несвойственно.  Я
громко  смеялся  над  своими  собственными   остротами   и   над   остротами
собеседников, призывал к  порядку  Стирфорта,  якобы  медлившего  передавать
бутылку, несколько раз клялся приехать в  Оксфорд,  возвестил,  что  намерен
еженедельно давать точь-в-точь такие же обеды, и в безумии своем взял  такую
понюшку из табакерки Грейнджера, что принужден был удалиться  в  кладовку  и
там, наедине с собой, чихал в течение десяти минут.
     Затем я все быстрее и быстрее наполнял рюмки и  то  и  дело  брался  за
пробочник, чтобы откупорить новую бутылку задолго до  того,  как  она  могла
понадобиться. Я предложил выпить за здоровье Стирфорта. Я назвал  его  самым
дорогим моим другом, "покровителем моего детства и товарищем  моей  юности".
Сказал, что с восторгом предлагаю тост за него. Сказал, что перед  ним  я  в
неоплатном долгу и восхищаюсь им больше, чем могу выразить словами. Закончил
я возгласом:
     - Выпьем за Стирфорта! Да благословит его бог! Ура!
     Трижды осушили мы в его честь по три рюмки,  а  затем  еще  одну,  и  в
заключение еще одну. Обходя вокруг стола, чтобы пожать ему  руку,  я  разбил
свою рюмку и пробормотал, заикаясь:
     - Стир...форт! Вы моя... п-путевод... з-звезда!
     Вдруг мне послышалось, что  кто-то  распевает  песню.  Певцом  оказался
Маркхем, он пел: "Когда на сердце заботы бремя" *. Пропев ее,  он  предложил
нам выпить "за женщину". Против этого я возразил, этого я не мог  допустить.
Я заявил, что  предлагать  такой  тост  неучтиво  и  я  никогда  не  разрешу
провозглашать подобные тосты в своем доме, где можно пить только "за  леди".
Я говорил с ним очень резко, вероятно потому,  что  видел,  как  Стирфорт  и
Грейнджер смеются надо мной, а может быть, над ним или над нами  обоими.  Он
заявил, что человеку нельзя приказывать. Я сказал, что можно.  Он  возразил,
что в таком случае человека нельзя оскорблять. Я сказал, что на сей  раз  он
прав: человека нельзя оскорблять под моей  кровлей,  где  лары  священны,  а
законы гостеприимства превыше всего. Он сказал, что человек не унизит своего
достоинства, если признает, что я  чертовски  славный  малый.  Я  тотчас  же
предложил выпить за его здоровье.
     Кто-то курил. Мы все курили. Курил и я, стараясь  справиться  с  мелкой
дрожью. Стирфорт произнес в мою честь речь, которая растрогала меня чуть  не
до слез. Я  ответил  благодарственной  речью  и  выразил  надежду,  что  все
присутствующие будут обедать у меня завтра и послезавтра, -  словом,  каждый
день в пять часов, дабы мы могли наслаждаться весь вечер беседой и обществом
друг друга. Тут я почувствовал потребность провозгласить за кого-нибудь тост
и предложил выпить за здоровье моей бабушки, мисс Вечен Тротвуд,  лучшей  из
представительниц ее пола.
     Кто-то высунулся из окна моей  спальни  и  прижимался  горячим  лбом  к
холодному каменному карнизу, чувствуя, как - ветерок обвевает его лицо.  Это
был я сам! Я называл себя "Копперфилдом" и говорил:
     - Ну, зачем ты пробовал курить? Мог бы сообразить, что это тебе не  под
силу.
     Потом кто-то неуверенно  разглядывал  свое  лицо  в  зеркале.  Это  был
опять-таки я. В зеркале я был очень  бледен,  глаза  блуждали,  а  волосы  -
только волосы! - казались пьяными.
     Кто-то сказал мне:
     - Пойдемте в театр, Копперфилд!
