Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
и посылала прощальные улыбки, а ее злой гений корчился на крыше, словно уже
держал ее, торжествуя, в своих когтях.
Воспоминание об этой прощальной сцене долго еще не давало мне покоя.
Получив письмо Агнес о благополучном возвращении, я все еще грустил так же,
как и в день разлуки. А стоило мне призадуматься - и картины будущего
представали передо мной и удваивали мою тревогу. Не проходило ночи, чтобы
они не мерещились мне. Они стали частью моего существования, и были так же
неотделимы от моей жизни, как и моя голова.
У меня было много досуга, чтобы предаваться мучительному раздумью:
Стирфорт, как он писал, находился в Оксфорде, и в те часы, когда я не бывал
в Докторс-Коммонс, я много времени проводил в одиночестве. Вот тогда-то, мне
кажется, я начал питать скрытое недоверие к Стирфорту. Я отвечал на его
письмо очень сердечно, но в глубине души, думается мне, был рад, что он не
приезжает в Лондон. Подозреваю, что обязан я был этим влиянию Агнес,
которое, вероятно, могло бы ослабнуть, если бы Стирфорт был рядом со мной; и
это влияние становилось все более сильным, потому что я так много думал и
беспокоился о ней.
А дни и недели текли. Я проходил курс обучения в фирме "Спенлоу и
Джоркинс". От бабушки я получал девяносто фунтов в год, не считая денег для
уплаты за квартиру и на покрытие кое-каких других расходов. Квартира была
снята на год, и хотя по вечерам я все еще находил ее мрачной, а вечера
длинными, но я привык к своему меланхолическому душевному состоянию и
покорно принимался за кофе, которое, помнится мне, поглощал галлонами в ту
пору моей жизни. Приблизительно в то же время я сделал три открытия.
Во-первых: миссис Крапп является жертвой загадочного недуга, называемого
"спазма", от которого у нее сильно краснеет нос, а это требует постоянного
лечения мятными каплями; во-вторых: какая-то странная температура моей
кладовой приводит к тому, что бутылки с бренди все время лопаются; и
в-третьих: я в мире одинок и склонен посетовать об этом обстоятельстве,
придерживаясь правил английского стихосложения.
Тот день, когда я формально поступил в обучение, не был отмечен никаким
празднеством, если не считать того, что я угостил клерков сандвичами и
хересом, а вечером отправился один в театр: я пошел посмотреть "Чужеземца" -
пьесу во вкусе Докторс-Коммонс - и возвратился таким удрученным, что не
узнал себя в зеркале. По тому же торжественному случаю мистер Спенлоу, после
окончания занятий в конторе, сказал, что он был бы рад пригласить меня к
себе домой, в Норвуд, дабы по всем правилам отпраздновать начало наших
деловых связей, но дома у него беспорядок, так как его дочь, заканчивающая в
Париже свое образование, вот-вот должна возвратиться. При этом он выразил
надежду увидеть меня у себя, как только его дочь вернется. Я знал, что он
вдовец и у него единственная дочь, и поблагодарил за приглашение.
Мистер Спенлоу сдержал свое обещание. Недели через две он напомнил мне
о приглашении и сказал, что будет очень рад, если я доставлю ему
удовольствие и приеду к нему в ближайшую субботу и останусь до понедельника.
Разумеется, я согласился доставить ему это удовольствие, и мы условились,
что он отвезет меня к себе в своем фаэтоне, а затем привезет назад.
Когда этот день настал, младшие клерки в конторе взирали с
благоговением на мой саквояж, так как для них дом в Норвуде был окутан
дымкой священной тайны. Один из них сообщил мне, что, по слухам, мистер
Спенлоу ест только на серебре и на китайском фарфоре; другой намекнул, что в
этом доме за столом пьют шампанское вместо пива. Старый клерк в парике,
мистер Тиффи, бывал несколько раз по делам конторы у мистера Спенлоу, и ему
удавалось даже проникнуть в маленькую гостиную. По его словам, там была
умопомрачительная роскошь, а темный ост-индский херес, который он там пил,
был столь высокого качества, что слезы навертывались на глаза.
