и посылала прощальные улыбки, а ее злой гений корчился на крыше, словно  уже
держал ее, торжествуя, в своих когтях.
     Воспоминание об этой прощальной сцене долго еще не  давало  мне  покоя.
Получив письмо Агнес о благополучном возвращении, я все еще грустил так  же,
как и в день разлуки. А  стоило  мне  призадуматься  -  и  картины  будущего
представали передо мной и удваивали мою тревогу. Не  проходило  ночи,  чтобы
они не мерещились мне. Они стали частью моего существования, и были  так  же
неотделимы от моей жизни, как и моя голова.
     У меня было много  досуга,  чтобы  предаваться  мучительному  раздумью:
Стирфорт, как он писал, находился в Оксфорде, и в те часы, когда я не  бывал
в Докторс-Коммонс, я много времени проводил в одиночестве. Вот тогда-то, мне
кажется, я начал питать скрытое недоверие к  Стирфорту.  Я  отвечал  на  его
письмо очень сердечно, но в глубине души, думается мне, был рад, что  он  не
приезжает в Лондон.  Подозреваю,  что  обязан  я  был  этим  влиянию  Агнес,
которое, вероятно, могло бы ослабнуть, если бы Стирфорт был рядом со мной; и
это влияние становилось все более сильным, потому что я так  много  думал  и
беспокоился о ней.
     А дни и недели текли. Я проходил  курс  обучения  в  фирме  "Спенлоу  и
Джоркинс". От бабушки я получал девяносто фунтов в год, не считая денег  для
уплаты за квартиру и на покрытие кое-каких других  расходов.  Квартира  была
снята на год, и хотя по вечерам я все  еще  находил  ее  мрачной,  а  вечера
длинными, но я  привык  к  своему  меланхолическому  душевному  состоянию  и
покорно принимался за кофе, которое, помнится мне, поглощал галлонами  в  ту
пору моей жизни. Приблизительно  в  то  же  время  я  сделал  три  открытия.
Во-первых: миссис Крапп является  жертвой  загадочного  недуга,  называемого
"спазма", от которого у нее сильно краснеет нос, а это  требует  постоянного
лечения мятными  каплями;  во-вторых:  какая-то  странная  температура  моей
кладовой приводит к тому,  что  бутылки  с  бренди  все  время  лопаются;  и
в-третьих: я в мире одинок и  склонен  посетовать  об  этом  обстоятельстве,
придерживаясь правил английского стихосложения.
     Тот день, когда я формально поступил в обучение, не был отмечен никаким
празднеством, если не считать того,  что  я  угостил  клерков  сандвичами  и
хересом, а вечером отправился один в театр: я пошел посмотреть "Чужеземца" -
пьесу во вкусе Докторс-Коммонс - и  возвратился  таким  удрученным,  что  не
узнал себя в зеркале. По тому же торжественному случаю мистер Спенлоу, после
окончания занятий в конторе, сказал, что он был бы  рад  пригласить  меня  к
себе домой, в Норвуд, дабы  по  всем  правилам  отпраздновать  начало  наших
деловых связей, но дома у него беспорядок, так как его дочь, заканчивающая в
Париже свое образование, вот-вот должна возвратиться. При  этом  он  выразил
надежду увидеть меня у себя, как только его дочь вернется. Я  знал,  что  он
вдовец и у него единственная дочь, и поблагодарил за приглашение.
     Мистер Спенлоу сдержал свое обещание. Недели через две он напомнил  мне
о  приглашении  и  сказал,  что  будет  очень  рад,  если  я  доставлю   ему
удовольствие и приеду к нему в ближайшую субботу и останусь до понедельника.
Разумеется, я согласился доставить ему это удовольствие,  и  мы  условились,
что он отвезет меня к себе в своем фаэтоне, а затем привезет назад.
     Когда  этот  день  настал,  младшие  клерки   в   конторе   взирали   с
благоговением на мой саквояж, так как для  них  дом  в  Норвуде  был  окутан
дымкой священной тайны. Один из них сообщил  мне,  что,  по  слухам,  мистер
Спенлоу ест только на серебре и на китайском фарфоре; другой намекнул, что в
этом доме за столом пьют шампанское вместо  пива.  Старый  клерк  в  парике,
мистер Тиффи, бывал несколько раз по делам конторы у мистера Спенлоу, и  ему
удавалось даже проникнуть в маленькую гостиную.  По  его  словам,  там  была
умопомрачительная роскошь, а темный ост-индский херес, который он  там  пил,
был столь высокого качества, что слезы навертывались на глаза.