     И вот уже нет спальни, и снова передо мной появился стол,  заставленный
дребезжащими стаканами... Лампа... По правую мою руку  Грейнджер,  по  левую
Маркхем, напротив Стирфорт -  все  сидят,  окутанные  дымкой,  где-то  очень
далеко. В театр? Ну, конечно! Превосходно! Пошли! Но пусть меня  извинят:  я
выйду последним и потушу лампу, во избежание пожара!
     Какое-то замешательство в  темноте  -  оказывается,  исчезла  дверь.  Я
ощупью разыскивал ее в оконных занавесках, когда Стирфорт, смеясь, взял меня
под руку и вывел из комнаты. Один за другим мы спустились  по  лестнице.  На
последних ступенях кто-то упал и скатился вниз. Кто-то  другой  сказал,  что
это Копперфилд. Меня рассердила такая ложь, но  вдруг  я  почувствовал,  что
лежу на спине в коридоре, и стал подумывать, что,  пожалуй,  тут  есть  доля
правды.
     Очень  туманная  ночь,  большие  расплывчатые  кольца  вокруг   уличных
фонарей. Шел бессвязный разговор о том, что на улице сыро. А я  считал,  что
подмораживает. Стирфорт смахнул с меня пыль  под  фонарем  и  расправил  мою
шляпу, которая удивительным образом появилась неведомо  откуда,  потому  что
раньше ее на моей голове не было. Потом Стирфорт спросил:
     - Вы себя хорошо чувствуете, Копперфилд?
     А я ответил ему:
     - Зза-мме-чательно!
     Из тумана выглянул человек, сидевший  в  какой-то  будочке,  принял  от
кого-то деньги, осведомился, принадлежу ли я  к  компании  джентльменов,  за
которых сейчас платят, и, помнится, когда я мельком на него взглянул, он как
будто колебался, брать ли за меня деньги. Вскоре после  этого  мы  очутились
очень высоко, в театре,  где  было  очень  жарко,  и  мы  смотрели  вниз,  в
преисподнюю, которая словно дымилась: людей, которыми  она  была  набита  до
отказу, едва можно было разглядеть. Еще была внизу большая сцена, казавшаяся
очень чистой и гладкой после улицы, а на сцене были люди, которые  о  чем-то
говорили, но ничего нельзя было разобрать. Сверкало множество огней,  играла
музыка, а внизу в ложах сидели леди, и еще что-то там было, не знаю что.  На
мой взгляд, весь театр имел диковинный вид, как будто он учился плавать, как
ни старался я его удержать.
     Кто-то предложил спуститься вниз, в ложи, где сидели леди. Перед  моими
глазами проплыли разодетый джентльмен, развалившийся на диване с биноклем  в
руке, а также моя собственная особа, отраженная  во  весь  рост  в  зеркале.
Затем меня ввели в одну из лож, и, усевшись,  я  начал  что-то  говорить,  а
вокруг кричали кому-то: "Тише!" - и леди бросали на меня негодующие взгляды,
и... что это? Да! - передо мною, в той  же  ложе,  сидела  Агнес  с  леди  и
джентльменом, которых я не знал. Мне кажется, сейчас я вижу ее  лицо  яснее,
чем видел тогда, лицо и  этот  незабываемый  взгляд,  выражающий  жалость  и
изумление и обращенный на меня.
     - Агнес! - хрипло сказал я. - Госпо..мил...луй! Агнес!
     - Тише! Прошу вас! - неизвестно почему,  ответила  она.  -  Вы  мешаете
публике. Смотрите на сцену!
     Повинуясь ее приказу, я постарался  удержать  в  поле  зрения  сцену  и
прислушаться к тому, что там происходит, но ничего из этого не вышло. Вскоре
я снова взглянул на Агнес и увидел, что она сидит съежившись в углу  ложи  и
прижимает ко лбу руку, затянутую в перчатку.