В тот день в Суде Консистории слушалось ранее отложенное дело об
отлучении от церкви пекаря, не признававшего налога на мощение улиц,
установленного приходом; поскольку том свидетельских показаний, по моим
подсчетам, ровно вдвое превосходил размерами "Робинзона Крузо", мы закончили
дело только к вечеру, тем не менее мы все-таки отлучили пекаря на полтора
месяца и приговорили его к уплате бесчисленных судебных издержек, после чего
проктор пекаря, судья и адвокаты обеих сторон (которые состояли между собой
в родстве) выехали вместе за город, а я уселся с мистером Спенлоу в фаэтон.
Фаэтон - чудесная вещь! Лошади выгнули шею дугой и заработали ногами
так, словно знали, что подведомственны Докторс-Коммонс. В Докторс-Коммонс
шло жаркое соревнование по всем видам тщеславия, и многие там могли
похвастаться прекрасными экипажами. Впрочем, я всегда считал и буду считать,
что в мои времена самым главным предметом соревнования являлось крахмальное
белье, на каковое прокторы тратили столько крахмала, сколько человек был в
силах вынести.
Мы очень приятно катили в фаэтоне, и мистер Спенлоу стал говорить о
моей профессии. Он сказал, что это самая благородная профессия на всем свете
и ни в какой мере ее нельзя сравнивать с профессией поверенного - она совсем
другого сорта, профессия для избранных, менее рутинная и более доходная. Мы
действуем в Докторс-Коммонс куда более свободно, чем где бы то ни было, -
сказал он, - и потому находимся в привилегированном положении, стоим, так
сказать, особняком. Правда, надо признать неприятный факт - нам доставляют
дела главным образом поверенные, но, по его словам, это низшая раса, и все
уважающие себя прокторы смотрят на них сверху вниз.
Я спросил мистера Спенлоу, какие дела он считает выгодными. Он ответил,
что дела по спорным завещаниям о переходе не обремененных долгами небольших
поместий стоимостью в тридцать - сорок тысяч фунтов являются, пожалуй,
самыми выгодными. В такого рода делах, по его словам, прежде всего можно
очень неплохо поживиться на каждой стадии процесса в ходе подбора
доказательств, а таковых, в виде свидетельских показаний, громоздятся целые
горы при простых допросах и перекрестных, не говоря уже о первой апелляции в
Суд Делегатов, а затем в палату лордов; а поскольку нет сомнений, что
судебные издержки, в конечном счете, могут быть оплачены из стоимости
поместья, обе стороны бодро и весело пускаются в путь, не думая о расходах.
Вслед за тем мистер Спенлоу принялся воспевать хвалу Суду Докторс-Коммонс.
Что особенно поражает (по его словам) в Докторс-Коммонс, - это его
компактность. Докторс-Коммонс - наиболее целесообразно организованный суд во
всем мире. Это воплощение идеи удобства. Здесь все под рукой. Например, вы
возбуждаете дело о разводе или о восстановлении супружеских прав в Суде
Консистории. Прекрасно. Вы ведете его помаленьку, в семейном кругу, не
торопясь. Предположим, вы недовольны Консисторским Судом. Что вы делаете
тогда! Вы передаете дело в Суд Архиепископа. А что такое Суд Архиепископа?
Это суд в том же зале, с теми же адвокатами, с теми же учеными
консультантами. Только судья здесь другой, ибо здесь судья Консистории может
выступать, когда ему захочется в качестве адвоката. И тут игра начинается
сначала. Вы все еще недовольны? Прекрасно. Что вы тогда делаете? Вы
переносите дело в Суд Делегатов. А кто такие делегаты? Церковные делегаты -
это адвокаты без дела, они следили за игрой, которая шла в двух судах,
видели, как тасовали карты, снимали колоду и играли, они говорили со всеми
игроками. А теперь они становятся судьями и, со свежими силами, решают дело
ко всеобщему удовлетворению. Недовольные могут толковать о коррупции в
Докторс-Коммонс, о замкнутости Докторс-Коммонс и о необходимости
реформировать Докторс-Коммонс, - торжественно сказал в заключение мистер
Спенлоу, - но чем дороже на рынке стоит бушель пшеницы, тем больше дел в
Докторс-Коммонс. И, положа руку на сердце, каждый может сказать: "Троньте
только Докторс-Коммонс - и стране конец!"