     В тот день в  Суде  Консистории  слушалось  ранее  отложенное  дело  об
отлучении от  церкви  пекаря,  не  признававшего  налога  на  мощение  улиц,
установленного приходом; поскольку  том  свидетельских  показаний,  по  моим
подсчетам, ровно вдвое превосходил размерами "Робинзона Крузо", мы закончили
дело только к вечеру, тем не менее мы все-таки отлучили  пекаря  на  полтора
месяца и приговорили его к уплате бесчисленных судебных издержек, после чего
проктор пекаря, судья и адвокаты обеих сторон (которые состояли между  собой
в родстве) выехали вместе за город, а я уселся с мистером Спенлоу в фаэтон.
     Фаэтон - чудесная вещь! Лошади выгнули шею дугой  и  заработали  ногами
так, словно знали, что подведомственны  Докторс-Коммонс.  В  Докторс-Коммонс
шло жаркое  соревнование  по  всем  видам  тщеславия,  и  многие  там  могли
похвастаться прекрасными экипажами. Впрочем, я всегда считал и буду считать,
что в мои времена самым главным предметом соревнования являлось  крахмальное
белье, на каковое прокторы тратили столько крахмала, сколько человек  был  в
силах вынести.
     Мы очень приятно катили в фаэтоне, и мистер  Спенлоу  стал  говорить  о
моей профессии. Он сказал, что это самая благородная профессия на всем свете
и ни в какой мере ее нельзя сравнивать с профессией поверенного - она совсем
другого сорта, профессия для избранных, менее рутинная и более доходная.  Мы
действуем в Докторс-Коммонс куда более свободно, чем где бы то  ни  было,  -
сказал он, - и потому находимся в привилегированном  положении,  стоим,  так
сказать, особняком. Правда, надо признать неприятный факт -  нам  доставляют
дела главным образом поверенные, но, по его словам, это низшая раса,  и  все
уважающие себя прокторы смотрят на них сверху вниз.
     Я спросил мистера Спенлоу, какие дела он считает выгодными. Он ответил,
что дела по спорным завещаниям о переходе не обремененных долгами  небольших
поместий стоимостью в тридцать  -  сорок  тысяч  фунтов  являются,  пожалуй,
самыми выгодными. В такого рода делах, по его  словам,  прежде  всего  можно
очень  неплохо  поживиться  на  каждой  стадии  процесса  в   ходе   подбора
доказательств, а таковых, в виде свидетельских показаний, громоздятся  целые
горы при простых допросах и перекрестных, не говоря уже о первой апелляции в
Суд Делегатов, а затем в  палату  лордов;  а  поскольку  нет  сомнений,  что
судебные издержки, в  конечном  счете,  могут  быть  оплачены  из  стоимости
поместья, обе стороны бодро и весело пускаются в путь, не думая о  расходах.
Вслед за тем мистер Спенлоу принялся воспевать хвалу Суду Докторс-Коммонс.
     Что особенно поражает (по его словам)  в  Докторс-Коммонс,  -  это  его
компактность. Докторс-Коммонс - наиболее целесообразно организованный суд во
всем мире. Это воплощение идеи удобства. Здесь все под рукой.  Например,  вы
возбуждаете дело о разводе или о  восстановлении  супружеских  прав  в  Суде
Консистории. Прекрасно. Вы ведете  его  помаленьку,  в  семейном  кругу,  не
торопясь. Предположим, вы недовольны Консисторским  Судом.  Что  вы  делаете
тогда! Вы передаете дело в Суд Архиепископа. А что такое  Суд  Архиепископа?
Это  суд  в  том  же  зале,  с  теми  же  адвокатами,  с  теми  же   учеными
консультантами. Только судья здесь другой, ибо здесь судья Консистории может
выступать, когда ему захочется в качестве адвоката. И  тут  игра  начинается
сначала. Вы  все  еще  недовольны?  Прекрасно.  Что  вы  тогда  делаете?  Вы
переносите дело в Суд Делегатов. А кто такие делегаты? Церковные делегаты  -
это адвокаты без дела, они следили за  игрой,  которая  шла  в  двух  судах,
видели, как тасовали карты, снимали колоду и играли, они говорили  со  всеми
игроками. А теперь они становятся судьями и, со свежими силами, решают  дело
ко всеобщему удовлетворению.  Недовольные  могут  толковать  о  коррупции  в
Докторс-Коммонс,   о   замкнутости   Докторс-Коммонс   и   о   необходимости
реформировать Докторс-Коммонс, - торжественно  сказал  в  заключение  мистер
Спенлоу, - но чем дороже на рынке стоит бушель пшеницы,  тем  больше  дел  в
Докторс-Коммонс. И, положа руку на сердце, каждый  может  сказать:  "Троньте
только Докторс-Коммонс - и стране конец!"