     - Агнес! - сказал я. - Б-боюсь... вам... н-нс здоров...
     - Нет, нет. Не думайте обо мне, Тротвуд, - возразила она. - Послушайте,
вы скоро уйдете отсюда?
     - С-скоро... у-уйду... отсюда? - повторил я.
     - Да.
     У меня явилось дурацкое намерение ответить,  что  я  хочу  подождать  и
проводить ее. Вероятно, я кое-как выразил  свою  мысль,  потому  что  Агнес,
пристально посмотрев на меня, как будто поняла и тихо сказала:
     - Я знаю, вы исполните мою просьбу, если я скажу вам, что для меня  это
очень важно. Уйдите сейчас же, Тротвуд! Уйдите ради меня и  попросите  ваших
друзей проводить вас до дому!
     К тому времени она  уже  успела  оказать  на  меня  столь  благотворное
влияние, что, хотя я и сердился на нее, мне стало стыдно, и, бросив короткое
"с-спок... нок" (я хотел  сказать:  "спокойной  ночи"),  я  встал  и  вышел.
Приятели последовали за мной, и прямо из ложи я шагнул в свою  спальню,  где
был один только Стирфорт, помогавший мне раздеться, а я то уверял  его,  что
Агнес - моя сестра, то принимался умолять принести штопор, чтобы  откупорить
еще бутылку вина.
     Всю  ночь,  в  лихорадочном  сне,  кто-то,  лежавший  в  моей  кровати,
бессвязно повторял снова все, что было сделано и  сказано,  а  кровать  была
бурным морем, не утихавшим ни  на  минуту.  И  когда  этот  кто-то  медленно
вселился в меня, о! как стала томить  меня  жажда!  И  как  мучительно  было
ощущать, что моя кожа превратилась в твердую доску, язык  -  в  дно  пустого
котла, покрытое накипью от долгой службы и  высушенное  на  медленном  огне,
ладони - в раскаленные металлические пластинки, которых никакой лед не может
остудить!
     А какую душевную пытку, угрызения совести и стыд я  испытал,  очнувшись
на следующий день! Ужас при мысли о тысяче нанесенных мною  оскорблений,  не
сохранившихся  в  моей  памяти,  -  оскорблений,  которые  ничто  не   могло
искупить... воспоминание о том незабываемом взгляде, какой бросила  на  меня
Агнес... мучительное сознание, что  я  не  могу  с  ней  увидеться,  ибо  я,
негодяй,  даже  не  знал,  каким  образом  попала  она  в   Лондон   и   где
остановилась...  отвращение  мое  при  одном  только   виде   комнаты,   где
происходила пирушка... нестерпимая головная боль...  запах  табачного  дыма,
вид рюмок, невозможность выйти из дому или хотя бы подняться с кровати!  Ох,
что это был за день!
     Ох, что это был за вечер, когда я сидел у камина перед чашкой бараньего
бульона, подернутого пленкой жира, думал о том, что пошел  по  стопам  моего
предшественника, унаследовав не только его квартиру,  но  и  его  судьбу,  и
почти решился лететь в Дувр и покаяться во всем! Ох, что это был  за  вечер,
когда миссис Крапп, пришедшая  забрать  чашку  из-под  бульона,  подала  мне
одну-единственную почку на плоской тарелочке для сыра - все, что осталось от
вчерашнего пиршества, а я, право же, готов  был  броситься  на  ее  нанковую
грудь и с глубоким раскаянием воскликнуть: "О миссис  Крапп,  миссис  Крапп,
пусть  сгинут  эти  объедки!!  Мне  нестерпимо  скверно!"  Но  даже  в  этот
критический момент я сомневался, можно  ли  довериться  такой  женщине,  как
миссис Крапп.