Я слушал внимательно. И хотя, признаюсь, несколько сомневался, так ли
страна обязана Докторс-Коммонс, как утверждал мистер Спенлоу, но и к этим
его словам я отнесся с уважением. Что касается цены на бушель пшеницы, я, по
своей скромности, чувствовал, что это превосходит мое понимание, но тем не
менее заставляет меня признать себя побежденным. И по сей час я не могу еще
справиться с этим бушелем пшеницы. На протяжении всей моей жизни он
появляется все снова и снова в связи с самыми разнообразными
обстоятельствами и стирает меня в порошок. В сущности, я не знаю, что ему от
меня нужно и какое право он имеет по любому поводу меня сокрушать. Но стоит
мне увидеть, как притягивают за волосы, ни к селу ни к городу, моего старого
друга - бушель (а это происходит, по моим наблюдениям, постоянно), я знаю:
моя карта бита.
Но я уклоняюсь в сторону. Не мне суждено было посягнуть на
Докторс-Коммонс и потрясти страну. Я выразил почтительным молчанием свое
согласие со всем тем, что услышал от особы, умудренной опытом и годами;
затем мы говорили о "Чужеземце", о драме вообще, о паре лошадей, которые
везли фаэтон, покуда не подкатили к воротам мистера Спенлоу.
К дому примыкал прекрасный сад, и хотя в это время года садом нельзя
было любоваться в полной его красе, но его содержали в таком отменном
порядке, что я пришел в восхищение. В саду была и очаровательная лужайка и
купы деревьев, в сумерках я мог различить уходящие вдаль аллеи со шпалерами
для вьющихся растений и цветов, которые зацветут здесь весной. "Тут мисс
Спенлоу гуляет в одиночестве", - подумал я.
Мы вошли в ярко освещенный дом и очутились в холле, где лежали и висели
всевозможные шляпы, шапки, пальто, пледы, перчатки, хлысты, трости...
- Где мисс Дора? - спросил слугу мистер Спенлоу.
"Дора! Какое красивое имя!" - подумал я.
Мы вошли из холла в смежную комнату (полагаю, это была та самая
достопамятная гостиная, в которой подавали темный ост-индский херес), и я
услышал голос:
- Познакомьтесь: мистер Копперфилд. А это моя дочь Дора и ее верный
друг.
Да, это был несомненно голос мистера Спенлоу. Но я не узнал его, да и
вообще мне было безразлично, чей это голос. Все произошло в один момент.
Судьба моя решена! Я пленник, раб! Я люблю Дору Спенлоу до безумия.
Я видел перед собой существо неземное. Это была фея, сильфида, не знаю
кто - нечто, чего никто никогда не видел и о чем все мечтают. Во мгновение
ока я погрузился в самую бездну любви. Я не раздумывал на краю пропасти, не
заглянул в нее, не оглянулся, а стремглав полетел вниз, прежде чем обрел
возможность вымолвить хоть слово.
- Я прежде встречалась с мистером Копперфилдом, - вдруг услышал я
хорошо знакомый голос, когда я что-то пробормотал и поклонился.
Это не был голос Доры. Нет. Это был голос верного друга - мисс
Мэрдстон.
Это меня не очень удивило. Мне кажется, я потерял способность
удивляться. Во всем подлунном мире было одно только достойное упоминания
существо, которому я мог удивляться, - Дора Спенлоу.
И я сказал:
- Как поживаете, мисс Мэрдстон? Надеюсь, хорошо? Она ответила:
- Очень хорошо. Я продолжал:
- А как мистер Мэрдстон? Она ответила:
- Благодарю, мой брат не может пожаловаться на свое здоровье.
Мистер Спенлоу, кажется, был изумлен и произнес:
- Очень рад, Копперфилд, что вы старые знакомые с мисс Мэрдстон.
- Мы свойственники с мистером Копперфилдом, - холодно сказала мисс
Мэрдстон. - Когда-то мы были немного знакомы. Он был тогда ребенком.