     Я слушал внимательно. И хотя, признаюсь, несколько сомневался,  так  ли
страна обязана Докторс-Коммонс, как утверждал мистер Спенлоу, но  и  к  этим
его словам я отнесся с уважением. Что касается цены на бушель пшеницы, я, по
своей скромности, чувствовал, что это превосходит мое понимание, но  тем  не
менее заставляет меня признать себя побежденным. И по сей час я не могу  еще
справиться с  этим  бушелем  пшеницы.  На  протяжении  всей  моей  жизни  он
появляется  все  снова   и   снова   в   связи   с   самыми   разнообразными
обстоятельствами и стирает меня в порошок. В сущности, я не знаю, что ему от
меня нужно и какое право он имеет по любому поводу меня сокрушать. Но  стоит
мне увидеть, как притягивают за волосы, ни к селу ни к городу, моего старого
друга - бушель (а это происходит, по моим наблюдениям, постоянно),  я  знаю:
моя карта бита.
     Но  я  уклоняюсь  в  сторону.  Не  мне  суждено   было   посягнуть   на
Докторс-Коммонс и потрясти страну. Я  выразил  почтительным  молчанием  свое
согласие со всем тем, что услышал от  особы,  умудренной  опытом  и  годами;
затем мы говорили о "Чужеземце", о драме вообще,  о  паре  лошадей,  которые
везли фаэтон, покуда не подкатили к воротам мистера Спенлоу.
     К дому примыкал прекрасный сад, и хотя в это время  года  садом  нельзя
было любоваться в полной его  красе,  но  его  содержали  в  таком  отменном
порядке, что я пришел в восхищение. В саду была и очаровательная  лужайка  и
купы деревьев, в сумерках я мог различить уходящие вдаль аллеи со  шпалерами
для вьющихся растений и цветов, которые зацветут  здесь  весной.  "Тут  мисс
Спенлоу гуляет в одиночестве", - подумал я.
     Мы вошли в ярко освещенный дом и очутились в холле, где лежали и висели
всевозможные шляпы, шапки, пальто, пледы, перчатки, хлысты, трости...
     - Где мисс Дора? - спросил слугу мистер Спенлоу.
     "Дора! Какое красивое имя!" - подумал я.
     Мы вошли из холла  в  смежную  комнату  (полагаю,  это  была  та  самая
достопамятная гостиная, в которой подавали темный ост-индский  херес),  и  я
услышал голос:
     - Познакомьтесь: мистер Копперфилд. А это моя дочь  Дора  и  ее  верный
друг.
     Да, это был несомненно голос мистера Спенлоу. Но я не узнал его,  да  и
вообще мне было безразлично, чей это голос. Все  произошло  в  один  момент.
Судьба моя решена! Я пленник, раб! Я люблю Дору Спенлоу до безумия.
     Я видел перед собой существо неземное. Это была фея, сильфида, не  знаю
кто - нечто, чего никто никогда не видел и о чем все мечтают.  Во  мгновение
ока я погрузился в самую бездну любви. Я не раздумывал на краю пропасти,  не
заглянул в нее, не оглянулся, а стремглав полетел  вниз,  прежде  чем  обрел
возможность вымолвить хоть слово.
     - Я прежде встречалась с  мистером  Копперфилдом,  -  вдруг  услышал  я
хорошо знакомый голос, когда я что-то пробормотал и поклонился.
     Это не был голос  Доры.  Нет.  Это  был  голос  верного  друга  -  мисс
Мэрдстон.
     Это  меня  не  очень  удивило.  Мне  кажется,  я  потерял   способность
удивляться. Во всем подлунном мире было  одно  только  достойное  упоминания
существо, которому я мог удивляться, - Дора Спенлоу.
     И я сказал:
     - Как поживаете, мисс Мэрдстон? Надеюсь, хорошо? Она ответила:
     - Очень хорошо. Я продолжал:
     - А как мистер Мэрдстон? Она ответила:
     - Благодарю, мой брат не может пожаловаться на свое здоровье.
     Мистер Спенлоу, кажется, был изумлен и произнес:
     - Очень рад, Копперфилд, что вы старые знакомые с мисс Мэрдстон.
     - Мы свойственники с мистером  Копперфилдом,  -  холодно  сказала  мисс
Мэрдстон. - Когда-то  мы  были  немного  знакомы.  Он  был  тогда  ребенком.