ГЛАВА XXV 

     Добрый и злой ангелы

     После этого горестного дня, ознаменованного головной болью, тошнотой  и
раскаянием, я вышел поутру из своей квартиры, чувствуя, что в голове у  меня
все касающееся даты моего званого обеда как-то странно перепуталось,  словно
полчище титанов вооружилось  огромным  рычагом  и  отодвинуло  на  несколько
месяцев назад то, что случилось третьего дня; и тут я увидел посыльного, - с
письмом в руке он поднимался по лестнице. Он не спешил исполнить  поручение,
но, заметив, что я смотрю на него поверх перил с верхней площадки,  пустился
рысью и добрался до меня, запыхавшись, как будто всю дорогу мчался, пока  не
изнемог.
     -  Т.  Копперфилд,  эсквайр?  -  осведомился  посыльный,  прикоснувшись
тросточкой к шляпе.
     У меня едва хватило сил заявить, что это я, - до такой степени  смутила
меня уверенность, что письмо от Агнес. Все же я сказал ему, что именно я  Т.
Копперфилд, эсквайр, а он в этом  не  усомнился  и  вручил  мне  письмо,  на
которое, по его словам, ждут ответа. Захлопнув перед ним  дверь,  я  оставил
его дожидаться ответа на  площадке  лестницы  и  вернулся  к  себе  в  таком
нервическом состоянии, что принужден был положить письмо на обеденный стол и
осмотрел его снаружи, прежде чем решился сломать печать.
     Наконец я его  вскрыл;  это  была  очень  милая  записка,  без  единого
упоминания о моем поведении в театре. Я прочел:

     "Дорогой  Тротвуд.  Я  остановилась  в  доме  папиного  агента  мистера
Уотербрука, на Эли-Плейс, Холборн. Не навестите ли вы меня сегодня  в  любой
час, когда вам будет удобно?
     Всегда любящая вас Агнес".

     Столько времени понадобилось мне, чтобы написать  ответ,  хоть  отчасти
меня удовлетворяющий, что  я  не  ведаю,  какие  мысли  могли  возникнуть  у
посыльного, пожалуй, он подумал, что я учусь писать. Должно быть, я  написал
не менее полудюжины ответов. Одно письмо я начал так: "Могу ли я  надеяться,
дорогая Агнес, что когда-нибудь  мне  удастся  стереть  в  вашей  памяти  то
отвратительное впечатление...", но  тут  мне  что-то  не  понравилось,  и  я
разорвал его. Другое я начал словами:  "Как  заметил  Шекспир,  дорогая  моя
Агнес, странно, что враг человека находится у него во рту..." Это  напомнило
мне Маркхема, и дальше я не пошел. Я даже попробовал  прибегнуть  к  поэзии.
Одну записку я начал четырехстопным ямбом: "Не вспоминай, не вспоминай..." -
но  это  связывалось  с  пятым  ноября  *  и   показалось   нелепым.   После
многочисленных попыток я написал:

     "Дорогая Агнес! Ваше письмо похоже на вас. Могу ли я  сказать  что-либо
большее в похвалу ему? Я приду в четыре часа.
     Ваш любящий и страдающий Т. К.".

     С этим посланием (раз двадцать хотелось мне вернуть  его  обратно,  как
только я выпустил его из рук) посыльный, наконец, ушел.
     Если бы кому-нибудь из джентльменов в  Докторс-Коммонс  день  показался
наполовину таким ужасным, каким был он для меня, я  искренне  верю,  что  он
искупил бы до некоторой степени свою долю вины за соучастие в этом церковном
суде, весьма напоминающем старый, заплесневелый сыр. Я вышел  из  конторы  в
половине четвертою и через несколько минут  уже  бродил  близ  Эли-Плейс,  а
назначенный час миновал, и, судя по часам церкви  Сент  Эндрью  в  Холборне,
было четверть пятого, когда я в отчаянии  решился,  наконец,  дернуть  ручку
звонка у левою косяка двери, ведущей в дом мистера Уотербрука,
     Служебными делами мистер Уотербрук занимался  в  первом  этаже,  а  его
светская жизнь (которой он уделял немало времени) протекала в верхнем.  Меня
ввели в хорошенькую, но слишком заставленною  пещами  гостиную;  там  сидела
Агнес и вязала кошелек.