Обстоятельства нас разлучили. Я могла бы его не узнать.
Я сказал, что узнал бы ее где угодно. И это была сущая правда.
- Мисс Мэрдстон любезно согласилась занять место... если можно так
выразиться... верного друга моей дочери Доры, - сказал мистер Спенлоу. - Моя
дочь Дора, к несчастью, лишилась матери, и мисс Мэрдстон была так добра, что
вызвалась стать ее спутницей и защитником.
Я не мог не подумать, что мисс Мэрдстон, подобно тому карманному
оружию, которое называют "кастету", создана не столько для защиты, сколько
для нападения. Но эта мысль мелькнула у меня только на миг, как и всякая
другая мысль, не имевшая касательства к Доре. Я взглянул на нее, и мне
показалось, по ее очаровательно-капризному виду, что она не очень склонна
доверять своему другу и защитнику; но тут послышался удар колокола; мистер
Спенлоу сказал, что это первый звонок к обеду, и повел меня переодеться.
Да, забавная идея для того, кто влюблен, - переодеваться или вообще
что-нибудь делать! Я мог только сидеть перед камином, кусать ключ от своего
саквояжа и думать о Доре, об ее пленительной юной красоте, о ее сверкающих
глазах. Какая у нее фигурка, какое личико, какие грациозные манеры!
Снова послышался удар колокола, и, вместо того чтобы уделить должное
внимание костюму, как того требовали обстоятельства, мне пришлось
переодеться с быстротой молнии; затем я спустился вниз.
Гости уже собрались. Дора беседовала со старым, седовласым
джентльменом. Хотя он был седовласый да в придачу еще прадедушка, как он сам
сказал, но я безумно к нему ревновал.
В каком я был состоянии духа! Я ревновал к каждому, мне невыносимо было
думать о том, что кто-то знаком с мистером Спенлоу лучше, чем я! Я слушал
разговор о событиях, к которым не имел никакого отношения, и изнывал от мук.
Когда весьма любезный джентльмен с ярко блестевшей лысиной спросил меня
через стол, впервые ли я сюда приехал, я пришел в бешенство и готов был
расправиться с ним.
Не помню, кто там был кроме Доры. Я не имею ни малейшего понятия, что
подавали на обед. У меня такое впечатление, что я был сыт одной Дорой, и к
полудюжине блюд даже не прикоснулся.
Я сидел рядом с ней. Я говорил с ней. У нее был невыразимо нежный
детский голосок, заразительный детский смех, милые, очаровательные детские
ужимки, и от всего этого юноша мог потерять голову и стать ее рабом. И вся
она была так миниатюрна! А потому еще более мне дорога - таково было мое
мнение.
Когда она вышла из комнаты вместе с мисс Мэрдстон (других леди за
столом не было), я впал в мечтательность; меня смущало только опасение, не
осрамит ли мисс Мэрдстон меня в ее глазах. Любезный джентльмен с ярко
блестевшей лысиной рассказывал мне какую-то длинную историю, кажется речь
шла о садоводстве. Мне кажется, он несколько раз повторил: "Мой садовник".
Мое лицо выражало самое напряженное внимание, но все это время я витал
вместе с Дорой в садах Эдема.
Мои опасения, что я буду посрамлен в глазах той, к кому воспылал
страстью, возобновились, когда мы перешли в гостиную и я увидел мрачную
физиономию мисс Мэрдстон. Но неожиданно они рассеялись.
- Дэвид Копперфилд, мне нужно с вами поговорить, - сказала мисс
Мэрдстон, поманив меня к окну. Я стоял лицом к лицу с мисс Мэрдстон.
- Дэвид Копперфилд, я не считаю нужным распространяться о семейных
обстоятельствах. Это неподходящая тема, - сказала она.
- Да, сударыня, совсем неподходящая, - сказал я.
- Совсем неподходящая, - подтвердила она. - Я не хочу вспоминать о
прежних ссорах или о прежних обидах. Меня оскорбила некая особа - особа
женского пола, о чем я с прискорбием, из уважения к моему полу, должна
упомянуть, - но без отвращения я не могу назвать ее имени и потому не буду
называть.