Обстоятельства нас разлучили. Я могла бы его не узнать.
     Я сказал, что узнал бы ее где угодно. И это была сущая правда.
     - Мисс Мэрдстон любезно согласилась  занять  место...  если  можно  так
выразиться... верного друга моей дочери Доры, - сказал мистер Спенлоу. - Моя
дочь Дора, к несчастью, лишилась матери, и мисс Мэрдстон была так добра, что
вызвалась стать ее спутницей и защитником.
     Я не мог не  подумать,  что  мисс  Мэрдстон,  подобно  тому  карманному
оружию, которое называют "кастету", создана не столько для  защиты,  сколько
для нападения. Но эта мысль мелькнула у меня только на  миг,  как  и  всякая
другая мысль, не имевшая касательства к Доре.  Я  взглянул  на  нее,  и  мне
показалось, по ее очаровательно-капризному виду, что она  не  очень  склонна
доверять своему другу и защитнику; но тут послышался удар  колокола;  мистер
Спенлоу сказал, что это первый звонок к обеду, и повел меня переодеться.
     Да, забавная идея для того, кто влюблен,  -  переодеваться  или  вообще
что-нибудь делать! Я мог только сидеть перед камином, кусать ключ от  своего
саквояжа и думать о Доре, об ее пленительной юной красоте, о  ее  сверкающих
глазах. Какая у нее фигурка, какое личико, какие грациозные манеры!
     Снова послышался удар колокола, и, вместо того  чтобы  уделить  должное
внимание  костюму,  как  того   требовали   обстоятельства,   мне   пришлось
переодеться с быстротой молнии; затем я спустился вниз.
     Гости  уже   собрались.   Дора   беседовала   со   старым,   седовласым
джентльменом. Хотя он был седовласый да в придачу еще прадедушка, как он сам
сказал, но я безумно к нему ревновал.
     В каком я был состоянии духа! Я ревновал к каждому, мне невыносимо было
думать о том, что кто-то знаком с мистером Спенлоу лучше, чем  я!  Я  слушал
разговор о событиях, к которым не имел никакого отношения, и изнывал от мук.
Когда весьма любезный джентльмен с  ярко  блестевшей  лысиной  спросил  меня
через стол, впервые ли я сюда приехал, я пришел  в  бешенство  и  готов  был
расправиться с ним.
     Не помню, кто там был кроме Доры. Я не имею ни малейшего  понятия,  что
подавали на обед. У меня такое впечатление, что я был сыт одной Дорой,  и  к
полудюжине блюд даже не прикоснулся.
     Я сидел рядом с ней. Я говорил с  ней.  У  нее  был  невыразимо  нежный
детский голосок, заразительный детский смех, милые,  очаровательные  детские
ужимки, и от всего этого юноша мог потерять голову и стать ее рабом.  И  вся
она была так миниатюрна! А потому еще более мне дорога  -  таково  было  мое
мнение.
     Когда она вышла из комнаты вместе  с  мисс  Мэрдстон  (других  леди  за
столом не было), я впал в мечтательность; меня смущало только  опасение,  не
осрамит ли мисс Мэрдстон меня  в  ее  глазах.  Любезный  джентльмен  с  ярко
блестевшей лысиной рассказывал мне какую-то длинную  историю,  кажется  речь
шла о садоводстве. Мне кажется, он несколько раз повторил:  "Мой  садовник".
Мое лицо выражало самое напряженное внимание,  но  все  это  время  я  витал
вместе с Дорой в садах Эдема.
     Мои опасения, что я буду  посрамлен  в  глазах  той,  к  кому  воспылал
страстью, возобновились, когда мы перешли в  гостиную  и  я  увидел  мрачную
физиономию мисс Мэрдстон. Но неожиданно они рассеялись.
     - Дэвид Копперфилд,  мне  нужно  с  вами  поговорить,  -  сказала  мисс
Мэрдстон, поманив меня к окну. Я стоял лицом к лицу с мисс Мэрдстон.
     - Дэвид Копперфилд, я не  считаю  нужным  распространяться  о  семейных
обстоятельствах. Это неподходящая тема, - сказала она.
     - Да, сударыня, совсем неподходящая, - сказал я.
     - Совсем неподходящая, - подтвердила она. -  Я  не  хочу  вспоминать  о
прежних ссорах или о прежних обидах. Меня  оскорбила  некая  особа  -  особа
женского пола, о чем я с прискорбием,  из  уважения  к  моему  полу,  должна
упомянуть, - но без отвращения я не могу назвать ее имени и потому  не  буду
называть.