     Она казалась такой тихой и доброй и при виде ее у меня  возникли  столь
яркие воспоминания о веселых и счастливых школьных днях  в  Кентербери  и  о
том, каким пьяным, прокуренным, тупым негодяем был я в тот вечер  что  я  не
устоял перед угрызениями совести, чувством стыда и... повел себя как  дурак,
благо никого здесь не было. Не стану отрицать, что я расплакался. И  по  сей
час я не знаю, было ли это, в общем, самым разумным, что я мог сделать,  или
самым нелепым.
     - Будь это не вы, а кто-нибудь  другой,  Агнес,  мне  было  бы  не  так
тяжело, - отвернувшись, сказал я. - Но подумать только, что меня видели  вы!
Кажется, лучше бы мне было не дожить до этого дня!
     На секунду она положила свою руку на мою - ничье прикосновенье не могло
сравниться с прикосновением ее руки, - и я почувствовал такое  облегчение  и
умиротворение, что невольно поднес  ее  руку  к  губам  и  с  благодарностью
поцеловал.
     - Садитесь! - весело сказала Агнес. - Не горюйте, Тротвуд. Если  вы  не
можете всецело довериться мне, то кому же тогда вам доверять?
     - Ах, Агнес, вы - мой добрый ангел! - воскликнул я.
     Она улыбнулась - грустно, как мне почудилось, - и покачала головой.
     - Да, Агнес, мой добрый ангел! Вы всегда были моим добрым ангелом!
     - Если это и в самом деле  так,  Тротвуд,  то  мне  очень  хотелось  бы
сделать одну вещь, - сказала она.
     Я вопросительно взглянул на нее, но  уже  догадывался,  что  она  хочет
сказать.
     - Мне хотелось бы предостеречь вас от вашего злого ангела, - произнесла
Агнес, взглянув на меня в упор.
     - Дорогая Агнес, если вы говорите о Стирфорте... - начал я.
     - Да, Тротвуд, - ответила она.
     - В таком случае, Агнес, вы судите о нем превратно. Это он-то мой  злой
ангел! Да разве он может быть для кого-нибудь злым ангелом?  Он  всегда  был
моим  руководителем,  моей  опорой  и  другом!  Дорогая  Агнес!  Разве   это
справедливо, разве похоже на вас - говорить так о  человеке  только  потому,
что вы видели меня пьяным в тот вечер?
     - Я не говорю о нем так только потому, что  видела  вас  пьяным  в  тот
вечер, - спокойно ответила она.
     - Но тогда какие же у вас основания?
     - Их много... Все это как будто мелочи, но, если взять их  вместе,  они
уже не кажутся мелочью. Я сужу о нем, Тротвуд, отчасти по вашим рассказам  и
по тому влиянию, какое он на вас оказывает... Я ведь знаю вашу натуру.
     Ее кроткий голосок всегда затрагивал во мне  какую-то  струну,  которая
отзывалась только на его звук. Всегда этот голос звучал серьезно,  но  когда
она говорила так серьезно, как сейчас, в нем чувствовалось волнение,  и  это
окончательно покоряло меня. Я сидел и смотрел на нее, а она, опустив  глаза,
принялась за свое рукоделье; я сидел и как будто все еще слушал ее, а  образ
Стирфорта, которого я так любил, померк.