Я готов был взорваться и выступить в защиту бабушки, но сказал, что,
пожалуй, будет лучше не упоминать ее имени, если мисс Мэрдстон не желает. Я
не могу допустить непочтительного о ней отзыва, - добавил я, - и если это
случится, то я выскажу свое мнение весьма решительно.
Мисс Мэрдстон закрыла глаза, пренебрежительно качнула головой; затем
медленно открыла глаза и сказала:
- Дэвид Копперфилд, я не стану скрывать, что у меня сложилось о вас,
когда вы были ребенком, неблагоприятное мнение. Возможно, это мнение было
ошибочным, а может быть, теперь вы изменились. Но сейчас не об этом речь.
Мой род, насколько мне известно, прославился твердостью, а я не из тех, кто
меняется под влиянием обстоятельств. Я могу быть любого мнения о вас. И вы
можете быть любого мнения обо мне.
Тут я в свою очередь кивнул головой.
- Но вовсе ни к чему, чтобы эти мнения столкнулись здесь, - продолжала
мисс Мэрдстон. - В данной обстановке важно, чтобы этого не случилось.
Превратности судьбы снова свели нас вместе и могут еще когда-нибудь свести,
и мы должны встретиться здесь как люди мало знакомые друг с другом. Семейные
обстоятельства являются достаточным основанием для того, чтобы мы
встретились именно так. И нам незачем привлекать к себе внимание. Вы с этим
согласны?
- Я считаю, мисс Мэрдстон, что и вы и мистер Мэрдстон обращались со
мной с большой жестокостью и относились к моей матери очень дурно. Я буду
так думать до конца моей жизни. Но я принимаю ваше предложение.
Мисс Мэрдстон снова закрыла глаза и слегка кивнула головой. Затем,
коснувшись концами своих холодных, жестких пальцев моей руки, она отошла от
меня, оправляя цепи на запястьях и вокруг шеи; это был все тот же набор
цепочек, который я видел у нее раньше. И когда я подумал о характере мисс
Мэрдстон, мне пришли на память кандалы, которые вешают у ворот тюрьмы, чтобы
оповестить всех, находящихся за ее пределами, что их ждет по ту сторону
стен.
Что касается дальнейшего времяпрепровождения в тот вечер, я помню
только, что владычица моего сердца, аккомпанируя себе на инструменте,
напоминавшем гитару, пела по-французски замечательные баллады - все об одном
и том же: что бы ни случилось, мы должны танцевать. Тра-ля-ля, тра-ля-ля!
Помню я также, что пребывал в каком-то блаженном безумии: помню, что
отказался от предложенных напитков; помню, что душа моя в особенности не
принимала пунша; помню, что, когда мисс Мэрдстон уводила Дору под конвоем,
она, улыбаясь, протянула мне свою прелестную ручку; помню, что я случайно
увидел себя в зеркале, - вид у меня был дурацкий, я походил прямо-таки на
идиота; помню, что я ушел спать в совершенно невменяемом состоянии, а
проснулся слабоумным и влюбленным.
Было еще рано, утро было прекрасное; мне захотелось пройтись по одной
из аллей сада и отдаться своей страсти, погрузившись в созерцание ее образа.
Проходя через холл, я увидел ее собачку, которую звали Джип, -
уменьшительное от Джипси *. С нежностью я подошел к ней, ибо любил даже ее,
но она оскалила зубы, забилась под стул и выразительно зарычала, не желая
выносить ни малейшей фамильярности с моей стороны.
В пустынном саду было свежо. Я гулял, мечтая о том счастье, которое
выпадет мне на долю, если я когда-нибудь обручусь с этим чудесным существом.
Что касается брака, денег и подобных вещей, мне кажется, я был тогда почти
так же невинен, как и в те времена, когда был влюблен в малютку Эмли - иметь
право называть ее "Дора", писать ей, поклоняться, обожать ее, думать, что
она меня не забывает, когда находится с другими, - это казалось мне вершиной
человеческого счастья, во всяком случае моего. Несомненно, я был тогда
сентиментальным, глупым молокососом, но во всем этом проявлялась какая-то
душевная чистота, которая не позволяет мне презритель