     Я готов был взорваться и выступить в защиту бабушки,  но  сказал,  что,
пожалуй, будет лучше не упоминать ее имени, если мисс Мэрдстон не желает.  Я
не могу допустить непочтительного о ней отзыва, - добавил я, -  и  если  это
случится, то я выскажу свое мнение весьма решительно.
     Мисс Мэрдстон закрыла глаза, пренебрежительно  качнула  головой;  затем
медленно открыла глаза и сказала:
     - Дэвид Копперфилд, я не стану скрывать, что у меня  сложилось  о  вас,
когда вы были ребенком, неблагоприятное мнение. Возможно,  это  мнение  было
ошибочным, а может быть, теперь вы изменились. Но сейчас не  об  этом  речь.
Мой род, насколько мне известно, прославился твердостью, а я не из тех,  кто
меняется под влиянием обстоятельств. Я могу быть любого мнения о вас.  И  вы
можете быть любого мнения обо мне.
     Тут я в свою очередь кивнул головой.
     - Но вовсе ни к чему, чтобы эти мнения столкнулись здесь, -  продолжала
мисс Мэрдстон. - В  данной  обстановке  важно,  чтобы  этого  не  случилось.
Превратности судьбы снова свели нас вместе и могут еще когда-нибудь  свести,
и мы должны встретиться здесь как люди мало знакомые друг с другом. Семейные
обстоятельства  являются  достаточным  основанием   для   того,   чтобы   мы
встретились именно так. И нам незачем привлекать к себе внимание. Вы с  этим
согласны?
     - Я считаю, мисс Мэрдстон, что и вы и  мистер  Мэрдстон  обращались  со
мной с большой жестокостью и относились к моей матери очень  дурно.  Я  буду
так думать до конца моей жизни. Но я принимаю ваше предложение.
     Мисс Мэрдстон снова закрыла глаза  и  слегка  кивнула  головой.  Затем,
коснувшись концами своих холодных, жестких пальцев моей руки, она отошла  от
меня, оправляя цепи на запястьях и вокруг шеи; это  был  все  тот  же  набор
цепочек, который я видел у нее раньше. И когда я подумал  о  характере  мисс
Мэрдстон, мне пришли на память кандалы, которые вешают у ворот тюрьмы, чтобы
оповестить всех, находящихся за ее пределами, что  их  ждет  по  ту  сторону
стен.
     Что касается дальнейшего  времяпрепровождения  в  тот  вечер,  я  помню
только, что  владычица  моего  сердца,  аккомпанируя  себе  на  инструменте,
напоминавшем гитару, пела по-французски замечательные баллады - все об одном
и том же: что бы ни случилось, мы должны  танцевать.  Тра-ля-ля,  тра-ля-ля!
Помню я также,  что  пребывал  в  каком-то  блаженном  безумии:  помню,  что
отказался от предложенных напитков; помню, что душа  моя  в  особенности  не
принимала пунша; помню, что, когда мисс Мэрдстон уводила Дору  под  конвоем,
она, улыбаясь, протянула мне свою прелестную ручку; помню,  что  я  случайно
увидел себя в зеркале, - вид у меня был дурацкий, я  походил  прямо-таки  на
идиота; помню, что я  ушел  спать  в  совершенно  невменяемом  состоянии,  а
проснулся слабоумным и влюбленным.
     Было еще рано, утро было прекрасное; мне захотелось пройтись  по  одной
из аллей сада и отдаться своей страсти, погрузившись в созерцание ее образа.
Проходя  через  холл,  я  увидел  ее  собачку,   которую   звали   Джип,   -
уменьшительное от Джипси *. С нежностью я подошел к ней, ибо любил даже  ее,
но она оскалила зубы, забилась под стул и выразительно  зарычала,  не  желая
выносить ни малейшей фамильярности с моей стороны.
     В пустынном саду было свежо. Я гулял, мечтая  о  том  счастье,  которое
выпадет мне на долю, если я когда-нибудь обручусь с этим чудесным существом.
Что касается брака, денег и подобных вещей, мне кажется, я был  тогда  почти
так же невинен, как и в те времена, когда был влюблен в малютку Эмли - иметь
право называть ее "Дора", писать ей, поклоняться, обожать  ее,  думать,  что
она меня не забывает, когда находится с другими, - это казалось мне вершиной
человеческого счастья, во всяком  случае  моего.  Несомненно,  я  был  тогда
сентиментальным, глупым молокососом, но во всем  этом  проявлялась  какая-то
душевная чистота, которая не позволяет мне презритель