     - Очень смело с моей стороны давать вам  так  уверенно  советы  и  даже
высказывать свое мнение, - снова подняв глаза, сказала Агнес. - Ведь я  жила
в таком уединении и так мало знаю жизнь!  Но  я  понимаю,  чем  рождена  моя
смелость, Тротвуд. Я знаю, что она рождена живым воспоминанием о том, как мы
вместе росли, и искренним интересом ко всему,  что  вас  касается.  Вот  что
делает меня смелой. Я не сомневаюсь,  что  я  права.  Я  в  этом  совершенно
уверена. Когда я предостерегаю вас, говоря, что вы приобрели опасного друга,
мне кажется, будто говорю не я, а кто-то другой.
     Снова я смотрел на нее, снова я прислушивался  мысленно  к  ее  словам,
после того как она уже умолкла, и снова  его  образ,  хотя  и  запечатленный
по-прежнему в моем сердце, померк.
     - Я не так безрассудна, - продолжала немного погодя Агнес обычным своим
тоном, - чтобы воображать, будто вы можете сразу  изменить  свое  мнение,  в
особенности если оно укоренилось в  вашей  доверчивой  душе.  Вы  не  должны
торопиться с этим. Я только прошу вас, Тротвуд, если вы когда-нибудь обо мне
думаете... я хочу сказать... каждый раз,  когда  вы  обо  мне  подумаете,  -
добавила она с  кроткой  улыбкой,  так  как  я  хотел  перебить  ее,  а  она
догадалась почему, - вспоминайте о том, что я вам сказала. Вы  прощаете  мне
эту просьбу?
     - Я прощу вам, Агнес, когда вы воздадите должное Стирфорту  и  полюбите
его так же, как и я, - ответил я.
     - Только тогда, не раньше? - спросила Агнес.
     Я заметил, как затуманилось ее лицо, когда я упомянул о  Стирфорте,  но
она ответила на мою улыбку, и снова мы, как и в былые времена, почувствовали
друг к другу полное доверие.
     - А когда вы простите мне тот вечер. Агнес? - спросил я.
     - Когда о нем вспомню, - ответила Агнес.
     Она хотела прекратить разговор, но я был слишком поглощен им, и настоял
на том, чтобы рассказать ей, как  все  это  произошло,  как  я  покрыл  себя
позором и каким  образом  в  цепи  случайных  обстоятельств  театр  оказался
последним звеном. Я испытывал большое  облегчение,  подробно  рассказывая  о
том, сколь я обязан Стирфорту за его заботу обо мне, когда я сам  не  мог  о
себе позаботиться.
     - Помните, Тротвуд, вы всегда должны говорить  мне  все  -  не  только,
когда попадаете в беду, но и когда влюбляетесь, -  сказала  Агнес,  спокойно
меняя тему разговора, как только я закончил свой рассказ- - Кто занял  место
мисс Ларкинс?
     - Никто, Агнес.
     - Кто-нибудь да есть, Тротвуд! -  смеясь  и  грозя  пальцем,  возразила
Агнес.
     - Честное слово, никого нет, Агнес! Правда,  у  миссис  Стирфорт  живет
одна леди, она очень умна, и  мое  приятно  с  ней  беседовать...  это  мисс
Дартл... но я не влюблен в нее.
     Агнес снова посмеялась своей собственной  проницательности  и  сказала,
что, если я буду всегда откровенен с ней, она, пожалуй, начнет вести  список
всех моих пылких увлечений с указанием даты начала и завершения  каждого  из
них, по образцу хронологической таблицы царствований  королей  и  королев  в
истории Англии. Потом она спросила, видел ли я Урию Хипа.
     - Урию Хипа? - переспросил я. - Нет. - Разве он в Лондоне?
     - Он ежедневно бывает здесь в конторе, внизу. -  ответила  Агнес.  -  В
Лондон он приехал за  неделю  до  меня.  Боюсь,  что  по  неприятному  делу,
Тротвуд.
     - По делу, которое, я вижу, беспокоит вас? Что же это может быть?
     Агнес отложила в сторону работу, сложила руки  и,  задумчиво  глядя  на
меня своими прекрасными, кроткими глазами, сказала: