которому  так
долго  стремился,  образ  матери  исчез,  как  сновидение,   покинув   меня,
беспомощного и удрученного.
     Я начал наводить справки о моей бабушке прежде всего среди лодочников и
получал самые разнообразные ответы. Один сказал,  что  она  живет  на  маяке
Саут-Форленд и там опалила  себе  бакенбарды;  другой  -  что  ее  привязали
крепко-накрепко к большому бакену за гаванью и посещать ее  можно  только  в
часы между приливом и отливом; третий - что ее посадили в тюрьму Мейдстон за
кражу детей; четвертый - что во время последней бури видели, как она села на
помело  и  полетела  прямехонько  в  Кале.  Извозчики,  к  которым  я  потом
обратился, давали такие же шутливые и  такие  же  непочтительные  ответы,  а
лавочники, не одобряя внешнего моего вида, не желали дослушать  до  конца  и
обычно отвечали, что им нечего мне дать. С той поры как я  убежал,  ни  разу
еще я не чувствовал себя таким  несчастным  и  обездоленным.  Деньги  я  все
истратил, продать было нечего. Меня терзали голод и жажда, силы мои иссякли,
а цель казалась все такою же далекой, как если бы я и не покидал Лондона.
     Утро ушло на эти расспросы, и, наконец, я присел у порога пустой  лавки
близ рынка и задумался о том, не  направить  ли  мне  свои  стопы  к  другим
городкам, упомянутым в письме, как вдруг проезжавший  мимо  извозчик  уронил
попону. Когда я поднял се,  добродушное  лицо  этого  человека  придало  мне
храбрости, и я спросил, не может ли он сказать, где живет мисс Тротвуд, хотя
этот вопрос я задавал так часто, что слова застывали у меня на губах.
     - Тротвуд? - отозвался он. - Постой-ка,  я  рту  фамилию  знаю.  Старая
леди?
     - Да, немолодая, - ответил я.
     - Держится очень прямо? - продолжал он и сам выпрямился.
     - Да, кажется так, - сказал я.
     - Носит с собой сумку? - спросил он. - Очень  большую  сумку?  Сердитая
особа, так и накидывается на людей?
     Сердце у меня  екнуло,  когда  я  признал  безусловную  точность  этого
описания.
     - Ну, так вот что я  тебе  скажу,  -  продолжал  извозчик,  -  если  ты
поднимешься вон туда, - он указал кнутом в сто